Всеславянский союз

Николай Яковлевич Данилевский
Россия и Европа.

ГЛАВА XV. Всеславянский союз.

Россия не может быть членом европейской политической системы. Вмешательство никогда не приносило ей пользы. — Россия должна быть противовесом Европе. — Две судьбы, предстоящие России. — Значение союза для остальных его членов. — Для Греции. — Для Булгарии.  — Что такое русская интеллигенция. — Для Сербии. — Для Чехии. — Для Румынии. —  Для Польши и Венгрии. — Мнимое властолюбие России. — Три разряда подданных. — Страх перед мировладычеством. — Необходимость Славянского союза для человечества. — История Европы в отношении к другим народам. — Система политического равновесия. — Главные случаи его нарушения и сохранения. — Препятствие к всемирному владычеству Европы. — Гибельный результат общечеловеческой цивилизации.- Условия и следствия Всеславянской федерации. Возведение русского языка в общеславянский. — Необходимость для борьбы с Европою.

Всеславянский союз есть единственная твёрдая почва, на которой может возрасти самобытная славянская культура, условие sine gua non[1]* её развития. Таков общий смысл, главный вывод всего нашего исследования. Поэтому мы не станем приводить теперь доказательств значения, пользы и необходимости такого устройства славянского мира с культурно-исторической точки зрения; в этой главе я имею в виду раскрыть важность, пользу и необходимость объединения славянской семьи в союзной федеративной форме лишь с более узкой, чисто политической точки зрения.

Мы видели выше, что с общей культурно-исторической точки зрения Россия не может считаться составною частью Европы ни по происхождению, ни по усыновлению; что ей предстоят только две возможности: или вместе с прочими славянами образовать особую, самостоятельную культурную единицу, или лишиться всякого культурно-исторического значения — быть ничем. Не мудрено усмотреть, что это вполне применяется и к политической сфере в тесном смысле этого слова. Можно ли быть и оставаться членом союза или общества, во всех отношениях нам враждебного, терпящего нас единственно ради извлечения из нас выгод без соответственного вознаграждения. Союз, общество, всякая связь лиц, народов и государств, возможны только при взаимности, обоюдности услуг и выгод; когда же услуги требуются только от одной стороны, а выгоды достаются только другой, то такие отношения нельзя назвать другим именем, как эксплуатацией слабого, глупого или доверчивого сильным, умным, лукавым, или попросту одурачиваньем. Если вникнем в роль, которую Россия играла в обществе европейских государств, в политической системе Европы, с самого того времени, как стала деятельным членом её, то едва ли найдём другие выражения для характеристики этой роли.

Под вступлением России в европейскую политическую систему можно понимать не иное что, как усвоение себе ею европейских интересов, принятие живого участия в тех партиях, на которые Европа разделяется, содействие — не только нравственным, но и материальным влиянием — той партии, которой она сочувствует, и такое же противодействие той, к которой относится враждебно. Простой же союз с тем или другим государством для достижения своих собственных выгод, для какой-нибудь временной общей цели не может ещё считаться вступлением в систему той политической группы, к которой принадлежат эти случайные, временные союзники. Так, хотя в великой Северной войне (1700 — 1721 г.г.) Россия воевала вместе с Польшей, Данией, Саксонией против Швеции, нельзя ещё сказать, чтобы в этой войне Россия действовала, как государство, принадлежащего к европейской политической системе. Россия воевала для достижения своих особых, специально русских целей, пользовалась помощью других государств и ещё в гораздо большей степени помогала им, вот и всё. Точно так же могла бы она, например, вступить во временный союз с Персией и Афганистаном для общей войны с Хивой, Бухарией и Кокандом, что нисколько не значило бы, что она стала членом среднеазиатской политической системы государств, если бы даже такая и существовала. В прошедшем столетии видим мы ещё и такой пример: мы вмешались в совершенно чуждое нам европейское дело — в Семилетнюю войну (1756-1763) — глобальный конфликт, «борьбой за мировое первенство между Англией и Францией», но это было совершенною случайностью. Личное нерасположение Елисаветы к Фридриху поставило войска наши против прусского героя. Однако, личное благоговение Петра III перед Фридрихом поставило наши войска на сторону Пруссии, отозвав их, а политический смысл Екатерины рухнул, и прекратилось вмешательство России.

Совершенно другое видим мы с воцарением в 1796 году сына Екатерины II и Петра III — императора Павла,  который раскаялся, правда, под конец в принятой им политической системе, как видно из записки Ростопчина[2], но не успел её переменить. С этого только времени европейские интересы начинают интересовать нас как наши собственные; мы начинаем желать успеха тому или другому из них, делая его своим интересом, хотя интерес этот и не имеет никакого специального к нам отношения.

Россия вступила в европейскую политическую систему не ранее кануна XIX столетия, именно суворовскою Итальянскою войною, ибо это была первая война, веденная нами из-за чуждых нам европейских интересов, в которых с этих пор мы и не переставали принимать участие, как в наших собственных, почти постоянно жертвуя своими интересами ради европейских. Какую же пользу, спрашивается, извлекли мы из этого? Какая война, которую мы вели в качестве члена европейской системы, какой союз, какой мирный договор, который мы заключили в качестве европейской державы, принесли нам действительные выгоды? В какой войне из веденных нами с специально русскими целями, в каком трактате или вообще в каком политическом отношении наши тесные отношения к Европе не служили препятствием, путами, связывающими наши действия?

Лучшим примером может служить знаменитый Священный союз. Каких жертв не приносила Россия для его целей! Испанские и итальянские волнения двадцатых годов заставляли её, нуждавшуюся в отдыхе после напряжений наполеоновских войн, содержать многочисленную армию; восставшая Греция была предоставлена своей собственной судьбе; Краков был отдан Австрии; Венгрия усмирена. Но, когда пришло время Священному союзу принести нам пользу против союза западных держав, когда от наших союзников требовалось не помощи, а только строгого, беспристрастного нейтралитета, Австрия перешла на сторону наших врагов, и союз рушился.

Чего ни делала Россия для Германии и для Австрии, как ни помогала всем бескорыстно (бескорыстничала), а всё же слыла за льва, рыкающего, ищущего, кого поглотить.

Не наше ли влияние оказало неоцененную услугу Франции, воздержав Германию от вмешательства в итальянскую войну; не Россия ли своим дружелюбным вмешательством предотвратила войну, готовую вспыхнуть из-за люксембургского вопроса? Пусть нам укажут хоть на одно подобное действие европейских держав на пользу России.

Новейшие события, начиная с Крымской (Восточной) войны (1853 — 1856 г.г.) и оканчивая войною Пруссии с Австрией, показали ясно, что нам не на кого опереться в Европе и что даже опоры этой нельзя купить никакими жертвами. Служа чужим целям, Россия могла казаться как бы настоящею главою Германии, но и это обольщение исчезло. Германия получила настоящую главу, имеющую на то все права, и мы остались одни не на деле только — так было уже давно, но и в самом нашем представлении о политическом порядке вещей. Оно так и должно быть.

Эксплуатируя Россию, не принимая её в настоящее, действительное общение с собою, Европа, по-своему, вполне права. В сущности, не принадлежа к Европе, Россия самыми размерами своими составляет уже аномалию в германо-романско-европейском мире; и одно естественное увеличение роста её народонаселения должно всё более и более усиливать эту аномалию. Одним существованием своим Россия уже нарушает систему европейского равновесия. Ни одно государство не может отважиться воевать с Россией один на один, как это всего лучше доказывается Восточною войною, когда четыре государства — Англия, Франция, Турция, Сардинское королевство, при помощи еще Австрии, более чем наполовину принявшей враждебное отношение к России, при самых невыгодных для нас, при самых выгодных для себя условиях, должны были употребить целый год на осаду одной приморской крепости[3], и это не вследствие присутствия на русской стороне какого-нибудь Фридриха, Суворова или Наполеона, а просто вследствие громадных средств России и несокрушимости духа защитников Севастополя.

Нельзя не сознаться, что Россия слишком велика и могущественна, чтобы быть только одною из великих европейских держав; и если она могла занимать эту роль вот уже семьдесят лет, то не иначе как скорчиваясь, съёживаясь, не давая простора своим естественным стремлениям, отклоняясь от совершения своих судеб. И это умаление себя должно идти все в возрастающей прогрессии по мере естественного развития сил, так как по самой сущности дела экспансивная сила России гораздо больше, чем у государств Европы, и несоразмерность её с требованиями политики равновесия должна необходимо выказываться все в сильнейшем и сильнейшем свете. Говоря это, я, конечно, рассматриваю вопрос с общей точки зрения, а не в применении к какому-либо частному случаю, когда, по стечению разных обстоятельств, и слабый противник может одержать верх над гораздо сильнейшим. Всякие рассуждения подобного рода предполагают непременно ограничительное условие, выражаемое общепринятою формулой: «при всех прочих равных условиях».

Однако же при соседстве с Европою, при граничной линии, соприкасающейся с Европой на тысячи верст, совершенная отдельность России от Европы немыслима; такой отдельности не могли сохранить даже Китай и Япония, отделенные от Европы диаметром земного шара. В какие-нибудь определенные отношения к ней должна же она стать. Если она не может и не должна быть в интимной, родственной связи с Европой как член европейского семейства, в которое её и не принимают даже, требуя невозможного отречения от её очевиднейших прав, здравых интересов, естественных симпатий и священных обязанностей; если Россия не хочет стать в положение подчиненности к Европе, перестроившись сообразно её желаниям, выполнив все эти унизительные требования, ей ничего не остаётся, как войти в свою настоящую, этнографическими и историческими условиями предназначенную роль и служить противовесом не тому или другому европейскому государству, а Европе вообще, всей европейской целости и общности.

Но для этого, как ни велика и ни могущественна Россия, она все ещё слишком слаба. Ей необходимо уменьшить силы враждебной стороны, выделив из числа врагов тех, которые могут быть её врагами только поневоле, и переведя их на свою сторону как друзей. Удел России — удел счастливый: для увеличения своего могущества ей приходится не покорять, не угнетать, как всем представителям силы, жившим доселе на нашей земле: Македонии, Риму, арабам, монголам, государствам германо-романского мира, а освобождать и восстановливать; и в этом дивном, едва ли не единственном совпадении нравственных побуждений и обязанностей с политическою выгодою и необходимостью нельзя не видеть залога исполнения её великих судеб, если только мир наш не жалкое сцепление случайностей, а отражение высшего разума, правды и благости.

Не надо себя обманывать. Враждебность Европы слишком очевидна: она лежит не в случайных комбинациях европейской политики, не в честолюбии того или другого государственного мужа, а в самых основных её интересах. Внутренние счеты её не покончены. Бывшие в ней зародыши внутренней борьбы развились именно в недавнее время; но весьма вероятно, что они из числа последних: с улажением их или даже с несколько продолжительным умиротворением их, Европа опять обратится всеми своими силами и помыслами против России, почитаемой ею своим естественным прирожденным врагом. Если Россия не поймёт своего назначения, её неминуемо постигнет участь всего устарелого, лишнего, ненужного. Постепенно умаляясь в своей исторической роли, ей придётся склонить голову веред требованиями Европы, которая не только не допустит её до влияния на Восток, не только устроит оплоты против связи её с западными славянскими родичами; но, с одной стороны, при помощи турецких, немецких, мадьярских, итальянских, польских, греческих, может быть, и румынских пособников своих, всегда готовых разъедать не сплоченное славянское тело, с другой — своими политическими и цивилизационными соблазнами до того выветрит самую душу Славянства, что оно распустится, растворится в европействе и только утучнит собою его почву.

А России, не исполнившей своего предназначения и тем самым потерявшей причину своего бытия, свою жизненную сущность, свою идею, ничего не останется, как бесславно доживать свой жалкий век, перегнивать как исторический хлам, лишенный смысла и значения, или образовать безжизненную массу, так сказать, не одухотворенное тело, и в лучшем случае также распуститься в этнографический материал для новых неведомых исторических комбинаций, даже не оставив после себя живого следа.

Будучи чужда европейскому миру по своему внутреннему складу, будучи слишком сильна и могущественна, чтобы занимать место одного из членов европейской семьи, быть одною из великих европейских держав, Россия не иначе может занять достойное себя и Славянства место в истории, как став главою особой, самостоятельной политической системы государств и служа противовесом Европе во всей её общности и целости. Вот выгоды, польза, смысл Всеславянского союза по отношению к России.

Для западного славянства значение союза ещё важнее. Россия, не сделавшись представительницей славянского мира, конечно, лишится через это исторической цели своего существования, представит миру жалкий образец исторического недоросля в громадных размерах; но, если смотреть с более низменной точки зрения, она всё-таки может ещё долго — годы и веки — не только сохранять внешнюю государственную независимость, но быть даже великою политическою силою, хотя и лишенную внутреннего смысла и содержания. Для прочих славянских племён вопрос поставлен гораздо резче. Здесь дело идёт не об историческом смысле их жизни, не о величии исторической роли, а просто о существовании так сказать, о хлебе насущном для их народной жизни. Вопрос быть или не быть представляется в самой обыденной и потому именно в самой грозной, трагической форме. В XIII главе вопрос этот рассмотрен нами в достаточной подробности и ворочаться к нему незачем. Здесь считаю нужным выставить на вид только те особенные, специальные выгоды, которые должны проистечь из всеславянского объединения для каждой из частей, долженствующих сделаться членами союза, в отдельности.

Начнем с Греции, так как включение её в союз умаляет её историческую роль, и блестящее, но обманчивое марево восстановления Византии исключительного присвоения Константинополя — может ослеплять её взоры. Мы уже видели, каким ящиком Пандоры был бы для неё этот коварный дар. Посмотрим на те существенные, действительные выгоды, которые проистекут для неё от вступления в союз. Ни почвенные, ни топографические условия Греции не позволяют сделаться ей государством земледельческим или промышленным. Торговля есть та отрасль деятельности, которая и по природным наклонностям греческого племени, и по долгой привычке, и по местным условиям материковой части Греции, островов Архипелага и западного малоазиатского прибрежья должна служить главнейшим основанием богатства и процветания эллинского народа. На это указывают не одни только географические и этнографические условия, но и сам исторический опыт; ибо как в славнейшие времена Греции благосостояние её основывалось на торговле, так и во времена упадка и порабощения она же служила главным промыслом греков. С восстановлением политической самобытности части Греции народ её направил в ту же сторону главную свою деятельность.

Торговля в восточной половине Средиземного моря, в Архипелаге и в Чёрном море находится в значительной степени в руках греков и производится на греческих судах, так что это возбудило и возбуждает даже зависть Англии, как показывает происшествие с Пасифико[4]. Но с открытием Суэзского канала торговая область Греции должна неизмеримо расшириться; торговля Греции может переменить свой местный характер на всемирный. Кроме восточной части Средиземного моря с его заливами и отраслями, Красное море, Индийский океан, Бенгальский залив сделаются как бы внутренними морями для греческого торгового флота; они будут под боком у Греции, и ни для кого не сократятся торговые пути в той же степени, как для неё. Но обширную торговлю можно вести не иначе как опираясь на значительный военный флот, который мог бы охранять торговый флаг на всех точках земного шара. Без этого нет достаточной уверенности, достаточной опоры для торговых предприятий. Вот почему чувствует недостаток военного флота Северная Германия и надеется, что когда он будет пополнен Пруссией, то торговая деятельность её возрастет в огромных размерах. Как зависима участь страны, ведущей морскую торговлю, не опираясь на достаточную военную силу, достаточно поясняет тот же пример Пасифико. Но где же взять Греции довольно могущественный флот для того, чтобы она могла опереть на него своё торговое мореплавание, имеющее все задатки на то, чтобы получить всемирный характер? Кроме могущественного славяно-греческого союза — этой единственной формы, в которой и может только возродиться Восточная Римская империя, никто не может создать достаточного для сего морского могущества.

Для Булгарии общий союз славян, с Россией во главе, имеет особенную существенную важность. Из всех славянских племён находится она под самым сильным гнётом, ибо живёт в наиболее тесном сожительстве с своими покорителями. В ней всего менее сохранилось предание о государственности, память о независимом политическом существовании. Она чувствует свою угнетённость, чувствует свою отдельность от своих угнетателей — и потому не может слиться с ними, изменив своим культурным началам, и, конечно, стремится к освобождению. Но как воспользоваться свободою, как перейти из племенного быта в политический — к самобытной государственности? Подобные примеры видели мы, правда, на Греции, на Сербии, на Румынии; но последний пример не представляет собою ничего привлекательного и есть именно та скала, которой должно избегать, чтобы не потерпеть крушения. Примеры Греции и Сербии во многом существенном отличаются от того, что может предстоять Булгарии. Они достигли независимости долговременною борьбою, в течение которой являлись выдающиеся из ряда личности — передовые предводители, жившие народной жизнью, понимавшие дух и потребности народа. Народ привык к ним, и таким образом образовались из самого народа элементы общественного устройства. В Сербии сохранилась даже память о народном представительстве — в скупщинах. Ничего этого нет в Булгарии.

В такой стране, следовательно, общественное и государственное устройство налагаются извне: составляются конституции по рецепту, заимствованному из общих теорий, из чуждых примеров. Вместо организации существующих в стране действительных интересов, устанавливается господство так называемой интеллигенции, чему жалкий пример представляют соединенные Валахия и Молдавия. Если образование углубляет корни свои в народную жизнь и есть та же жизнь, только достигшая своего высшего развития, то, конечно, личности, обладающие этим образованием, имеют не только право, но и обязанность служить руководителями народа как в его политической, так и в его умственной и нравственной жизни. Такие примеры гармонического внутреннего развития народной образованности вообще не слишком часты, и лучшим из них может служить Англия. Ни Россия, ни другая какая-либо славянская страна не могут ими похвалиться, а без такой народной основы так называемая интеллигенция не что иное, как более или менее многочисленное собрание довольно пустых личностей, получивших извне почерпнутое образование, не переваривших и не усвоивших его, а только перемалывающих в голове, перебалтывающих языком ходячие мысли, находящиеся в ходу в данное время под пошлою этикеткою современных.

Но как ни внешне наше русское просвещение, как ни оторвана наша интеллигенция от народной жизни, она не встречает в русском народе и в России tabulam rasam[5]* для своих цивилизаторских опытов, а должна сообразоваться с веками установившимся и окрепшим народным бытом и порядком вещей. Для самого изменения этого порядка интеллигенция принуждена опираться, часто сама того не замечая, на народные же начала; когда же забывает об этом, то народ, составивший уже долгим историческим путём общественный организм, извергает из себя чуждое, хотя бы то было посредством гнойных ран, или как бы облекает его хрящеватою оболочкою и обособляет от всякого живого общения с народным организмом; и чуждое насаждение, в своей мертвенной формальности, хотя и мешает, конечно, правильному ходу народной жизни, но не преграждает его, и она обтекает и обходит его мимо. Не то со странами совершенно новыми, как можем удостовериться на примере Румынского государства, где был полный простор для действий цивилизирующей интеллигенции.

Чтобы подобная участь не постигла и Булгарию, ей необходимо устраиваться под крылом России и под влиянием других, более её политически развитых членов славянского союза, в теснейших сношениях и в связи с ними — сначала как самобытная в административном отношении область и впоследствии только как самобытное политическое тело. Такое покровительство, такая опека беспристрастной ко всем славянским народностям России необходимы для Булгарии ещё в другом отношении: именно для того, чтобы страна эта, населенная самостоятельным славянским племенем, могла сохранить свою самостоятельность, не сделавшись жертвою честолюбия соседней Сербии.

Для самой Сербии тесная связь с Россией и всем славянством не менее полезна для подавления в ней неправильных честолюбивых инстинктов, для направления их в должную сторону: не на Булгарию, а на находящиеся под владычеством Австрии страны, населенные сербским и родственными с ним хорватским и словенским племенами. Бодрый и крепкий сербский народ должен опасаться польского обычая честолюбиво присваивать себе чужое, упуская своё. В его борьбе с влиянием итальянского, мадьярского и немецкого на своей земли сербский народ может найти нужные силы и надежду на успех только в политическом союзе со всем славянством, под главенством России.

Ещё в большей степени относится это к племени чешскому, область которого вдаётся как бы бастионом, передовым укреплением в немецкие земли, и внутри которого немецкие поселения сделали огромные успехи. Ни внутренняя борьба с немцами, ни внешние нападения, которых не избегнуть этому яблоку раздора между Славянством и Германством, не могут быть ведены с успехом без тесного соединения со всем славянством.

Румыны могут надеяться на присоединение к ним половины Трансильвании, Буковины и части Бессарабии не иначе как с согласия и при содействии России, и только при её беспристрастном умиротворительнительном влиянии возможно для них успешное противодействие захватам мадьяр; только опираясь на несравненно более родственное им славянство, могут они бороться с разъедающим галломанством и подражательностью их жалкой интеллигенции.

В предыдущей главе видели мы, что даже Польша может найти возможно благоприятный исход её долгих томлений единственно в недрах Всеславянского союза, в тесном единении и дружбе с Россией.

Для одной Венгрии перспектива такого союза, полагающая предел всем её честолюбивым высоко заносчивым планам, не может представляться в радужном свете, но и она может надеяться на удовлетворение всем своим законным стремлениям; только своим беззаконным властолюбием пришлось бы ей поступиться.

Таковы выгоды для каждого из народов, которые могли и должны бы образовать самобытные государства в великой Всеславянской федерации, от союза, который объединил бы их. Если присоединить к этому ту блистательную, величавую, миродержавную историческую роль, которую обещает такой союз всему славянству, то, казалось бы, что он должен составлять если не непосредственную цель стремлений всех славян, сознающих себя славянами, то предмет их желаний — их политический идеал. И действительно, мы можем назвать не одно знаменитое славянское имя, для которого мысль о славянском объединении, в той или другой форме, представляла такой идеал. Назовём для примера некоторых из них, которые более или менее ясно высказали его, как, например, Хомяков, Погодин, Ганка, Коллар, Штур. Однако же многие даже из не европействующих славян относятся к политическому объединению своего племени, под главенством России, вовсе не с тем сочувствием, которого можно и должно было бы ожидать.

Клеветы поляков и Европы — при малом знании и даже, совершенном незнании России, при незнакомстве с нашими порядками, выставляемыми совершенно в ложном свете, проникают так глубоко, что даже многие из передовых славянских мыслителей, всею душою преданных славянскому делу, пугаются каких-то призраков. Их страшит, относительно самих себя — призрак властолюбия России, будто бы стремящейся уничтожить самобытность славянских народностей, поглотить их, как поглотила Польшу;  другой страх — относительно судеб человечества и цивилизации вообще — призрак всемирного владычества, которое для пропитавшегося гуманитарностью славянского сердца представляется чем-то ужасным, если бы даже это владычество принадлежало не иному кому, как им же самим, бедным угнетаемым славянам, угнетение которых никого не страшит, никому не кажется несообразным с истинной человечностью. Что славянская независимость, развитие славянского могущества противны Европе — это в порядке вещей. Напрасно и смешно было бы, с нашей стороны, стараться переубедить её в этом. Но грустно, что так могут рассуждать сами славяне, даже сами русские. По мере сил наших постараемся рассеять этот напускной туман, начиная с властолюбия России.

Ответом и опровержением будут служить сами факты. Распространяться тут нечего; укажем лишь на всем известные примеры того, как поступала Россия с включенными в состав её областями. Финляндии, отвоеванной у шведов, была дарована полная отдельность и самостоятельность: отдельное войско, не выходящее из пределов Финляндии, отдельная денежная, торговая и финансовая системы, даже конституция и парламент; к ней была присоединена от России уже около ста лет принадлежавшая ей область[6]; русский язык не был введен в её школы; православие не сделано господствующей религией; она не была обращена в рынок для наших мануфактур; ни одной копейки финляндских доходов не идет на Россию; одним словом, ни в нравственном, ни в материальном отношениях Россия не только не эксплуатировала Финляндии, а, совершенно наоборот, всегда простирала к ней свою руку помощи. Остзейский край не только не подвергался обрусению, но самое могучее орудие его обнемечения — Дерптско-германский университет был основан русским правительством и на его счёт содержится. Не только русское правительство не содействовало обрусению края, но противопоставляло ему преграды, даже когда оно вызывалось естественным ходом вещей, и всё опять-таки из страха прослыть угнетателем народностей, политически соединенных с Россией.

Самый пример Польши, так часто выставляемый против России, есть лучшее доказательство того же. По соединении с Россией, Польша пользовалась государственною самобытностью и конституционною жизнью; при русском владычестве распространилось польское влияние на Западную Россию при посредстве Виленского университета, целой системы народного образования и многого другого. Только явные, грубые попытки поляков присоединить к себе силою Западную Россию открыли нам глаза, и то только на время[7]. Хотя я говорю всё это, конечно, уже вовсе не в похвалу России, её правительству и её общественному мнению, но эти явления ясно указывают, что от государства, поступавшего подобным образом с включенными в состав его частями, союзникам его нечего опасаться за свою независимость как политическую, так и народную; нечего бояться за переступление пределов чисто внешнеполитической союзной гегемонии. Всякая более тесная внутренняя связь была бы, конечно, предоставлена единственно той родственной, национальной симпатии, которая не могла бы не привлекать друг к другу членов славянской семьи, после того как разделяющие их внешние преграды были бы сломаны и они взялись бы за общее историческое дело.

Если Россия поступала таким образом часто к собственному своему вреду, то будет ли она поступать иначе, когда самый очевидный, самый простой расчёт будет побуждать её воздерживаться от всякого вмешательства во внутренние дела своих союзников, не касаться ни их политической, ни их народной самостоятельности?

В чём могут заключаться для России ближайшие, осязательные политические выгоды от образования Всеславянского союза (о высшем культурно-историческом значении которого мы здесь не говорим)? Конечно, в увеличении внешнего могущества, в обеспечении защиты себя и своих союзников от напора враждебного Запада, дабы в спокойствии силы и братском общении мочь развивать задатки своего внутреннего нравственного и материального благосостояния и величия. Простейшее и единственное средство для достижения этой цели — невмешательство во внутренние дела своих союзников и беспристрастное примирительное влияние на взаимные отношения их между собою в их спорах, притязаниях и честолюбивых поползновениях.

Чего бы достигла Россия, стремясь уничтожить внутреннюю самостоятельность союзных с нею славянских и других государств, включить их в свой государственный состав, даже в случае успеха такого стремления? Вместо сорока миллионов верных, дружественно расположенных союзников она приобрела бы сорок миллионов недовольных подданных; а насколько таковые увеличивают силы государства, имеем мы достаточно убедительные примеры на отношениях Польши к России, Ирландии к Англии, и всего более Венгрии и Венеции к Австрии.

Если и не обращать даже внимания на различия в нравственных и физических качествах народов, принимая их равными, за невозможностью численного определения меры этих различий, всё-таки сравнительное могущество государств не будет в прямой зависимости от числа их подданных, потому что весьма важную роль занимают здесь те отношения, в которых находятся подданные к объединяющему их в одно политическое тело государству. При всех прочих равных отношениях (просвещения, богатства, порядка и благоустройства) они могут относиться к нему или как деятельные, активные граждане, почитающие его цели государства своими целями, его славу своею славою, его силу залогом своего благосостояния, а потому служащие ему и поддерживающие его всеми своими нравственными и вещественными средствами, или как пассивные подданные, беспрекословно повинующиеся государственной власти, но чуждые ему по духу, не считающие его дела своими делами и безучастно относящиеся к его судьбам, или как враждебные, только силе подчиняющиеся подданные, не только безучастные к судьбе государства, но отрицающие его, считающие свои цели вразрез расходящимися с его целями.

Большинство государств обладает подданными всех этих категорий. Но соединение этих трёх элементов всего разительнее в Британском государстве, которое обладает не менее как двумястами миллионов подданных, что при просвещении, богатстве, выгодном географическом положении Англии и большинства ее колоний, составило бы поистине беспримерное могущество, если бы все эти миллионы могли считаться действительно активною его поддержкою. Но только население Англии с Валлисом (Уэльс) и Шотландией может быть причислено к этой категории. Туземное население Индии и прочих колоний, не исключая даже Канады, должно считаться в разряде пассивных подданных, от которых государство может надеяться разве только на извлечение некоторых финансовых выгод; ибо даже Канада едва ли бы стала защищаться с некоторою энергией в случае нападения со стороны Соединенных Штатов. Наконец, огромное большинство ирландского населения совершенно враждебно Англии, и потому не столько усиливает её доставляемыми им материальными выгодами, сколько ослабляет, поглощая некоторое количество сил Англии на своё охранение.

Так и в России. Активное её население, кроме русского, т. е. великорусского, малорусского и белорусского племён, состоит ещё из большинства финских, грузинских, частью даже татарских племён; между тем как сибирские дикари и кочевники составляют только население пассивное; поляки же — население враждебное, впрочем, народ не сам по себе, а по влиянию на него католических ксендзов и шляхты. При статистическом исчислении могущества государств только подданные первой категории могут быть приняты за положительные единицы, умноженные на нравственные и материальные качества народа; пассивные подданные должны быть приняты, если не за полные нули, то за весьма малые дробные величины; враждебные же подданные — третьей категории — за единицы отрицательные.

Известно, что человеку, дабы физически удержать в своей власти другого, надо значительно превосходить его силой; то же отношение сил сохраняется и в применении к целым народам, или телам политическим, чем и объясняется успешность борьбы восстававших народов против государств, стремившихся удержать их под своею властью, как, например, голландцев против Испании, греков против Турции и т. д. Считая одного активного подданного на одного враждебного, мы ещё в слишком слабой степени численно представим то ослабление государственного могущества, которое происходит от расхода сил на удерживание, или на нейтрализацию его враждебных элементов.

Принимая население Всеславянского союза в сто двадцать миллионов душ, враждебные же элементы, польский и мадьярский, по необходимости включаемые в него, миллионов в двенадцать или тринадцать (причем мы не обращаем ещё внимания на примирительный исход, открывающийся полякам таким союзом, на который было указано выше),  свободные активные силы союза простирались бы до девяносто пяти миллионов. Ежели же бы Россия нарушением внутренней самостоятельности государств и народов союза успела привести их в своё подданство, в какой бы то ни было форме,  она приобрела бы сорок миллионов враждебных подданных, что, по принятому нами расчёту, уменьшило бы её свободные активные силы до тридцати миллионов. При огромности её азиатских границ, требующих сильного охранения на Кавказе, в Средней Азии и на прочих окраинах, едва ли бы оставалось России более двадцати миллионов населения для противопоставления Европе. При всегдашней готовности Европы воспользоваться слабостью России, она, конечно, поспешила бы, как теперь относительно поляков, подать руку помощи угнетенным Россией народам, сделавшись их первым, хотя и лицемерным другом, и вместо ожидаемого увеличения могущества Россия должна бы была рухнуть под собственною своею тяжестью.

Итак, свобода славян и прочих народов в союзе между собою и с Россией обеспечивалась бы, с одной стороны, простым здравым политическим смыслом, инстинктом самосохранения России; с другой — все прошедшее России, самые пороки русских и вообще славянских добродетелей служили бы ручательством за справедливый, безобидный характер тех взаимных отношений, которые развились бы между главою союза и его членами. Кто сделал большее, от того можно ожидать меньшего: кто дал национальную и даже политическую свободу частям, включенным в состав государства, как, например, Финляндии и даже враждебной Польше, отняв её лишь после самых безумных двукратных злоупотреблений ею в видах самосохранения и ограждения свободы части русского народа, на которую злоумышляли поляки, тот не посягнет на независимость своих союзников.

Другие страхи, отпугивающее от Всеславянства, есть опасение всемирной монархии — страх перед мировладычеством. Из только что приведённого объяснения ясно, что если бы такое мировладычество и было естественным, необходимым следствием Всеславянского союза, то мировладычество, было бы не русским, а всеславянским,  и славянам, казалось бы, нечего его пугаться.

Древних римлян не пугала мысль о всемирном владычестве, Англия не страшится идеи всемирного владычества на морях, распространения своих владений, опоясывающих моря и океаны цепью больших и малых британских колоний; также не пугает и Америку мысль о безраздельном владычестве от Гренландии до Огненной земли. Что за странная скромность — отступать перед великою будущностью, чураться её из-за боязни быть слишком могущественным и сильным и, даже пародируя мысль Вольтера о Боге, применять её к Австрии в видах предотвращения такого несчастья?

Самый страх этот не имеет никакого основания. Великий Славянский союз, обеспечив свободу славян и плодотворное взаимодействие их друг на друга, не мог бы угрожать ничьей независимости, ничьим законным правам. В этом опять-таки убеждает самый простой статистический расчёт. Население той только части Европы, которая в настоящее время играет деятельную политическую роль, то есть Германии (за исключением всей не немецкой части Австрии), Франции и Англии, с прибавлением лишь окруженных ими Бельгии и Голландии, которые должны всегда за ними следовать, равнялось бы уже населению всего Славянского союза; с присоединением же Италии, Испании с Португалией и Скандинавских государств на стороне Европы был бы излишек в пятьдесят миллионов душ. Следовательно, на первое время Славянская система государств всё ещё была бы значительно слабее Европейской по числу своего населения и могла бы считаться непреоборимой только в защите и обороне славянской независимости и самобытности. Силы Европы и Всеславянского союза уравнивались бы лишь стратегическим местоположением Константинополя и чешского бастиона.

Имея в виду обильное любовью к человечеству славянское сердце, считающее священнейшею обязанностью жертвовать своими славянскими целями и интересами никому не известным общечеловеческим целям, что при  нелепейшем смешении этого общечеловеческого с европейским, или западным, идёт, конечно, единственно на пользу европейского — всегда и во всем враждебного славянскому. Нельзя ограничиться доселе приведенными доказательствами: надо показать, что не только независимость, а и политическое могущество славян существенно необходимы для правильного и гармонического течения общечеловеческих дел; что политическое могущество славянства не только не может угрожать порабощением всему миру всемирным владычеством, а одно только и может противопоставить преграду мировому владычеству, которое все более и более приобретает, и уже в значительной мере приобрела Европа.

В нашей статье мы рассматривали уже ход европейской истории с различных точек зрения: с точки зрения развития насильственности как одной из основных психических черт германо-романской народности и видоизменений её, сообразно с изменениями господствовавшего направления умов; затем с точки зрения воспитания народа историческими событиями, которое получила Европа, в сравнении с тем, которое получила Россия; и, наконец, с точки зрения отношения к тому политическому узлу, который связывает культурно-исторические типы германо-романский и славянский и которому в непосредственном будущем предстоит так или иначе расплестись, узлу, называемому восточным вопросом. Само собою разумеется, что таких точек зрения множество едва ли не бесчисленное, и постройка полной системы истории каждого культурного типа требовала бы предварительного исследования всего сложного хода её со всех разных точек зрения. Это и составило бы аналитическое разложение совокупности исторических явлений, крайне сложной, в какой бы хронологический момент мы её ни взяли.

Такое всестороннее исследование европейской истории потребовало бы, конечно, гораздо больших сил и знаний, нежели те, которыми мы обладаем, да и цель наша совершенно иная. Мы намерены только бросить взгляд ещё на одну сторону европейской жизни — на связь, существующую между тою борьбою, посредством которой постепенно устанавливались правильные взаимные отношения членов европейского семейства, и между внешнею деятельностью Европы, т. е. её политическим влиянием на страны и народы, не принадлежащие к германо-романскому культурному типу. Это необходимо для разъяснения занимающего нас теперь вопроса: угрожает ли образование Всеславянского союза всемирным владычеством или, напротив того, не составляет ли он необходимого обеспечения свободы и разнообразия в жизненных проявлениях человеческого рода — необходимого оплота от всемирного владычества, грозящего с совершенно иной стороны.

Монархия Карла Великого была тем центром, из которого развилась европейская система государств. После распада империи Карла Великого из неё выделились три национальности, игравшие главную роль в средних веках и до сих пор её сохранившие: немецкая, французская и итальянская, каждая из которых различными путями стремилась к внутреннему объединению, чему внешние обстоятельства, народный характер и внутренние порядки в различной мере содействовали или препятствовали.

Впоследствии к ним присоединились находившиеся вне Карловой власти Испания, занятая в течение всех средних веков внутреннею борьбою с магометанством. Англия, которую её островное положение отдаляло от тесного вмешательства в общеевропейские дела до того времени, пока развитие морского дела не доставило сильного влияния флотам. Эти пять народов были и продолжают быть первыми членами европейской политической системы. Прочие народы, как голландцы и шведы, хотя и играли временно значительную роль, но роль эта не могла быть постоянною по причине числительной слабости этих народов. Пять главных европейских народностей почти одинаковой силы; настолько одинаковой, что самые слабые из них достаточно сильны для обороны от нападений соседей.

 

Самая многочисленная из этих национальностей — немецкая, в которой, без подчинённых ей славянских и других народов, насчитывается до 43 или 44 миллионов душ. Но такой перевес численности уравновешивается невыгодным во многих отношениях географическим положением Германии, как-то: не округленностью границ, значительным протяжением с запада на восток, врезанием с юга и востока славянских областей, серединным местоположением, подверженным нападениям с разных сторон. Невыгоды эти даже таковы, что для сохранения независимости Германии со стороны Франции и Турции необходима была до самых последних времён помощь как славян, включённых в состав государства, так и помощь независимых славянских государств: Польши и России.

На пять или на шесть миллионов меньшая численность французов с избытком вознаграждается округленностью, сосредоточенностью занимаемой ими страны.

Англия, население которой ещё на семь или на восемь миллионов меньше, получает непреодолимую оборонительную силу от её островного положения, которое, однако же, ослабляет её наступательную силу. Англия, не имея ни возможности, ни выгоды приобрести и надолго сохранить власть над какою-либо частью материка, более заинтересована в том, чтобы ни одно из европейских государств не получило слишком сильного перевеса над другими.

Италия, числом своего населения ещё несколько уступающая Англии, ограждена с севера Альпами, а с прочих сторон окружена морем, которое, при заинтересованности Англии в сохранении равновесия между европейскими державами, представляет наилучшее ограждение.

Наконец, Испания, население которой уменьшилось до каких-нибудь 15 миллионов лишь вследствие случайных и временных причин, дурного государственного устройства, ещё лучше Италии ограждена физическими условиями страны, отделенной от единственной своей соседки, Франции, цепью гор Пиренеев и ещё перерезанной в разных направлениях высокими горными хребтами, могущественными охранителями независимости даже слабых народов.

Из такого соотношения сил главных европейских народностей вытекает как необходимое следствие, что система политического равновесия не искусственная комбинация, умышленно придуманная дипломатами, а естественный нормальным порядок вещей в применении к Европе в тесном и единственно верном значении этого слова, порядок, который не только не противоречит принципу национальности, но в нём именно находит своё твёрдое незыблемое основание точно так, как в славянском мире, по тем же самым причинам, естественный порядок вещей может основываться только на гегемонии России. Порядок, основанный на равновесии европейских государств, есть единственный устойчивый, и неколебимый, он всегда восстанавливается.

Понятно, что при том слабом значении, которое до самого последнего времени имел принцип национальности в европейском мире, это нормальное отношение между членами европейской семьи не могло быть понято с самого начала, а лишь мало-помалу выяснилось ходом событий, игрою политических сил, из коих каждая стремилась к своему полнейшему проявлению, к преобладанию над прочими. Когда политическое равновесие и было понято, то на деле, а не на лицемерном языке дипломации или на наивном языке мнимой науки народного права, оно никогда не признавалось за принцип права, а осуществлялось только как факт, часто независимый от произвола политических деятелей.

Это нормальное для европейских государств состояние политического равновесия нарушалось как самым течением событий и историческими случайностями, так и естественным стремлением к гегемонии разных народностей в разные времена, под влиянием страстей и честолюбивых планов тех личностей, которые сосредоточивали в себе интересы этих народностей. Все эти попытки оказывались с течением времени несостоятельными, удаваясь только на сравнительно короткий срок, ибо по самой сущности своей противоречили тому распределению политической силы и могущества, которое лежало в основе германо-романской системы государств.

При естественном равенстве основных сил первенствующих европейских народностей та из них, которая обладала наибольшею внутреннею крепостью и единством или получала особое могущество от стечения благоприятных исторических случайностей  или характера господствовавшей в ней личности, стремилась достигать  господства тем, что старалась подчинить себе завоеванием то государство, которое находилось в состоянии раздробленности и слабости. Если бы такое стремление удалось, то завоевательное государство, приобретя почти двойную силу, тем самым должно бы получить такое преобладание, что система политического равновесия должна бы была перейти в гегемонию. Но этого не случилось ни разу на  продолжительное время, благодаря противодействию других государств, инстинктивно или сознательно чувствовавших тот вред, который это им бы принесло.

Естественно, что войны, основанные на внутренней борьбе европейских государств из-за раздела политической силы и могущества, под их категорию подходят все войны чисто завоевательные, войны за наследство престолов, войны религиозные и революционные, должны были нейтрализовать силы Европы на других театрах всемирной деятельности и отвлекать их от завоеваний и распространении европейского влияния в других частях света.

За внутренней борьбою следовало утомление; но если спокойствие, происходившее или от временного осуществления гегемонистских планов, или от установления равновесия, было довольно продолжительно для восстановления истощенных сил, то они получали исход во внешней деятельности, шли на завладение внеевропейскими странами.

Таким образом, внутренняя борьба между главными членами европейской системы служила  обеспечением независимости вне европейских стран и народов. Это-то отношение между развитием системы политического равновесия европейских государств, с одной стороны, и между развитием власти и влияния Европы на вне европейские страны, с другой, имею я намерение теперь проследить в беглом очерке.

Активную роль в нарушениях политического равновесия в начале европейской истории играла Германия, впоследствии же Франция. Промежуток времени между этою переменою ролей, который почти совпадает с переходом средней истории в новую, заняла с необыкновенным успехом Испания. Пассивную роль занимала от начала до самого последнего времени преимущественно Италия. Она была главным орудием, посредством которого Германия, Испания и Франция надеялись достигнуть гегемонии, потому что с самого падения Западной Римской империи и до наших дней Италия ни разу не успевала достигнуть внутреннего объединения в какой бы то ни было форме. Временно главным государствам — Испании и Германии доставалась пассивная роль по причине внутренней разъединенности; а из второстепенных государств — Голландии.

Германия во времена Оттонов, побуждаемая доставшимся ей идеальным наследством римского императорства, стремится подчинить себе Италию и в значительной степени успевает в этом[8], так как ни с какой стороны не встречала противодействия. В то время Испания занята борьбою с маврами; Англия удалена от деятельного участия в делах европейского материка своим островным положением; Франция при последних Карлолингах и первых Капетингах — в самом разгаре феодальных смут, доведших королевскую власть почти до полного ничтожества. Здесь встречаем мы первый пример противодействия со стороны явлений порядка совершенно чуждого равновесию политических сил: именно, со стороны явлений мира нравственного, представителями которых в то время в германо-романском мире были папы.

Папство отстаивает независимость Италии и устанавливает своим духовным влиянием тот период равновесия, который мы назвали (см. ГЛАВА X. Различия в ходе исторического воспитания) периодом первого гармонического развития германо-романского культурного типа, равновесия основанного не на политическом равновесии сил европейских народностей, а равновесия основанного на нравственной гегемонии папства. И вот в период этого равновесия в первый раз Европа устремляет избыток сил своих, под влиянием христианской идеи, на Восток; завоевывает Палестину, на полстолетия овладевает даже Византийскою империей, но не может окончательно утвердиться на восточном прибрежье Средиземного моря вследствие энергического сопротивления магометанского мира. Более долговечны приобретения, доставленные ей Венецией и Генуей на востоке Средиземного и в Чёрном море, которые также, однако, вырываются из рук её турками.

Продолжительное напряжение приводит к ослаблению общих сил; внимание каждого государства занято внутреннею борьбою с феодализмом, из которой первою победительницею выходит Франция, объединенная гением своих королей — в особенности же Людовика XI (правление 1461 — 1483 г.). И вот уже при сыне его Франция стремится к европейской гегемонии посредством завоевания Италии. Попытка эта продолжается при Людовике XII (1498 — 1515) и Франциске I, правившего страной более 30 лет (с 1515 по 1547), но союзы пап, Венеции и императора лишают Францию полученных было успехов.

Активная роль переходит к Испании. Окончательная победа над маврами[9] совпадает с гениальным географическим открытием Колумба в 1492-1493 годах, которые доставили Испании владычество над Америкой. Случайность наследства в 1516 году соединяет в руках Карла V Габсбурга — короля Испании (Кастилии и Арагона), короля Германии, и титул императора Священной Римской империи с 1519 по 1556 год. Карл V Габсбург получил богатые Нидерланды, рыцарскую закаленную в боях Испанию и первенствующую в Европе своим традиционным величием Германскую империю. Италия завоевывается; в руках брата Карл V находятся наследственные австрийские земли. Одним словом, вся Европа, кроме Франции, Англии и Скандинавских государств, сосредоточивается под одною властью. Все усилия Франции послужили лишь к ограждению её собственной независимости. Политическая гегемония утверждена в размерах небывалых со времени Карла Великого.

Если бы такой порядок в Европе продолжался, очевидно, что и оставшиеся независимыми государства низошли бы до второстепенной зависимой роли. Но опять сила иного, не политического порядка вещей разрушает это могущество, скопившееся в одних руках. Религиозные войны переходят  в войны за равновесие — и все оканчивается общим ослаблением сил, из которого Германия долго, а Испания даже до сих пор не может выйти.

Равновесие в Европе устанавливается Вестфальским миром 1648 г., завершившим Тридцатилетнюю религиозную войну в Священной Римской империи, и установившим новую систему международных отношений.

В это время власть Европы расширяется на прочие части света, преимущественно руками Голландии, успевшей уже ранее других отдохнуть после усилий потраченных на завоевание своей независимости, а также Англиею и Франциею, основавшими свои первые колонии в Северной Америке.

После религиозных воин в Европе первая оправляется и укрепляется внутри Франция, и при Людовике XIV (правил 1643 — 1715), известном как «король-солнце» ,со всею ясностью выказывается своё стремление к гегемонии.

Людовик XIV Бурбон избирает предметом своих действий не Италию, как все его предшественники, а одно из второстепенных государств по численности населения — Голландию, промышленные богатства, торговля, флот и колонии которой усилили бы, в случае удачи, могущество Франции в несравненно большей степени, нежели приобретения гораздо обширнейших и многолюдных стран. В конце его царствования случай представляет ему ещё другую цель — Испанию.

Ни то, ни другое завоевание Франции не удается из-за сопротивления Англии, по всем условиям своего политического и государственного устройства не могущей содержать многочисленных сухопутных армий и противящейся всякому излишнему скоплению силы в одних руках. В это время начинает Англия приобретать владычество на морях и становится излюбленным мечом Европы в других частях света: ибо между тем как в руках Испании заморское владычество в Америке служило орудием для усиления её владычества в Европе, в руках Англии, не имеющей и не могущей иметь притязаний на владения на континенте Европы, владычество на морях служило  гарантией равновесия сил в Европе.

За Утрехтским миром[10] следует опять период утомления и равновесия сил, или равновесия общей слабости, во время которого зарождаются семена будущего единства Италии и Германии, созревающие в наши дни. Прекращение мужского поколения династии Габсбургов и раздробленное, разъединенное положение Германии соблазняют Францию даже времён Людовика XV подчинить Германию своему влиянию, равно как и из честолюбия Пруссии — войны ведут к усилению Пруссии дают Англии случай прибрать к своим рукам заморские владения Франции и отчасти Испании. Однако, это были не новые приобретения, а только замена одних европейских властителей другими.

Французская революция выводит Европу из летаргии. И тут войны, начавшиеся с противодействия революционным идеям и их пропаганде, переходят в войны за утверждение французского главенства в Европе. Под влиянием революционного одушевления, а потом военного гения Наполеона, Франция достигает своей цели, последовательно покоряя слабые или внутренне разъединенные Нидерланды, Италию и Германию.

Для восстановления равновесия в Европе, точно так же, как и во времена Карла V, не хватает собственных сил европейских стран, а противодействие, проявившееся только в Испании, недостаточно, чтоб сломить могущество Наполеона. Помощь Европе приходит извне. России суждено было совершить свою служебную роль для восстановления европейского равновесия, вопреки её истинным выгодам.

После Венского конгресса (1814 — 1815 г.г.) наступает продолжительный, почти сорокалетний мир. Европа отдыхает и успешнее, чем когда-либо, обращает свои силы на распространение и утверждение своего владычества над не европейскими странами. Между тем как во время войн за равновесие сил в Европе одна из воюющих сторон — Англия только отнимала колонии своих неприятелей, теперь, при свободных, не занятых внутреннею борьбою силах, европейское владычество утверждается в новых, бывших до сих пор независимыми, странах. Франция завоевывает Алжир и утверждает свое преобладание в Северной Африке, приобретает колонии в Австралии. Англия окончательно покоряет западный Индийский полуостров и переходит на запад за Инд, а на восток — за Брамапутру, завоевывая значительную часть Бирманской империи, присваивает себе весь Австралийский материк, Вандименову землю, Новую Зеландию и даже пробивает брешь в Китае, которую впоследствии все более и более расширяет при содействии Франции.

Со вступлением на французский престол Наполеона III порядок, установленный Венским конгрессом (1814-1815), рушится. Наполеон, будучи наследником имени и преданий своего дяди, не может не стремиться к восстановлению французской гегемонии, но избирает совершенно иные пути для достижения этой цели, чем все его предшественники. Он хочет, сообразно своему характеру, приобрести её не завоеванием той или другой страны, представляющей для сего удобства по своему внутреннему разъединению, а ловкой подменой (эскамотацией)[11]* общественного мнения Европы и все более и более проясняющегося сознания национальной самобытности.

Воцарение Наполеона не нарушало нисколько политического равновесия Европы. Внутренние раздоры не нейтрализовали её сил. Наполеон находит для них самый вожделенный предмет внешней деятельности и замышляет прежде всего примирить Европу с собою, с своим именем, представлявшимся ей дурным предзнаменованием. С самым верным пониманием европейского общественного мнения он возбуждает Европу как бы к Троянскому походу против России, Агамемноном[12] которого он сам становится. Успех увенчивает его предприятие, потому что Россия не может отделаться от мысли, что она — часть европейской семьи, и не может понять другой мысли, что она — глава славянской семьи. Россия продолжает считать себя представительницей и защитницей одной из сторон европейской жизни, именно легитимной и анти революционной, но покидает поневоле эту роль, за неимением кого представлять и кого защищать.

Священный союз России, Австрии, Пруссии рушится в тот самый момент, когда союзу приходится оказать своё действие на пользу России. Но Россия всё-таки не хочет придать с самого начала войне настоящих её размеров и настоящего ее значения, опасаясь быть поставленною в ряды пособников возмущения против его султанского величества.

Успех против России узаконивает в глазах Европы Наполеона. Достигнув этой предварительной цели, он приступает к первому шагу, который должен дать ему гегемонию в Европе, и избирает орудием для сего Италию, подобно большинству своих предшественников, германских императоров и французских королей; но предполагает действовать опять-таки, по совершенно новому плану. Наполеон намеревается не покорить, а освободить Италию и, сделав из неё бессильную федерацию с включением Австрии и папы, поставить её в полнейшую от себя зависимость. Это ему не удается, потому что ещё более ловкий Кавур, при помощи благородного энтузиаста Гарибальди, приводит к единству народа Италии. Наполеону пришлось удовольствоваться захватом Ницци и Савойи.

Таким образом, вместо утверждения французской гегемонии, оказалось, что европейское равновесие получило более широкую основу. Главная причина, побуждавшая и  соблазнявшая честолюбцев стремиться к преобладанию, разъединенность Италии, заменилась независимостью и единством ее, которые, окрепнув, сделаются новым столбом основанной на равновесии сил европейской политической системы.

Наполеон, однако, не унывает: североамериканское междоусобие представляет ему случай загладить обнаружившиеся перед Европой честолюбивые стремления. Северо-Американские Штаты, несмотря на всё своё республиканство и всю свою свободу, не по сердцу Европе, как и монархическая Россия. Такое отношение выказалось к ним во время испытания, которому подверглась могущественная республика Северо-Американских Штатов в первой половине шестидесятых годов. Между частными лицами симпатии к заатлантической республике довольно развиты; так же точно, как во времена Екатерины её либеральные меры и планы и даже её победы над турками внушали сочувствие к России вождям европейского общественного мнения. Но как тогда передовые политики (Шуазели, Фридрихи) определили общественное мнение Европы в недоброжелательстве и враждебности к России, так точно и теперь передовые политические круги относятся столь же недружелюбно к Северо-Американским Штатам. Посему утверждение европейского могущества на Американском материке было бы, конечно, делом приятным и угодным Европе.

Начиная дело, в котором европейские симпатии были бы на его стороне[13]. Наполеон имел в виду возвысить значение латинской расы и стать во главе её, имея повод считать себя её предопределенным представителем. В самом деле: по происхождению итальянец с отцовской, креол — с материнской стороны, француз по усыновлению, он связан по жене с испанскою народностью.

Победа Севера Америки разрушила планы и надежды Наполеона III, и вскоре постигла его другая, более горькая неудача. Граф Бисмарк — ещё более смелым и ловким маневром, чем Кавур, усыпив или обманув как его, так и многих других в Европе, положил широкие и прочные основания единству Германии. Семена, посеянные Утрехтским миром (основание Сардинского и Прусского королевств), взросли и принесли плод свой — народы Италии и Германии пришли к объединению внутри страны.

Таким образом, мы видим, что все предлоги и соблазны к нарушению системы политического равновесия Европы, основа которой лежат в этнографическом составе её и в топографическом характере стран, постепенно исчезают — и политическое равновесие, после всякой новой борьбы, все более укрепляется, становится все более устойчивым. Чего не могли сделать конгрессы при содействии коллективной дипломатической мудрости Европы, то устраивается само собою, из самых стремлений к нарушению естественного для Европы политического порядка, и в настоящее время можно смотреть на него как уже на почти совершенно установившийся, ибо все пять главных европейских народностей достигли и объединения, и независимости.

Вероятно поглощение меньших народностей большими, как-то: Португалии — Испанией, раздел Бельгии и Голландии между Францией и Германией, объединение Скандинавских государств; но все это едва ли в состоянии произвести общее возмущение в европейском мире. Нерешенным остаётся только один существенный вопрос равновесия: примирится ли Франция с расширением прусской гегемонии на юго-западную Германию и на все вообще германское племя?

Для нас важен тот несомненный факт, что с объединением всех главных европейских народностей и с устранением поводов и соблазнов к нарушению политической системы равновесия падают все препятствия в распространении европейского владычества над прочими частями света.

Действовавшее с самого начала европейской истории, сильное своим религиозным фанатизмом и воинственностью магометанство пало вместе с духом, одушевлявшим последователей этого учения. Громадность, массивность и отдаленность таких политических тел, как Китай и Япония, занимающих Восточную Азию, утратили своё оборонительное значение с применением пароходства к военным целям, ибо теперь стало возможным перевозить на противоположное полушарие массы войск, достаточно сильные для быстрого и энергического подавления того сопротивления, которое они могли бы оказывать, и даже доставлять эти войска глубоко внутрь страны по рекам.

Наконец, самое сильное препятствие к всемирному владычеству Европы — внутренняя борьба европейских государств, за установлением правильных между ними отношений, тоже устраняется почти полным уже достижением устойчивого равновесия. Вся честолюбивая деятельность Европы обратится Drang nach Osten[14]* — от слов перейдёт к делу, как бывало всегда во времена перемирий во внутренней её борьбе.

К счастью, по мере того как падали только что поименованные старые препятствия к всемирному владычеству Европы, возникли два новые, которые одни только и в состоянии остановить её на этом пути, положить основание истинному всемирному равновесию. Эти два препятствия: Американские Соединенные Штаты и Россия. Но США занимаются ограждением Нового Света от посягательств Европы и сравнительно мало заинтересованы в том, как будет Европа распоряжаться со Старым светом; по причине этого они не могут оказывать большого влияния на этом театре действий. Следовательно, вся тяжесть охранения равновесия сил в Старом Свете лежит на плечах России. Но если Американские Штаты, благодаря своему заокеанскому положению, совершенно достаточно сильны для успешного выполнения доставшейся на их долю задачи, нельзя того же сказать о России.

При доказанной историческим опытом непримиримой враждебности Европы к России можно смело ручаться, что, как только она устроит свои последние домашние дела, когда новые элементы политического равновесия её системы успеют окрепнуть, первого предлога, как во время Крымской (Восточной) войны (1853 — 1856) будет достаточно для нападения на Россию; а таких предлогов доставят всегда в достаточном количестве Восток и Польша.

Бороться с соединенной Европой может только соединенное Славянство. Итак, не всемирным владычеством угрожает Всеславянский союз, а, совершенно напротив, он представляет необходимое и вместе единственно возможное ручательство за сохранение всемирного равновесия, единственный оплот против всемирного владычества Европы. Всеславянский союз был бы не угрозою кому бы то ни было, а мерою чисто оборонительною — не только в частных интересах славянства, но и всей вселенной. Всеславянский союз имел бы своим результатом не всемирное владычество, а равный и справедливый раздел власти и влияния между теми народами или группами народов, которые в настоящем периоде всемирной истории могут считаться активными её деятелями: Европой, Славянством и Америкой, которые сами находятся в различных возрастах развития.

Сообразно их положению и общему направлению, принятому их расселением и распространением их владычества, власти или влиянию Европы подлежали бы преимущественно Африка, Австралия и южные полуострова Азиатского материка; Американским Штатам — Америка; Славянству — Западная, Средняя и Восточная Азия, т. е. весь этот материк за исключением Аравии и обоих Индийских полуостровов.

Однако, всемирное владычество Европы совсем не то, что всемирная монархия — этот страшный враг прогресса; ибо Европа не одно государство, а собрание совершенно независимых государств. Такой взгляд на опасности, которыми угрожает всемирное владычество, был бы крайне близорук. Всемирная ли монархия, всемирная ли республика, всемирное господство одной системы государств, одного культурно-исторического типа — одинаково вредны и опасны для прогрессивного хода истории, в единственно справедливом смысле этого слова; ибо опасность заключается не в политическом господстве одного государства, а в культурном господстве одного культурно-исторического типа, каково бы ни было его внутреннее политическое устройство. Настоящая глубокая опасность заключается именно в осуществлении того порядка вещей, который составляет идеал наших западников: в воцарении не мнимой, а действительной, столь любезной им общечеловеческой цивилизации. Это было бы равнозначно прекращению самой возможности всякого дальнейшего преуспеяния или прогресса в истории внесением нового миросозерцания, новых целей, новых стремлений, всегда коренящихся в особом психическом строе выступающих на деятельное поприще новых этнографических элементов.

Чтобы убедиться в этом, стоит только обратиться к сокровищнице исторического опыта. Представим себе, что владычество римлян было бы всемирным не в гиперболическом, а в действительном смысле. За отсутствием внешнего толчка, который ускорил бы разложение громадного римского культурно-исторического типа, пришедшего в гниение вследствие внутренних причин, и развеял бы по всем ветрам поднимавшиеся из него заразительные миазмы, откуда явилось бы обновление? Само христианство не могло влить новой жизни в это испортившееся тело и успело только высказать свою несовместимость с римским порядком вещей. Сам божественный Основатель его не сказал ли, что вино новое не вливается в меха старые, ибо и меха лопнут, и вино прольется. Не все ли было равно в этом единственно существенном отношении, составлял ли бы Рим монархию, республику или даже просто ряд государств, связанных между собою политической связью? Не одинаковы ли были, в сущности, последствия разложения греческого культурного типа, хотя он и был разбит на многие независимые друг от друга политические единицы: царства Македонское, Сирийское, Египетское, греческие республики и даже республиканские федерации? Не видим ли мы, напротив того, что там, где не происходило разрушения древних переживших себя культур, как в Китае, обновление не приходило изнутри? В устаревших политических телах, точно так, как и в отдельных людях, если иссякнут родники живых сил остаётся одна лишь форма, за которую они хватаются, как за священный Ковчег Завета, и в охранении её во что бы ни стало видят своё единственное спасение.

Ни отдельные люди, ни целые народы не могут в старости переродиться и начать жить иным образом, исходить из новых начал, стремиться к другим целям, что есть необходимое условие прогресса. Следовательно, для того чтобы народная сила культы не иссякла в человеческом роде вообще, необходимо, чтобы носителями её являлись новые деятели, новые племена с иным психическим строем, иными просветительными началами, иным историческим воспитанием; а следовательно, надо место, где могли бы зародиться эти семена нового,  надо, чтобы не было все подчинено влиянию, а тем менее власти одного культурно-исторического типа.

Большей клятвы не могло бы быть наложено на человечество, как осуществление на земле единой общечеловеческой цивилизации. Всемирное владычество должно  страшить не столько своими политическими последствиями, сколько культурными. Не в том дело, чтобы не было всемирного государства, республики или монархии, а в том, чтобы не было господства одной цивилизации, одной культуры, ибо это лишило бы человеческий род одного из необходимейших условий успеха и совершенствования — элемента разнообразия. Итак, мы можем сказать с полною уверенностью, что Всеславянский союз не только не угрожает всемирным владычеством, но есть единственное предохранение от него.

Возможно ли существование Всеславянского союза или продолжительное устойчивое существование его? Не показывает ли исторический опыт, что большая часть федерации были весьма недолговечны и притом не пользовались большою политическою силою. Если вникнуть в условия этой слабости и недолговечности, то легко усмотреть, что на это существовали всегда особые причины, заключавшиеся не в самой федеративной форме, а в каких-либо случайных недостатках, зависевших от того, что форма не соответствовала своему содержанию, конечно, никакая форма долговечною и устойчивою быть не может, форма разрывается содержанием или уничтожает его.

Мы уже определили выше условия и пригодность федеративного устройства. Мы только вкратце припомним их читателям, так как они несложны и могут быть выражены в  следующих положениях.

Один и тот же народ не может составлять федерации, если не удален от своих соседей труднопреодолимыми физическими препятствиями, как-то: обширными морями, высокими хребтами и т. п.

Не могут составлять постоянной федерации народы, не связанные племенным сродством.

Смотря по отношениям, существующим между этнографическими элементами, составляющими федерацию, она должна быть устроена или по типу равновесия частей, или по типу гегемонии.

Наконец, федерация при дуалистическом типе невозможна — она быстро уничтожает сама себя.

Все неудачи, которым подвергались федерации, подводятся под эти причины. В самом деле, мог ли единый немецкий народ в Германском союзе, разделенный по разным королевствам, герцогствам и княжествам единственно вследствие исторических случайностей, довольствоваться федеративною формою, не имеющею никаких внутренних основ и причин бытия, а между тем обрекавшею его на относительную слабость и беспомощность среди окружавших его крепких своею политическою централизацией соседей? С другой стороны, могло ли это чисто искусственное дипломатическое здание воздержать первого честолюбца, чувствующего свои силы и умеющего отдавать предпочтение сущности вещей перед пустою, имеющею лишь внешнюю форму? Ещё менее залогов долговечности представляла эта федерация по причине дуалистической формы, при которой Пруссия должна была стараться исключить Австрию, а Австрия низвести Пруссию в разряд второстепенных или третьестепенных государств, дабы достигнуть бесспорной гегемонии.

Древняя Греция могла держаться в федеративной форме, пока географическое положение и слабость соседей обеспечивали её от внешних врагов. Главная причина ослабления политического могущества и уничтожения независимости Греции заключалась в дуализме Спарты и Афин; тогда как этнографический состав Греции требовал вначале устройства федерации по типу равновесия частей, а после — тесного сближения с Македонией, добровольного и сознательного подчинения её гегемонии.

Швейцария весьма устойчиво сохраняет своё федеративное устройство, ибо природой страны обеспечена от внешних нападений и утверждена в своей независимости общепризнанным нейтралитетом, а устройство её по типу равновесия с достаточною хорошо соответствует действительному распределению сил по кантонам.

Америке прилична федеративная форма, потому что самое географическое положение уже обеспечивает её независимость, а не выяснившаяся ещё народность, находящаяся в период своего этнографического образования, делает возможною всякую провизуарную[15]* форму государственности, которой ещё не с чем сообразоваться.

Если применим эти требования к славянству, то легко убедимся, что этнографические стихии его именно таковы, что никакая форма политического соединения, кроме федеративной, не может их удовлетворить. Соседство могущественной и враждебной Европы заставляет принять форму тесного федеративного соединения, а сравнительная сила славянских племён и историческое воспитание и политическая опытность, приобретенная Россией, с такою очевидностью требует гегемонистского типа федерации,  с политическим, экономическим, военным превосходством, контролем одного государства над другим. Относительно этого может возникнуть сомнение только в головах польской шляхты, оторвавшейся от народа и от всякой действительности.

Таким образом, все внутренние и внешние условия соединяются для доставления устойчивости и долговечности именно федеративной форме устройства славянского мира.

Пусть политический союз славян будет недолговечен, пусть век его ограничится тем же сравнительно коротким сроком, который выпал на долю покойного Германского союза. Это допустимо без особенного вреда для Славянства, если в течение этого времени самобытность и независимость Славянства успеет получить признание со стороны теперешних его врагов, если враждебность Европы к независимому самобытному Славянству прекратится, будет ли то по сознательной необходимости примириться с  фактом существования федерации, или по сознанию своей слабости ниспровергнуть его. Пусть примет тогда Славянство более просторную форму политической связи между своими членами, пусть обратится из тесного федеративного союза в политическую систему государств одного культурного типа. Главная не политическая, а культурная цель его будет уже достигнута: общие соединенные усилия для достижения независимости и самобытности, так же как и сожительство под одною политическою кровлей разольют по всем слоям общества разных славянских народов чувство и сознание соединяющего их племенного родства.

Продолжительная, многократно возобновляющаяся борьба с Европой, без которой не может осуществиться судьба славянства, посеет спасительное отчуждение от того, что идет от врагов, и более заставит ценить и любить свое родное исконно славянское. Если бы такое отношение к чуждому европейскому и своему славянскому и перешло даже должную меру справедливости, перешло в исключительность и патриотический фанатизм, то на время и это было бы в высшей степени благодетельно и целебно, после столь долговременного искривления нормальных отношений в противоположную сторону. Так, чтобы выпрямить дерево, которое долго гнул ветер в одну сторону, надо насильственно перегибать его в другую. Борьба Славянства с Европой этот последний все ближе и ближе надвигающийся, все более и более созревающий фазис восточного вопроса — имеет столь же важное значение, как и торжество Славянства и утверждение его независимости и самобытности.

Необходимым плодом политического объединения Славянства явился бы общий язык, которым не может быть иной, кроме русского; он успел бы приобрести должное господство для того, чтобы между всеми членами славянской семьи мог происходить плодотворный обмен мыслей и взаимного культурного влияния.

Таким образом, существенное единство было бы достигнуто; а с достижением внутреннего содержания форма много бы потеряла важности и значения, если только эта форма перестала бы быть необходимою оградою и обороною сущности.

Многие истинные и искренние друзья Славянства и теперь видят главное в этой сущности, так что стремления и желания их клонятся только к достижению духовного единства возведением русского языка в общий язык науки, искусства и международных сношений между всеми славянскими народами. Говоря безотносительно, мы совершенно разделяем их образ мыслей, но полагаем только, что такой взгляд на предмет совершенно непрактичен: именно потому, что духовное единство есть главное, существенное, высшее; политическое же объединение — сравнительно низшее должно быть достигнуто прежде всего, дабы высшее могло осуществиться; с него нужно начинать, так как это фундамент.

Мне кажется, что возведение русского языка в общеславянский, пока славянские племена не освобождены политически, пока они составляют части посторонних чуждых политических тел и принуждены собою питать, укреплять и поддерживать эти тела, с одной стороны, дело столь же мало осуществимое, как известный способ ловить птиц, посыпав им соли на хвост; с другой же — мало полезное, если бы и было осуществимо. Доказательством этому последнему может служить Галиция, где по племенному составу её жителей, русский язык есть язык народный; и что же, можно ли довольствоваться таким единством? Несмотря на единство языка, существует ли настоящее духовное единство между Россией и Галицией? Да и самому языку этому не угрожает ли постоянная опасность то от разных искажений, правительственно в него вводимых или поддерживаемых, то обращением его в язык каких-то парий, который устранён от науки, от литературы, от всех высших проявлений человеческой мысли.

Несколько лет общей борьбы ведённой за одно святое дело, несколько лет политического сожительства сделают больше для духовного единства славян, для возведения русского языка в общеславянское средство обмена чувств и мыслей, нежели столетия самых напряженных неустанных усилий путем частных совещаний, изустных и печатных проповедей.

При политической разъединенности сознание потребности в общем языке может быть только чисто идеальным, к которому могут быть способны лишь немногие избранные люди славянства, да и из них только те, которые или по редкой светлости своего взгляда, по горящему в них глубокому народному чувству, или по особенно благоприятным обстоятельствам развития не поддаются разъедающему славянство европейскому влиянию. Напротив того, политическое объединение обратит распространение русского языка по всему славянству в насущную будничную потребность не одних только высокообразованных и развитых личностей, не одних учёных или литераторов, а всякого практическим делом занимающегося человека. Самые простые меры, принятые к обучению в школах русскому языку, могут в немного лет доставить ему то же распространение, то же господство, которое получил немецкий язык между австрийскими, турецкий — между турецкими или мадьярский между венгерскими славянами.

Как велико значение политического объединения для распространения языка между инородцами, даже враждебно расположенными к языку господствующего племени, можно видеть на примере поляков наших западных губерний и прибалтийских немцев. Несмотря на недостаточность и даже ошибочность мер, которые принимались русским правительством для водворения русского языка между высшими сословиями Западной России и Балтийских губерний, несмотря также на систематическую оппозицию поляков и немцев принять русский язык языком школы и администрации, русский язык всё-таки известен большинству жителей и распространён между ними в несравненно большей степени, чем между самыми дружественно расположенными к нам славянскими племенами Австрии и Турции. Как же быстро должно распространиться знание русского языка в славянских землях после их освобождения и политического союза с Россией, где место враждебности займёт дружественное расположение, которое значительно усилится, когда славянам будет подана братская рука помощи для завоевания их свободы и утверждения нашего общего величия, славы и благоденствия?

Ещё одно соображение: те ревнители и друзья Славянства, которые для укрепления славянского общения желали бы ограничиться чисто нравственным образом действия, об этом было представлено много примеров на знаменитом Славянском съезде в Москве и Петербурге[16]), они утверждают свой взгляд на том, что славянские идеи ещё мало проникли как в наше, так и в западно-славянские общества. По их мнению, общение научное, литературное, так сказать, союз славянских душ и сердец заключается в высшей, сверх политической сфере, и к нему только и должно стремиться. Я знаю, что многие из выражавшихся в этом духе изустно и письменно, накладывали узду на свою мысль и слово из-за внешних соображений, ради разного рода благих приличии; но некоторые искренно так думают. Такое эфирное общение и единение душ и сердец может действительно существовать в одной сфере человеческих отношений, но только в одной — в той, которая выше всего земного: в сфере религиозной. Но интерес народный, как он ни возвышен, хотя идёт непосредственно после интереса религиозного, есть все-таки интерес совершенно земной и должен быть достигнут и средствами более земного и материального свойства.

Славянство, говорят, ещё не подготовлено к политическому объединению, племенные распри разделяют его; понятия его об России самые смутные, и даже отношения к ней недоверчивые. Однако, Славянство никогда и не подготовится, никогда не оставит своих личных споров и соперничества, никогда не поймёт и не узнает России, никогда не дозреет, если не будет выдвинуто силою событий из своей мелочной атмосферы на всемирно-историческую арену великим историческим толчком. Думать, что педагогическую роль истории для западных славян, как и для нас самих, можно заменить изустною или письменною пропагандою,  значит не понимать истинной меры своих собственных сил и сил своих противников, принимать борьбу, решающую нашу судьбу, на самом невыгодном для нас театре действий.

Не должно обманываться: на поприще влияния на общественное мнение, в борьбе словом, происками, соблазнами Европа несравненно сильнее и деятельнее нас по простым и понятным причинам. Все поприща деятельности в Европе переполнены интеллектуальными силами; дабы существовать, они должны эмигрировать, эксплуатировать еще девственные страны, каков Восток. В одном Константинополе — целая обширная колония европейских купцов и промышленников, и все они — вольные и невольные пропагандисты европейской идеи, даже если вовсе и не сознают её. У нас недостаток в этих силах, к какому бы поприщу мы ни обратились. Мы не можем ничего уделить из них для проповеди русской идеи.

Европа имеет двух пособников для проведения её целей и планов на Востоке, два разряда организованного миссионерства: католическое духовенство (иезуитство) и революционную эмиграцию (в особенности, польскую). Что противопоставим мы им? Всякий иностранный правительственный агент — пропагандист европейского влияния, все равно какого бы образа мыслей он ни держался, к какой бы партии ни принадлежал; ибо как бы глубоко они ни разделялись между собою, разделение это не доходит до отрицания европейской идеи. Клерикал, ультрамонтан может смело подать руку самому красному демократу и социалисту. То ли у нас? Наш консул или вообще правительственный агент есть только официальный чиновник, который ни в каком случае не может быть деятелем русской пропаганды уже потому, что это подало бы повод к бесконечным толкам и клевете и сейчас же обратило бы на себя внимание как турецкого, так и австрийского правительств.

Надо ли говорить о том, что самые литературы немецкая, французская, английская имеют несравненно большее влияние на славян, чем русская, уже по большему распространению между ними европейских языков, из коих немецкий есть официальный язык для большинства славян.

Поэтому открытая борьба, которая возбудит как с нашей, так и с славянской стороны могущественные симпатии единоверия и единоплеменности, скрывающиеся в глубине духа самих народных масс, симпатии, в сравнении с которыми все те пули, коими происки и соблазны Европы втекают к славянским народам, всё равно что тихо журчащие ручейки перед бушующим морем, быстро перевернёт все выгоды на нашу сторону. Ими надо только суметь воспользоваться, да и этому нужда научит.

Борьба с Западом — единственное спасительное средство как для излечения наших русских культурных недугов, так и для развития общеславянских симпатий, для прекращения ими мелких раздоров между разными славянскими племенами и направлениями. Уже назревший восточный вопрос делает борьбу эту, неизбежною в близком будущем. Вероятности успеха в этой борьбе должны составить предмет следующей главы XVI, Борьба.

Оценка тех сил, которыми в данное время может владеть Россия, и сравнение их с силами вероятных врагов наших не может входить в число наших соображений; ибо в этом деле мы совершенно не компетентны, да едва ли и кто-нибудь может считать себя компетентным там, где дело идёт о мировой борьбе, предстоящей в близком, но все-таки в неопределенном будущем.

Наше дело может состоять не в исчислении русских армий и флотов, оценке их устройства, вооружения и тому подобного, а только в рассмотрении кроющихся в России элементов силы, как они высказались в явлениях её истории, и в анализе того образа действий, которого она должна держаться для обеспечения себе вероятного успеха.

[1] * Непременное условие (лат.).

[2] Граф Ф. В. Ростопчин, занимавший при Павле I должность первоприсутствующего в Коллегии Иностранных дел, в своей записке на имя царя (конфирмована Павлом I 2 октября 1800 г.) писал о необходимости пересмотра всего внешнеполитического курса России; главной задачей русской дипломатии провозглашалось сближение с Францией. Записка Ростопчина получила полное одобрение со стороны Павла I.

[3] Речь идет о длившейся 349 дней героической обороне Севастополя в период Крымской войны 1853-1856 гг.

[4] После провозглашения независимости Греции (1830) Англия предприняла ряд действий для дестабилизации правительства греческого короля Оттона Баварского; в 1850 г., используя в качестве повода разграбление дома британского торгового агента еврея Пасифико, Англия направила флот для блокады главного греческого порта Пирея.

[5] * Чистую доску (лат.).

[6] Накануне заключения фридрихсгамского мирного договора 1809 г., по которому Финляндия уступалась Швецией России, Александр I не только предоставил финнам широкие политические права, которых они ранее не имели, но и добровольно передал Финляндии Выборгскую губернию, завоеванную русскими войсками при Петре I.

[7] См. примеч. 11 к главе второй и примеч. 19 к главе десятой.

[8] Воспользовавшись политической раздробленностью Италии, король Тевтонского королевства Оттон I (936-973) захватил Ломбардию и Тоскану, а затем короновался в Риме императором (962 г.).

[9] В начале VIII в. большая часть Испании была завоевана мусульманами-арабами и африканскими берберами («маврами»); освободительное движение испанского народа, известное под названием реконкисты, увенчалось успехом в середине XIII в.

[10] Утрехтский мир подвел итог войне за Испанское наследство (17011713), которая велась Францией и союзной ей Испанией против коалиции почти всех западноевропейских держав. По Утрехтскому миру 1713 г. Франция лишилась гегемонии в Европе, к Англии перешли Ньюфаундленд и Гибралтар.

[11] * Ловкой подменой.

[12] Агамемнон — герой гомеровской поэмы «Илиада», царь Микен, возглавивший поход ахейцев против Трои.

[13] См. примеч. 20 к главе десятой.

[14] * Натиск на Восток (нем.).

[15] * Предварительную.

[16] Встречи культурных деятелей ряда славянских народов Европы, состоявшиеся в Москве и в Петербурге в связи с открытием московской этнографической выставки 1867 г., приобрели большое общественное звучание на фоне готовящейся австро-венгерской сделки — создания дуалистического государства Австро-Венгрии.

Далее…ГЛАВА XVI. Борьба России с Европою.