Различия в ходе исторического воспитания.

Николай Яковлевич Данилевский
Россия и Европа.

ГЛАВА X.
Различия в ходе исторического воспитания

Определение государства. — Отношение между народностью и государством. Племена несознательные. — Племена умершие для политической жизни. — Одна народность — одно государство. — Различные формы государства. — Федерация; союзное государство, союз государств и политическая система. — Происхождение государства. — Культурородная сила леса. — Зависимость как условие для развития государства. — Рабство. — Данничество.- Феодализм. — Гнет мысли и гнет совести в средневековой Европе. — Внутреннее противоречие в жизни современной Европы.Франция — самое полное выражение Европы. — Очерк французской истории. Благоприятные обстоятельства Англии. — Гнет отвлеченного государства. — Начало национальности. — Столетние периоды. — Характер XIX века. — Вопрос национальности и Наполеоны. — Связь вопросов национальных со славянским вопросом. — Особенности исторического развития России. — Призвание варягов. — Татарское нашествие. Смутное время. — Крепостное состояние.

«Или, ещё лучше, я мог бы назвать их двумя беспредельными и поистине беспримерными электрическими машинами (которые вертятся общественным механизмом) с батареями противоположных свойств; горемычный рабочий класс батарея отрицательная, дендизм — положительная: одна ежечасно притягивает и присваивает себе всё положительное электричество нации (т. е. деньги); другая трудится подобным образом над отрицательным (то есть над голодом), которое одинаково могущественно. До сих пор вы видите только отдельные, преходящие искорки, но подождите немного, пока вся нация не очутится в электрическом состоянии, пока всё ваше жизненное электричество, перестав быть здорово-нейтральным, не разделится на две разобщенные доли положительного и отрицательного (денег и голода), и они не противостанут друг другу, заключенные в лейденских банках двух мировых батарей! Прикосновение детского пальца приводит их в соединение, и тогда — что тогда? Земля расшибается в неосязаемый прах этим громовым ударом страшного суда. Солнце не досчитывает одной из своих планет, и впредь уже нет более лунных затмений.» Carlyle. Sartor resartus

Существенная разница — разница типическая между миром германо-романским, или европейским, и миром славянским — заключается ещё в ходе исторического воспитания, которое получили тот и другой. Прежде изложения этого различия необходимо уяснить себе некоторые общие теоретические понятия о государстве.

Что такое государства и в чём существенно состоит процесс их образования и развития?

Оставляя всякие мистические, ничего ясного уму не представляющие определения государства (как, например, то, которое мы во время оно заучивали на школьных скамьях: что государство есть высшее проявление закона правды и справедливости на земле), мне кажется, надо остановиться на более удовлетворительном в сравнении с прочими — английском понятии, что государство есть такая форма, или такое состояние общества, которое обеспечивает членам его покровительство личности и имущества, понимая под личностью жизнь, честь и свободу.

Такое определение кажется мне вполне удовлетворительным, если жизнь, честь и свободу личности понимать в обширном значении этого слова, т. е. не одну индивидуальную жизнь, честь и свободу, но также жизнь, честь и свободу национальную, которые составляют существенную долю этих благ. Без этого распространения понятия о личной чести и свободе — явления, представляемые государствами, не подойдут под определение его. Для чего в самом деле скопляться миллионам и десяткам миллионов людей в громадные политические единицы, если бы этим соединением сил имелось в виду только обеспечить жизнь, имущество и личную честь и свободу? Для этого достаточно, казалось бы, и таких групп, как швейцарские кантоны или немецкие герцогства средней руки. Если бы одни эти личные блага имелись в виду при жизни в государстве, то для чего бы, например, в 1813 году восставать народам Германии против власти Наполеона? Власть эта была достаточно просвещенная, чтобы обеспечить им все эти блага настолько же, по крайней мере, насколько делали это в то время немецкие правительства.

В государствах Рейнского союза (1806-1813 г.г.), заключённого в 1806 году под давлением Наполеона I, в Париже, союза немецких монархий, вышедших из состава Священной Римской империи. Власть Наполеона I даже обеспечивала их лучше, нежели это прежде делала Священная Римская империя немецкой национальности или после — Германский союз 1815(1. Австрия, пять королевств (Пруссия, Саксония, Бавария, Ганновер, Вюртемберг), герцогства и княжества, а также четыре города-республики (Франкфурт, Гамбург, Бремен и Любек).

Например, Наполеонов кодекс 1804 г. (2), усовершенствованные формы судопроизводства были дарами Наполеоновского владычества, которые, по его низвержении, нередко заставляли по нём вздыхать.

Для чего бы и нам было приносить в жертву сотни тысяч людей и сотни миллионов денег, жечь города и села, если бы дело шло только о защите жизни, имуществ, личной чести и свободы? Наполеон, без сомнения, их не нарушил бы, ежели бы власть его была признана с покорностью, может быть, даже доставил бы им такие гарантии, которых тогдашнее общественное и гражданское состояние России не представляло. Очевидно, потому, что все эти блага и немцам, и нам казались ничтожными в сравнении с честью и свободою национальною. Если посмотрим на те жертвы, которых каждое государство требует от своих подданных в виде имущественных взносов и личных услуг, то увидим, что четыре пятых из этих жертв идут на обеспечение не личных, а национальных благ.

Сюда относится содержание почти всего флота — ибо много ли надо судов для защиты частного имущества от морских разбоев, почти всей армии, ибо для сохранения внутреннего порядка также немного надо войска; весь государственный долг, который всеми почти государствами был заключаем для расходов, сопряженных с сохранением национальной чести и свободы, или национальных интересов, а не для обеспечения этих благ частным лицам.

Так же точно и значительность расходов по финансовому управлению объясняется лишь значительностью сборов, которые должны быть взимаемы на содержание армии, флота и уплату государственного долга. Без этих надобностей и самая администрация государства могла бы быть гораздо проще и дешевле стоить.

Народности, национальности суть органы человечества, посредством которых заключающаяся в нём идея достигает, в пространстве и во времени, возможного разнообразия, возможной многосторонности осуществления, как это было показано в предыдущих главах; следовательно, жертвы, требуемые для охранения народности, суть самые существенно необходимые, самые священные.

Народность составляет основу государства, самую причину его существования, и главная цель его и есть именно охранение народности.

Из самого определения государства следует, что государство, не имеющее народной основы, не имеет в себе жизненного начала и вообще не имеет никакой причины существовать. Если, в самом деле, государство есть случайная смесь народностей, то какую национальную честь, какую национальную свободу может оно охранять и защищать, когда честь и свобода их могут быть (и в большинстве случаев не могут не быть) друг другу противоположны?

На что идут миллионы, поглощаемые флотами, армиями, финансовым управлением, государственным долгом таких государств? Ни на что, как на оскорбление и лишение народной чести и свободы народностей, втиснутых в его искусственную рамку. Что значит честь и свобода Турции, честь и свобода Австрии, честь и свобода бывшей Польши? Не иное что, как угнетение и оскорбление действительного народного чувства и действительной национальной свободы народов, составляющих эти государства: греков, сербов, болгар, чехов, русских, румынов, недавно еще итальянцев. Эти государства могут быть по сердцу только тем, кому они дают средства к этому угнетению и оскорблению: турецкой орде в Турции, небольшому клочку немцев, а с недавнего времени и мадьяр в Австрии, оторвавшемуся от своей народности и от славянского корня польскому шляхетству и католическому духовенству.

Из этого национального значения государства следует, что каждая народность, если получила уже и не утратила ещё сознание своего самобытного исторического национального значения, должна составлять государство и что одна народность должна составлять только одно государство. Эти положения подвержены многим исключениям, но только по-видимому.

Первое положение, утверждающее, что всякая национальность имеет право на государственное существование, по необходимости ограничивается условием сознания этого права, ибо бессознательной личности ни индивидуальной, ни народной быть не может, и невозможно лишать этой личности того, кто её не имеет. Это несознание народом своей народной личности может происходить от различных причин: от коренной неспособности возвыситься над состоянием дикости и племенной разрозненности или только от недостижения достаточной зрелости возраста. Весьма вероятно, что обе эти причины сливаются всегда в одну последнюю.

Если племя, находящееся на такой ещё несознательной ступени развития, обхватывается другим, уже начавшим свой политический рост, то первое поглощается последним; ибо не может же племя, более могучее и зрелое, остановить рост свой потому, что ему на пути встречаются эти племенные недоростки. Если между деревом и его корой попадется посторонний предмет — дерево обрастает его, включает в свою массу. Но с народами бывает ещё нечто иное: в племенной, этнографический, а не исторический период своего бытия они обладают значительною гибкостью, мягкостью организма.

Не подвергнувшись ещё влиянию своего особого образовательного начала, они сохраняют способность легко вступать в тесное соединение с другими народностями, точно так же, как многие химические вещества вступают в соединение между собою только в состоянии зарождения (in statu nascenri). Эти этнографические элементы производят смешанный тип, если они между собою равносильны; или только немного изменяют главный тип, если одно из соединяющихся племён значительно преобладает численностью или нравственною силою.

Если бы этим поглощаемым племенам предоставлена была возможность долее продолжать своё независимое существование или если бы влияние на них племён, далее подвинувшихся в своём развитии, было отдаленнее, то, может быть, и они достигли бы исторического момента своей жизни и образовали бы самобытные государства. Но, не имея этого счастья или не будучи к тому способны, они входят в состав какого-либо преобладающего племени, предназначенного к исторической судьбе. Процесс этого поглощения совершается, конечно, не вдруг, а тем медленнее, чем естественнее и менее насильственно он происходит.

Такова была судьба финских племён, рассеянных по пространству России. Славяне никогда их не покоряли: с самого начала истории племена их являются в дружном союзе с племенами славянскими и сообща кладут основание государства. Но более сильное племя поглощает их естественным путём ассимиляции. Процесс этот ещё не закончен, и мы видим финское племя до сих пор на всех ступенях слияния — начиная от той, при которой остались только следы бывшей розни (в фински звучащих названиях урочищ), до сохранивших ещё свою полную племенную физиономию эстов и, несмотря на это, желающих слиться с русским народом, если бы мы сами не поставляли тому преград. Само собою разумеется, что весь, корелы, зыряне, мордва, черемисы, чуваши, так же как остяки, вогуличи или самоеды, не могут составлять государств; но они и притязаний на это никаких не имеют, не имеют сознания исторического или политического характера своей народности, следовательно, его и вовсе не существует. Таково же, например, положение басков во Франции и в Испании.

Другие народы умерли для политической жизни, сохранив ещё, однако, свои этнографические особенности. Типом таких народов могут служить евреи, которые нигде не выказывают ни малейшего желания соединиться в особую политическую группу. Точно так же, как разные стороны личного, так и разные стороны народного характера лишь постепенно обнаруживаются и так же постепенно замирают. Близко к евреям (по замиранию политической, а следовательно, и исторической стороны народного характера) стоят армяне, которые, желая сохранить особенности своего вероисповедания, свой язык, свои нравы, нигде не выказывают стремлений к политической жизни, между тем как греки, находящиеся в Турции в таком же состоянии угнетения, не перестают выказывать свою политическую жизненность. (…)

Если главнейшая цель государства состоит в защите и охране жизни, чести и свободы народной и так как эта жизнь, честь и свобода у одной народной личности может быть только одна, то само собою понятно, справедливо и второе положение, то есть что одна народность может составлять только одно государство. Если какая-либо часть народности входит в состав другого государства, то это нарушает уже и ее свободу, и ее честь. Если часть народности составляет другое самобытное государство, то цель, для которой оба эти государства существуют, не может быть хорошо достигнута ни тем, ни другим; самой цели этой уже не существует, или она существует не вполне. Оба эти государства не достигли, значит, истинного сознания своей народной личности; цель их может быть только какая-нибудь временная или случайная.

Такому понятию совершенно противоречит существование Соединенных Штатов, национальность которых есть английская. Но как существование мелких финских племён в составе русского государства указывает лишь на не завершившийся, не окончившийся ещё процесс их ассимиляции, так существование самобытного государства Соединенных Штатов указывает, напротив того, на зародившееся только образование новой национальности, совершенно различной от английской. Мы присутствуем теперь при процессе нового образования (США), при переселении народов, совершенно подобном тому, которое породило нынешний европейский, или романо-германский, культурно-исторический тип.

Причины этого переселения народов совершенно однородны с теми, которые произвели так называемое Великое переселение: в обоих случаях тот же недостаток средств к существованию на местах родины переселенцев. Объём нового переселения нисколько не меньше, если даже не больше происходившего в первые века христианской эры. Сотни тысяч, а иногда и до полумиллиона народа переселяется ежегодно через океан. Результаты переселения одни и те же: смешение народов, приходящих на новую почву не в государственной, туго поддающейся слиянию форме, а в виде более свободных, так сказать, разжиженных этнографических элементов.

Весьма было бы странно, если бы это смешение голландцев, англичан, немцев, кельтов, французов, испанцев и даже славян (чехов), при совершенно особых физических и нравственных условиях страны, не произвело бы новой или новых народностей, как некогда смешение разных германских, галльских, романских и отчасти славянских и арабских элементов произвело новые народности: английскую, немецкую, французскую, итальянскую, испанскую. Эти элементы, в различной пропорции смешения занявшие западные части Римской империи и Германии, не были уже в то время совершенно дикими и потому должны были иметь какое-либо общественное или даже государственное устройство, тем более что находились под влиянием культурного элемента римского. Поселившись на новой почве, они не представляли уже племени без всякой политической связи, каковы, например, американские дикари; но политическая связь их не могла быть государством, основанным на народном национальном характере, ибо такового ещё не выработалось.

Старый римский, галльский, бретонский мир был разрушен, новый не успел ещё с ним слиться в новое или в новые целые. Поэтому первые государства, последовавшие за падением Римской империи, имели временной характер, провизуарный(3), дабы под кровом их могли выработаться новые народности. Государства Лангобардское, Остготское, Вестготское, Свевское, Бургундское, Франкское времён Меровингов(4) не выражали собою определенных народностей.

Общегерманский элемент до того даже в них преобладал, что они могли ещё составить одно целое под скипетром Карла Великого, и истинным моментом рождения новых народностей: французской, итальянской и специально немецкой считается Верденский договор, заключённое в августе 843 года в Вердене между тремя сыновьями императора, соглашение о разделе империи Карла Великого,  после почти 400 лет занятия варварами своих новых мест жительства. 

Такой же провизуарный, временной характер,  носят на себе и Соединенные Штаты. Государственный характер их развился очень сильно, как доказывает энергия, выказанная ими в недавней междоусобной борьбе(5), но особого народного ещё не выразилось, или он выразился ещё очень слабо. Я этим вовсе не хочу утверждать, чтобы Соединенным Штатам непременно угрожала гибель и что на их месте должны возникнуть новые государства, основанные каждое на самобытной народности. Нет основания проводить аналогию так далеко, да и сама аналогия этого не требует.

Если развалины империи готов вошли в состав нескольких государств, то зато монархия франков продолжает существовать от времен Хлодовика(6) или Меровея до наших времён. Продолжает же она существовать потому, что под кровом старой, не национальной ещё франкской монархии развилась особая французская национальность. Я хочу выразить только ту мысль, что теперешние Штаты составляют форму провизуарную, под кровом которой должны образоваться одна или несколько национальностей, и, смотря поэтому, будет одно или несколько государств.

Если главная цель государства есть охрана народности, то очевидно, что сила и крепость этой народной брони должна сообразоваться с силою опасностей, против которых ей приходилось и приходится ещё бороться. Государство должно принять форму одного централизованного политического целого, если опасность эта велика; но может принять форму более или менее слабо соединенных федеративною связью отдельных частей, где опасность мала.

Национальность не составляет, однако, понятия столь резкого, чтобы всё, не принадлежащее к ней, было ей совершенно чуждо в одинаковой мере. Такого резкого отграничения не представляет даже индивидуальность личная. Та и другая имеют с другими национальностями или индивидуальностями более или менее тесную родственную связь, которая может быть столь тесна, что свобода и честь этих сродных существ столь же близко до них касаются, как и их собственные, и совершенно между собою нераздельны. Такие группы образуют семейства лиц и народов; и народы, если имеют такие семейства, не могут оставаться в совершенной между собою отдельности. Как, однако же, ни тесна эта связь, она не может совершенно стереть границ ни народной, ни индивидуальной личности. Поэтому хотя бы народы были и очень близки между собою, но, если они сознают себя особыми политическими целыми, они не могут сложиться в одно государство безнасильственно; но для взаимной защиты, для возвеличения каждой отдельной народности и для укрепления их естественной связи должны составлять федерацию, которая в свою очередь может представлять связь различной силы и крепости: может принять форму союзного государства, союза государств или просто политической системы.

Союзное государство будет, когда вся политическая деятельность союза сосредоточена в руках одной власти, а членам союза предоставлена самая обширная административная автономия.

Союз государств — когда, при политической самостоятельности частей, они связаны неразрывным договором общего внешнего действия, как оборонительного, так и наступательного.

Политическая система — эта общность действия обусловлена лишь одним нравственным сознанием, без всякого определенного обязательства.

В первых двух случаях связь обеспечена не только общею законодательною властью, объемлющею более или менее обширную сферу деятельности членов союза, но и властью судебною, разрешающею вопросы, которые возникают от приложения этих законов к частным случаям, и властью исполнительною, имеющею приводить в исполнение судебные решения.

Напротив того, в случае политической системы — ни судебной, ни исполнительной союзной власти не существует; само же союзное законодательство, выражается в международных договорах, и относится лишь к частным случаям, имеет силу именно только относительно этих случаев, во всей их частности — без всякой обязательности (даже нравственной) подчиняться проистекающим из них выводам, хотя бы и самым естественным, логически необходимым.

Можно, конечно, сказать, что и в союзе государств фактически может не существовать принудительной власти, как мы недавно видели на примере Пруссии, не подчинившейся союзному германскому решению. Но такой случай возможен и в государстве, если только ослушник имеет достаточно силы, дабы противиться государственному закону. Напротив того, в системе государств не существует имеющей обязательную силу судебной и исполнительной власти, что равнозначно совершенному отсутствию таковых, почему и всякое нарушение интересов одного или нескольких членов системы другими может быть не иначе восстановлено как насилием, т. е. войною, или добровольным примирением.

Итак, формы политически централизованного государства, союзного государства, союза государств и политической системы обусловливаются, с одной стороны, отдельностью народных личностей, служащих их основанием, и степенью их сродства между собою, с другой стороны — степенью опасности, угрожающей национальной чести и свободе, которым государства должны служить защитою и обороною. Неверное, понимание этих отношений никогда не остаётся безнаказанным и ведёт к самым пагубным последствиям.

Так, например, по степени национального сродства все греческие племена могли бы составлять одно государство, ибо имели один язык, одну религию, одни предания и т. д. Но развиваясь в стране, весьма хорошо защищенной природою — морем и горами, удаленной от враждебных народностей, ещё даже не образовавшихся, они долгое время находились вне всякой внешней опасности; поэтому без неудобства могли бы образовать из себя союзное государство или даже союз государств, чему и было положено начало в некоторых общих учреждениях: в амфиктионовом суде(7), в общем Дельфийском казнохранилище, в общих Панафенийских и Олимпийских играх и т. п.

Но греческие государства тяготились всякою связью и составили из себя только политическую систему. Внешние опасности наступили, но и они не могли заставить их теснее соединиться между собою; и, когда рознь их зашла уже очень далеко, они отвергли якорь спасения, брошенный им великим македонским государем Филиппом. Только подчиняясь силе, а не спасительному единству, они сохраняли его, только пока эта сила действовала. Поэтому греки погибли как нация гораздо ранее, чем живые народные эллинские силы совершенно иссякли. Греческая культура должна была доживать свой век, слоняясь по чужим углам: в Египте, в Пергаме, и везде она должна была подчиниться совершенно уже чуждому ей Риму.

Ежели национальность составляет истинную основу государства, саму причину и главную цель его бытия, то, конечно, и создание государства обусловлено сознанием этой национальности как чего-то особого и самобытного, требующего соединения всех личных сил для своего утверждения и безопасности; и поводом к образованию государства будет служить всякое событие, которое возбуждает это сознание,всякое противоположение других национальностей, как ощущение противоположности внешнего мира с внутренним приводит к сознанию индивидуальной личности.

Никто не думает, чтобы какое-либо условие, договор, контракт служили основанием государства; так же как никто не думает, чтобы подобное условие создало язык. Но таким основанием не может даже считаться прирожденный человеку инстинкт общественности, ведущий только к сожительству в обществе (родом, племенем, общиною), а не к государству.

Для создания государства нужно нечто большее, необходим внешний толчок, приводящий племена к ясному сознанию их народной личности, а следовательно — и к необходимости её защиты и охранения. Мы не знаем примера, чтобы какое-либо государство образовалось без такого внешнего толчка — одного или нескольких, одновременно или последовательно возбудивших в племени народное сознание. Могло ли бы без него развиться государство — сказать трудно. Во всяком случае, для такого образования государства (из одних внутренних побуждений) было бы потребно неосуществимое на практике стечение обстоятельств. Именно, необходимо бы было отсутствие всяких внешних и внутренних возмущающих влияний в течение чрезвычайно долгого времени, чтобы присущая человеку усовершаемость, приводящая к усложнению его отношений к природе и к себе подобным, могла выказать, будучи совершенно предоставлена самой себе, всю заключающуюся в ней внутреннюю силу под влиянием одних природою противопоставляемых препятствий.

Вероятно, государство, образующееся в таких идеальных условиях, приняло бы форму федерации, но федерации совершенно иного характера, нежели все те, которые мы знаем. Именно государственное верховенство должно бы в заключаться не в целой федерации, а в самом элементарном общественном союзе — в деревенской или в волостной общине, и взаимная связь и зависимость должна бы быть тем слабее, чем выше порядок группы, этими общинами составляемой, т. е. связь окружная была бы сильнее и теснее уездной, уездная — областной, областная — краевой, краевая власть — теснее и сильнее государственной.

Это разделение на общины должно непременно предшествовать всякому дальнейшему развитию, потому что она требуется оседлою жизнью; оседлая же жизнь возможна лишь в стране, представляющей физические препятствия к кочеванию большими массами.

Номады(8) — кочевники не способны к усовершенствованию, и хотя пастушеская жизнь составляет очевидный прогресс сравнительно с звероловною (охотничьей), однако же прогресс этот обманчивый, потому что из него нет дальнейшего исхода. Кочевничество представляет слишком много удобств, слишком большое обеспечение существованию посредством многочисленных стад, слишком большое потворство лени. Но физическими препятствиями к кочевой жизни могут служить только леса или периодические речные разливы, как, например, разливы Нила в Египте, составляют слишком сильное препятствие, требуют слишком большой наблюдательности от дикого племени, чтобы оно могло извлечь из них для себя пользу.

Горы совершенно разъединяют людей, запирают их в долины и котловины и, будучи весьма удобными для сохранения этнографических отличий, совершенно неспособны служить почвою для развития первоначальной самобытной цивилизации.

Остаются, следовательно, одни леса, которые, представляя достаточное препятствие для развития кочевой жизни, не составляют, однако, непреодолимой преграды к основанию оседлой жизни, а следовательно — и к развитию первоначальной культуры слабыми средствами племени, выходящего под давлением нужды из состояния первобытной дикости.

Лес имеет поэтому огромную культурородную силу. Он имеет и другое влияние: своею таинственною гущей и полумраком он навевает поэтическое настроение духа на живущий в нём народ. Я не думаю, чтобы самобытная культура, вне всякого постороннего влияния, могла возникнуть иначе как в лесной стране. Но каким образом происходит рассеяние племён в лесу? Не иначе как отдельными островами. Стоит только проехать со вниманием по обширной лесной стране, например, Северная Россия, чтобы проследить, как это делается. Сначала отдельные поселения рассеяны редкими островками в лесном море. Отселки, хутора, починки занимают новые места неподалеку от своей метрополии; разделяющие их небольшие лесные преграды вырубаются, и образуется волость, состоящая из нескольких деревень, между которыми нет разделяющего лесного пространства. Около этого большого острова оседлости сгруппированы мелкие островки. Сами волости отделены между собою значительными лесными пространствами. Число волостей увеличивается, и лес, в котором были сначала вкраплены редкие посёлки, из лесного океана принимает форму сети дорог, тропинок, все нити которой между собою соединены. Но другие препятствия — обширные болота препятствуют тому, чтобы эта лесная сеть была равномерно прорещетена поселками. Остаются обширные лесные пространства — волоки, как их называют у нас на севере, которые разделяют одну группу поселков (волостей, общин) от другой. С увеличением населения сеть во многих местах прорывается, волости соединяются между собою, сливаются и, наконец сами образуют уже сплошную сеть, в которой отдельными группами разбросаны куски не тронутого леса, как прежде были разбросаны поселки в сплошном лесу. Эти куски леса все уменьшаются, и является сплошное море или, лучше сказать, озеро посёлков, в котором разбросаны лесные острова. Эти озёра посёлков не сливаются, однако, в одно обширное житейское море, оставаясь долго ещё разделенными обширными волоками.

Этому ходу расселения в лесной стране должен следовать и ход развития общественности. Долго обособленные от своих соседей, волости образуют самобытные верховные общественные единицы. Они должны составить маленькие независимые политические центры. Когда они вступают в связь с другими волостями, эта самобытность уже утвердилась у них временем. Конечно, от увеличения числа людей, вступивших в непосредственную связь, усложняются между ними отношения, являются такие нужды, которым волость удовлетворить уже не может, и она бывает поэтому принуждена отделить часть своей власти всей той группе волостей, которые вошли в близкие родственные отношения и т. д., от более тесной к более обширной группе. Но каждая группа отделит в пользу высшей, в состав которой она войдёт, конечно, только возможно меньшую долю власти над собою, касающуюся только тех предметов и интересов, которые не могут входить в круг деятельности группы более тесной. Из этого должна естественно проистечь федеративная связь, но такая, в которой власть разливалась бы не сверху вниз, а восходила бы снизу вверх. Этим, кажется мне, объясняется федеративное устройство всех народов, живших в лесной стране, которых история застала ещё во время этнографического периода их жизни, как, например, у германцев и у славян. Этим объясняется федеративное устройство Соединенных Штатов, где внешние возмущающие влияния, по местным особенностям, должны были иметь, и до самого новейшего времени имели, сравнительно весьма слабое влияние. Но достигло ли бы этим путём племя до сознания своей народности, как бы ни был длинен период, в течение которого это воздействие продолжалось, а следовательно, возникла ли бы из этого действительно государственная связь, в которой, собственно, не ощущалось бы никакой нужды, это весьма сомнительно.

Ещё сомнительнее длительное отсутствия всякого возмущающего племя влияния как со стороны чуждых племён, так и со стороны внутри племени возникающих страстей, а главное, сильных личностей, возвышающихся над уровнем общих народных понятий и стремящихся подчинить соплеменников своему влиянию. Я хотел только показать, что племя, ведущее оседлую жизнь и предоставленное собственному своему развитию, при отсутствии всяких влияний, возмущающих его спокойствие, вероятно, приняло бы федеративное устройство.

На деле это, конечно, происходит не так. Различные племена между собою сталкиваются, и это столкновение ведёт к уяснению их народного сознания и возбуждает чувство необходимости оградить свободу и честь своей народности, восстановить их, если они были нарушены, или сохранить преобладание, раз приобретённое над другими народностями. Если бы под влиянием ничем не возмущаемых воздействий природы и успела образоваться слабая федеративная связь, она должна бы уступить более крепкой связи для успешности борьбы. Но и необходимость охранения народности, проистекающая из племенной борьбы, бывает недостаточна для того, чтобы племя наложило на себя государственное бремя.

Борьба племён бывает кратковременна; для её целей достаточно временного усилия и временной централизации власти, как, например, в казацких общинах, признававших власть атаманскую только в военное время, или в еврейских коленах, признававших диктаторскую власть судей(9) только в эпохи величайших опасностей. Уроки прошедшего скоро забываются вообще, а ещё скорее — в первобытное время народной или ещё только племенной жизни. Племенная необузданная воля имеет столько прелести для первобытного человека, что он расстается с нею только под давлением постоянно действующей причины. Борьба для этого недостаточна — необходима зависимость.

Зависимость напрягает силы народа (или племени) к свержению её и постоянно приводит народ к сознанию значения народной свободы и чести, приучает подчинять личную волю общей цели. Но не только подчинение, а даже преобладание, приобретенное одним народом над другим, также действует на сплочение этого преобладающего народа, ибо устанавливает между составляющими его лицами прочную связь, постоянное подчинение частной воли общей, для сохранения приобретенного владычества.

Зависимость играет в народной жизни ту же роль, какую играет в жизни индивидуальной школьная дисциплина или нравственная аскеза, которые приучают человека обладать своею волею, подчинять её высшим целям. Для этого вовсе не нужно, чтобы школьная дисциплина требовала только того, что действительно необходимо для достижения школьной цели, чтобы аскеза налагала только те ограничения, те лишения, которые кажутся необходимыми для нравственных целей. Не только этого не нужно, но даже этого в большей части случаев недостаточно.

Пост, обеты, послушничество, пустынническая жизнь, которым временно подвергались даже те из великих подвижников христианства, которые предназначали себя не для чисто созерцательной, а для практической жизни, имеют  значение не сами по себе, а в том, что они служат нравственною гимнастикою воли, делая её гибкою, готовою на всякий подвиг.

Такой же характер имеет и та историческая, или политическая, аскеза, заключающаяся в различных формах зависимости, которую выдерживает народ, предназначенный для истинно исторической деятельности. Эта зависимость, приучающая подчинять свою личную волю какой-либо другой воле, хотя бы и несправедливой, для того чтобы личная воля всегда могла и умела подчиняться той воле, которая стремится к общему благу, имеет своим назначением возведение народа от племенной воли к состоянию гражданской свободы.

Следовательно, не только формы исторической зависимости, которые служат к достижению этой цели, могут считаться соответствующими своей цели; и как бы они ни казались тяжёлыми для народа, они должны считаться благодетельными. Но точно так, как школьная дисциплина, которая совершенно убивает самодеятельность, достоинство и оригинальность личности, точно так, как религиозная аскеза, которая делает человека трупом в руках иезуитского настоятеля, не могут считаться соответствующими своей цели; так же точно и та зависимость, которую переносит народ во время своей исторической жизни, тогда только должна считаться действительно необходимою и полезною, когда не уничтожает нравственного достоинства народа и не лишает его тех условий существования, без которых гражданская свобода не может заменить племенной воли, без которых гражданская свобода вполне даже и существовать не может.

Это то странствование по пустыне, которым народ ведется из состояния племенной воли в обетованную землю гражданской свободы путем различных форм зависимости, и называю я историческим воспитанием народа. Вот это историческое воспитание было существенно различно для народов германо-романских и для русского народа, так же как и для многих его соплеменников. При сём не должно забывать, что части этого тернистого пути, пройдённые теми и другими, далеко не одинаковы.

Всеобщая история представляет нам три формы народных зависимостей, составляющих историческую дисциплину и аскезу народов: рабство, данничество и феодализм.

Рабство — полное подчинение одного лица другому и превращение человека-раба в вещь своего хозяина. Как показывает история, рабство, как форма зависимости, не достигает своей цели. Оно в такой мере растлевает как рабов, так и господ, что, продолжаясь несколько долго, уничтожает возможность установления истинной гражданской свободы в государствах, основанных на рабстве. Это достаточно показал пример Рима, Греции и предшествовавших им культурно-исторических типов, в которых во всех существовало рабство, за исключением одного Китая, обязанного своим беспримерно долгим существованием этому обстоятельству.

Данничество происходит, когда народ, обращающий другой в свою зависимость, так отличен от него по народному или даже по породному характеру, по степени развития, образу жизни, что не может смешаться, слиться с обращаемым в зависимость, и, не желая даже расселиться по его земле, дабы лучше сохранить свои бытовые особенности, обращает его в рабство коллективное, оставляя при этом его внутреннюю жизнь более или менее свободною от своего влияния. Данничество бывает в весьма различной степени тягостно. Россия под игом татар, славянские государства под игом Турции представляют примеры этой формы зависимости. Действие данничества на народное самосознание очевидно, равно как и то, что, если продолжительность его не превосходит известкой меры, подвергшиеся данничеству народы, сохраняют всю способность к достижению гражданской свободы.

Слово «феодализм» принимаю я в самом обширном смысле, разумея под ним такое отношение между племенем, достигшим преобладания, и племенем подчиненным, при котором властное племя не сохраняет своей отдельности, а расселяется между покоренным народом. Отдельные личности властного племени завладевают имуществом покорённых племён, но если не юридически, то фактически оставляют им пользование частью прежней их собственности — за известные подати, работы или услуги в свою пользу.

Эта последняя форма зависимости наступила для народов, входивших в состав Римской империи, после покорения их германскими племенами, а потом была внесена укрепившимися там народами, достигшими уже некоторой степени государственности под влиянием римских начал, и в самое первоначальное их отечество — Германию.

Обыкновенно за начало феодализма принимают заведенный Карлом Великим порядок, по которому он раздавал королевские имущества за выполнения государственных обязанностей. Но это было только формальное узаконение того порядка вещей, который сам собою произошёл из завоевания, введенное именно с целью возобновить и поддержать его, когда он расшатался вследствие того, что франкские владельцы, успевшие уже совершенно сломить всякое сопротивление покоренного народа, перестали чувствовать необходимость взаимной связи и иерархической подчиненности для охранения своего преобладания. Реформа Карла расширила только область феодализма, распространив его и на королевские имущества. При сильном государе и те владельцы, которые пользовались своими участками не на праве бенефиций(10), вошли в те же отношения к сюзерену, как и бенефициальные владельцы; с другой же стороны, последние, при слабых наследниках Карла, в свою очередь достигли той же наследственности, как и первые, так что всё приняло более или менее однообразный характер.

К феодальному гнёту присоединилось ещё два других, из которых один в некоторой степени его уравновешивал. Это были: гнёт мысли под безусловным поклонением авторитету древних мыслителей, преимущественно Аристотеля, к тому же дурно понятых, и гнёт совести под папским деспотизмом, который помогли наложить на себя как сами народы насильственным возведением своего частного мнения на степень вселенского догмата, так и государи, хотевшие учредить государственную церковь вместо вселенской. Под этим тройным гнётом мысли, совести и жизни происходило средневековое развитие Европы.

После героического периода крестовых походов, раскрывшего все силы средневекового общества и приведшего их в соприкосновение с арабскою цивилизацией, наступил XIII век, период цвета средневековой теократической аристократической культуры — период гармонического развития всех заключавшихся в нем сил, при котором низшие общественные классы составляли то, что называют немцы нэрштанд(11), заменивший собою афинских и римских рабов, носивший, как Атлас на плечах своих, небеса культуры, кряхтя и сгибаясь. Этот первый цвет европейской культуры составляет идеал романтиков. Но и само высшее общество, особенно мыслящие в нём люди, почувствовало тяготевший над ним гнёт, когда одновременное стечение некоторых изобретений, открытий и политических переворотов ознакомило их ближе с древнею мыслью и возбудило самодеятельность собственной мысли.

Первым был прочувствован и свергнут гнёт авторитета в области мышления, что и называется эпохой Возрождения, которому соответствовал XV век; а за ним, при помощи этой самодеятельной мысли, свергнут и гнёт религиозный, что составило время Реформации (лат. reformatio ‒ исправление, превращение, преобразование, реформирование) ‒ широкое религиозное и общественно-политическое движение в Западной и Центральной Европе XVI ‒ начала XVII века, направленное на оздоровление католической церкви, однако приведшее к отказу от Церкви вообще и её замене молитвенными собраниями верующих.

Высшие общественные классы могли этим удовольствоваться. Гнёт, который был на них наложен косвенным влиянием побежденного римского элемента, был свергнут, а тот, который они сами наложили на побежденных, оставался в полной силе и не дошёл ещё до полного, ясного и определенного сознания угнетаемых.

Из такого положения вещей произошёл второй период гармонического развития, второй цвет европейской культуры, который вместе с тем был и апогеем творческих сил, составляющих внутренний залог развития европейского культурно-исторического типа. Ему соответствовал XVII век, составляющий идеал того направления, которое теперь считается ретроградным, идеал европейского консерватизма, к которому и желали бы повернуть все его поклонники, за исключением небольшой партии ультрамонтанов и романтиков, идеал которых ещё далее в прошлом.

Но и XVII век был только паузою в общем европейском движении. Колесо европейского движения, по выражению К. С. Аксакова, обращается раз в столетие — так, впрочем, что началом нового оборота служит не начало, а середина каждого века.

Наступил XVIII век, и очередь дошла до свержения третьего гнёта — гнёта феодального. Оно совершается Французскою революцией.

За этим должен был наступить третий период гармонического развития, третий цвет европейской культуры, которому, казалось бы, и конца не предвидится, как это и думают либералы, точнее, неоконсерваторы. Идеалом их служит XIX век, который действительно представляет (подобно XIII и XVI) характер третьего цвета европейской культуры. Это век промышленного развития, век осуществления и распространения того, что называют великими началами 1789 года(12).

Колесо европейского движения оборачивается каждые сто лет. Ход развития европейской культуры символизируется средневековым городом или замком, состоящим из нескольких заключенных одна в другую стен или оград. По мере развития городской жизни эти стены города начинают её стеснять, и вот одна за другою ограды падают — и на месте их разводят широкие бульвары, увеличивающие удобства сообщения, вводящие в город больше света и воздуха. Последняя ограда сломана XVIII веком.

Но вот к половине XIX века оказывается, что сами жилища, заложенные и выстроенные сообразно требованиям и нуждам староевропейского общества, неудобны и на каждом шагу стесняют живущих в них. Ограды города можно было заменить бульварами; чем заменить самые дома и где жить, пока не выстроются новые; где взять материалы для них, а главное: где план новой постройки? Не придется ли жить на биваках, под открытым небом, под холодным дождём и солнечным жаром?

В 1848 году в Европе первый раз выступили торжественно с требованиями всеобщей ломки. Никогда в прежние времена не требовали с таким ожесточением сломать внешнюю ограду, как теперь — сломать сами жилищ европейской цивилизации и культуры. Ни штурм Бастилии, ни взятие Тюльери(13) не представляют примера такого уличного побоища, как июньские дни 1848 года. Наступили дни Мария; новые кимвры и тевтоны — у ворот Италии(14). Наступило начало конца.

Европейские народы прошли чрез горнило феодальной формы зависимости и не утратили в нём ни своего нравственного достоинства, ни сознания своих прав; но в течение своего тяжёлого развития они утратили одно из необходимых условий, при котором только гражданская свобода может и должна заменить племенную волю: утратили самую почву свободы — землю, на которой живут. Эту утрату стараются заменить всевозможными паллиативами: придумали даже нелепое право на труд, который неизвестно чем бы оплачивался, чтобы не назвать страшного слова права на землю, которое, впрочем, также было уже громко произносимо. Ежели и это требование должно быть удовлетворено, если и этот след завоевания должен быть изглажен, то все основы общественности должны подвергнуться такому потрясению, перед которым все прежние теряют свое значение, потрясению, которое едва ли может пережить сама цивилизация, сама культура, подвергнутая такой отчаянной операции, и подвергнуться неминуемо. Конечно, общественные силы Европы живучи, крепки и в состоянии противиться всякому напору как внешних, так и внутренних варваров. Это ведь не расслабленный, не истощенный Рим IV и V столетий! Европа, может быть, и воспротивилась бы ему с успехом, если бы не внутреннее непримиримое противоречие, которое парализирует ее силы и которое, как всякое непримиримое противоречие, одарено непреодолимою силою.

Нравственное достоинство европейских народов пережило все испытания и возросло в течение долгой борьбы, ими вынесенной. Притом как сам политический строй европейских народов, так и события их жизни благоприятствовали чрезмерному развитию личности. Индивидуальная свобода составляет принцип европейской цивилизации; не терпя внешнего ограничения, она может только сама себя ограничивать.

От этого возникает принцип народного верховенства, получающий все большее значение не только в теории, но и на практике европейского государственного права. Применение его неудержимо ведёт к демократической конституции государства, основанной на всеобщей подаче голосов. Хотя демократия, всеобщая подача голосов означает владычество всех, но в сущности она значит владычество некоторых, как и аристократия, т. е. владычество многочисленнейшего и по общественному устройству европейских государств, совершенно неимущего класса общества, и притом той доли его, которая, по своей большой сосредоточенности, всегда будет иметь на своей стороне преимущество силы: это владычество больших центров рабочего населения — столиц и мануфактурных городов.

Видано ли когда, да и мыслимо ли, чтобы владычествующий класс не воспользовался тем, что власть предоставляет в его распоряжение, для улучшения своего материального положения, хотя бы и мнимого? Не говорит ли Брайт работникам, что их положение тогда только улучшится, когда они получат подобающее им значение в парламенте, и не верят ли ему работники более, чем всем доводам экономистов? Пусть покажут аристократию, имеющую власть в своих руках и принявшую, однако, обет добровольной нищеты; тогда можно поверить, что такое же самообладание выкажет и голодающий народ, окруженный всеми соблазнами и возведенный в сан верховного властителя. Если принцип народного верховенства должен осуществляться на деле, то надо приготовиться и к тому, что обладатель власти потребует и приличного для себя содержания, цивильной листы и разных дотаций.

Во время прений о реформе английского парламента в 1831 году, один из поборников её, знаменитый государственный деятель, историк, поэт и прозаик викторианской эпохи Томас Маколей (1800 — 1859), сказал в одной из своих речей, что он отвергает всеобщую подачу голосов, потому что она может иметь своим последствием только коммунизм или военный деспотизм. Не далее как через двадцать лет события, совершившиеся во Франции, оправдали слова знаменитого английского историка(15). Военный деспотизм окрещен даже громким именем цесаризма, возведён в теорию; установитель его заслужил имя спасителя общества, и получил его по всей справедливости.

Франция — ещё не Европа. Нет, Франция — именно Европа, её сокращение, самое полное её выражение. От самых времён Хлодовика история Франции есть почти и история Европы, с одним исключением, которое подтверждает собою общее правило. Всё, в чем Франция не участвовала, составляет частное явление жизни отдельных европейских государств; всё же истинно общеевропейское, хотя и не всемирно-человеческое, как его любят величать, есть непременно и по преимуществу явление французское. Можно знать превосходно историю Англии, Италии, Германии и всё-таки не знать истории Европы; будучи же знаком с историей Франции, знаешь и всю историю Европы. Франция была всегда камертоном Европы, по тону которого всегда настраивались события жизни прочих европейских народов.

Король франков из династии Меровингов Хлодвиг (482-511 г.г.) принял христианство по римским формам, что было внешнею причиною торжества католицизма, тогда ещё православного, над арианством и подготовило его господство в Европе. Вместе с Хлодвигом крестились 3000 франкских воинов, родственники и придворные. Услуги и защита франкских королей положили основание папской власти.

Империя Карла Великого составляет общее зерно, из которого развился тот порядок вещей, который называется европейским. Во время ослабления той части Франкской империи, которая составила собственную Францию, при последних Карловингах(16) и первых Капетингах, история Европы не представляет никакого общего истинно европейского события, как ни возвеличивают немецкие историки времена Оттонов и Генрихов(17).

 

Только когда француз по происхождению, папа Урбан II, вняв голосу француза Петра Амиенского, во французском городе Клермонте провозгласил крестовый поход, в котором главнейшее участие приняли французские же короли, вассалы и рыцари, события получают опять общеевропейский характер; и в течение с лишком двух веков это движение сохраняет, за небольшими изъятиями, по преимуществу французский характер. Французы начинают, французы и оканчивают крестовые походы. Рыцарство, по преимуществу, носит на себе характер французский — французское рыцарство служит во всем примером и образцом для других народов.

Государственной централизации, союзу королей с общинами, всей борьбе против феодализма подает пример Франция и ранее других государств её оканчивает. Так называемое Возрождение, хотя и происходит из Италии, но получает общее значение, пройдя через французскую переработку.

Наступает эпоха Реформации — и здесь является то исключение, о котором я говорил. Первая роль бесспорно принадлежит тут Германии; но потому-то это явление не имеет общеевропейского характера, а ограничивается собственно кругом народов немецкого корня и издает лишь слабые отзвуки в странах романских, из которых, однако же, движение это всего сильнее проявляется во Франции.

Первый толчок к тем политическим отношениям, которые известны под именем политического равновесия государств, даёт Франция. Когда улегается буря Реформации, вся политическая жизнь Европы вращается около короля-Солнце Людовика XIV де Бурбо́на (1638 – 1715). Придворный этикет французского двора, вся внешняя обстановка цивилизации, моды с этого времени и до наших дней устанавливаются Францией.

Французский язык делается языком дипломатическим и общественным для всей Европы, вытесняя язык латинский. Французская литература становится образцом для всей Европы — и это тем удивительнее, что не оправдывает этого преобладания своим внутренним достоинством. Она получает перевес даже в таких странах, как Англия, имевшая уже Шекспира и Мильтона, как Италия, имевшая Данта, как Испания, имевшая Сервантеса и Кальдерона,- литературы которых бесконечно превосходят своим внутренним достоинством и значением литературу французскую (я разумею одну изящную словесность). Когда французская литература изменяет свой псевдоклассический характер на философский, то и это новое направление не только сохраняет, но ещё усиливает её господство. Вольтер представляет пример небывалого прежде и не повторявшегося после литературного владычества над общественным мнением.

Самые пороки французского общества имеют заразительную силу. Между тем как разврат английского общества при Карле II ограничивается Англией — разврат регентства и времени Людовика XV сообщается всей Европе.

Так же точно французская революция, далеко уступает революции английской, несмотря на действительную пользу, ею принесенной, воспламеняет всю Европу.

Наполеон I ещё в сильнейшей степени, нежели Людовик XIV, составляет центр политической жизни Европы в течение 15 лет. Побежденная Франция возвращает себе господство своею политическою трибуною и новым направлением своей литературы, хотя сама заимствовала его от Германии и Англии и хотя там это направление принесло несравненно совершеннейшие плоды. Июльская революция(18) во Франции производит ряд подобных ей вспышек на всём европейском материке, и ещё сильнейшее влияние оказывает французская революция 1848 года; и как прежде философская и политическая пропаганда, так теперь пропаганда социалистическая из Франции волнует всю Европу. Наконец, Наполеон III в третий раз делает Францию центром политической жизни Европы, дает ей тон и направление.

Такое значение Франции весьма понятно. Французский народ представляет собою полнейшее слияние обоих этнографических элементов, образующих европейский культурно-исторический тип, есть результат их взаимного проникновения. Следовательно, всё, что волнует Францию, всё, что идёт из неё, имеет отголосок, как нечто своё, родное, и в германском и в романском мире, между тем как эти миры с трудом действуют непосредственно друг на друга, как слишком разнородные, а все ими выработанное передают через посредство Франции; и только во французской переработке становится добытое ими общеевропейским. Такая взаимная нейтрализация германского и романского элементов во французском народе составляет причину того, что все произведения его менее оригинальны, имеют меньшее внутреннее достоинство, нежели произведения гения германских или романских народов, более сохранивших свою своеобразность и самобытность.

Единственное исключение составляет положительная наука природы, в чем французы по меньшей мере никому не уступят. Но эта наука и есть явление европейское по преимуществу — самый характеристический плод европейского культурного типа развития: неудивительно, что истинный (нормальный) представитель Европы — Франция — занимает именно в этом отношении такое высокое место.

Всё национально-французское сравнительно слабо, ибо носит на себе какой-то характер средней величины, но зато имеет оно в сильнейшей степени свойство распространяться на всю область европейской культуры. Поэтому и то внутреннее противоречие, которое проявилось в политической полноправности и в экономическом илотизме(19) низших слоев европейского общества, только вполовину вышедших из той зависимости, которая на них была наложена при самом основании европейского порядка вещей, и не могущих вполне из неё выйти, не разрушив самого этого порядка, поэтому и необходимо было прежде всего появляться во Франции, но так же необходимо должно распространиться и на всю остальную Европу.

Те же причины должны непременно произвести то же действие, и распространение от Франции сильно заметно уже и в других странах, далее подвинувшихся по пути политического движения. В Англии означенное противоречие само по себе гораздо сильнее, чем во Франции, и если не в той ещё степени созрело, не дошло ещё до кризиса, то вследствие лишь особых благоприятных обстоятельств:

1. Во-первых, вследствие счастливого отсутствия строгой логической последовательности в умственном складе англичан, заботящихся более о практичности, чем о логичности своей деятельности. У них — на всё есть компромиссы, которых ни французы (на деле), ни немцы (в теории) не терпят. Лучший пример представляет английская религиозная реформа, которая остановилась на полпути. Взяв достаточно из протестантства, чтобы освободиться от папской власти, англичане заменили её непогрешимостью государства в делах церкви, что, конечно, уже верх нелепости, но на практике избавились от её последствий новою непоследовательностью, придав этой непогрешимости, этому главенству государства чисто формальный характер, а на деле допустив полную религиозную свободу. Свои претензии на вселенское значение своей церкви основали англичане на чисто внешнем апостольском преемстве, будто бы существующем в их епископстве, не обратив внимания на то, что, признав ересью католицизм, через посредство которого это преемство передалось англиканской церкви, они признали существование бездны, через которую передача истинно апостольского преемства совершенно невозможна. Но счастливый дар принесения логической последовательности в жертву практической полезности есть всё-таки только паллиатив. И вот англиканская церковь, не чувствуя под собою почвы, разделяется на потоки, стремящиеся далее в бездну  протестантизма, или обратно в ложь католицизма, или даже (тонкою струею) к истине православия. Потоки всё более и более удаляются от общего их центра, вероятно, совсем от него и друг от друга оторвутся, и, зная английские порядки, можно надеяться, что когда-нибудь придётся увидеть курьезное зрелище господствующей государственной церкви, у которой останутся только одни кадры епископов, деканов, викариев и т. п., с огромными материальными средствами, но вовсе без стада.

Эта же непоследовательность позволяет Англии медленно идти по пути парламентской реформы, дозволяет знаменитому Маколею употреблять всё своё старание, чтобы доставить победу этой реформе, ведущей английскую конституцию по скользкой наклонной плоскости демократизма, при полной уверенности, что продолжение её в том же духе приведёт к коммунизму или военному деспотизму. Англичане надеются, что для них история остановит логическую последовательность своего развития, как солнце остановило путь свой для Иисуса Навина. Но вот с небольшим через тридцать лет приходится уже делать новый шаг по пути к коммунизму или цесаризму. Много ли пройдёт лет, когда придётся, волею или неволею, шагнуть ещё раз? Как ни упирайся, а который-нибудь из этих шагов приведёт-таки к пугавшему Маколея страшилищу.

2. Особым счастливым для Англии обстоятельством должно считать, что самая радикальная, самая последовательная часть её народонаселения, в лице пуритан, решивших удалиться за океан для скорейшего осуществления своих идеалов. Это отвлечение демократических элементов надолго обезопасило Англию.

3. Обладание Индией, доставляющее Англии огромную массу богатств, служащих как к поддержанию её промышленного и торгового движения, так и к наделению местами, приносящими большое жалованье, младших сыновей аристократии, заглаживает многие недостатки английского общественного устройства и придаёт искусственную силу аристократическому элементу в его борьбе с прочими классами. Такое же действие имеет и устройство английской церкви.

4. Но самый действительный паллиатив — ненормальное сосредоточение в руках Англии всемирной торговли. Масса богатств, приливающая через торговлю к Англии, составляет как бы масло, обильно смазывающее все оси, валы, винты и шестерни английской общественной машины, и предотвращает слишком сильное трение, от которого они должны бы раскалиться или сломаться. Неисчислимы выгоды, извлекаемые Англией из этого сосредоточения в её руках всемирной торговли. Что получает она за фрахты от иностранных потребителей продуктов, не только не добытых на почве Англии, но даже и не переработанных английским трудом? Что получает за комиссию всемирного торгового посредничества? Что, наконец, за обработку сырья, которое могли бы обрабатывать сами те народы, в области которых это сырьё добывается, или те, которые потребляют эти произведения в обработанном виде? Распределение богатств происходит в Англии весьма неравномерно, но масса богатств так велика, что всё ещё порядочная доля приходится на неимущие классы.

Такое положение дел нельзя не считать ненормальным, хотя оно и естественно, точно так как и много других монополий хотя и образовались естественным путём, но тем не менее всё-таки ненормальны. Сосредоточение всемирной торговли, обеспечившее и мануфактурное развитие Англии, естественно потому, что составляет результат многих благоприятных условий, в которых она находится, а главное — её островного положения, которое от самых времён Вильгельма Завоевателя ограждало её от вторжений неприятельских и давало возможность скопляться капиталам. То же островное положение развило английский флот, торговый и военный, так что этот последний, во время войны с другими морскими державами, как, например, во время войны за наследство испанского и австрийского престолов, во время войны Семилетней и войн наполеоновских, несколько раз уничтожал торговлю и отнимал колонии Голландии, Франции и Испании и тем обеспечивал преобладание Англии в торговом, а косвенно и в мануфактурном отношении.

Но положение это ненормально, потому что нормальный ход торговли и промышленности заключался бы в том, чтобы каждое государство производило у себя всё, что с выгодою может производить, само обрабатывало бы своё добываемое сырьё и лишь излишек их выменивало на то, чего само производить не может по климатическим и другим условиям, но выменивало само из первых рук. Такое нормальное положение всемирной торговли и промышленности, которое Наполеонова континентальная система Европы хотела породить искусственно и насильственно для ослабления Англии(20), неминуемо должно наступить путём естественного промышленного развития, если торговая политика государств сумеет с пользою и уместно применять оба средства, находящиеся для этого в их руках: поощрение соперничества свободною торговлей и обеспечение внутреннего сбыта покровительством там, где по слабости ещё промышленных сил соперничество было бы гибельно.

 

И Генуя, и Венеция пользовались в своё время естественною, но ненормальною торговою монополией; она была отнята у них открытием морских путей, расширением торгового мореплавания за пределы Средиземного моря и промышленным развитием других стран. Более благоприятное положение Англии отняло эту естественную, но ненормальную монополию у Голландии. Неужели она вечно сохранится в руках Англии? Уже прорытие Суэзского перешейка повлечёт за собой непременно следствие, обратное открытию морского пути вокруг Африки, и отчасти повернёт всемирную торговлю на старые пути, по отношению к которым положение многих стран выгоднее Англии.

С ослаблением действия всех перечисленных паллиативов, логическое развитие противоположности между демократическими стремлениями в области политической и аристократическим устройством общественно-экономического порядка должно неминуемо повести и в Англии к тому кризису, который наступил уже для Франции.

Но на деле и для Франции грозный момент кризиса ещё не настал; мы видели только его предвестников. В течение веков, в которые Европа последовательно освобождалась от трёх гнётов, наложенных на неё при самом её нарождении (гнёта схоластики, гнёта религиозного деспотизма и гнёта феодализма), незаметно сковывалась и опутывала собою её народы новая цепь, налагался новый гнёт — гнёт отвлеченного государства на живые национальности.

Когда закладывались основы европейского общества, различные народности, составляющие Европу, ещё не образовались; государства имели временный характер (провизуарный). Все германские и романские племена in statu nascendi(21)объединялись принципом божественного государства, служившего продолжением римского предания и осуществленного Карлом Великим, а потом принципом иерархического единства, осуществленного Григорием VII.

Государства Европы связывались они сетью общеевропейской аристократии, так как владения вассалов империи Карла не совпадали с границами тех государств, вернее, тех уделов, на которые она распалась. Этот общий европейский характер аристократии поддерживался и после обособления европейского дворянства по национальностям институтом рыцарства. Общее всем европейским народам предприятие крестовых походов также поддержало это единство. Между тем происходил медленный этнографический процесс образования отдельных национальностей из племенного хаоса, последовавшего за переселением народов.

Весьма естественно, что результаты этого процесса долго оставались незаметными и незамеченными, что в сравнении с поименованными объединявшими началами, казавшимися началами высшего порядка, этим, вновь народившимся, национальным различиям не придавалось большого значения. Что значили в самом деле особенности языка, быта, народных представлений каких-нибудь виленей(22) в сравнении с единством церкви, империи, рыцарства!

Здесь уместно будет заметить ещё одно различие между миром германо-романским и миром славянским. Между тем как единство германо-романского мира коренится в сверху наложенных, соединительных обручах иерархии церковной и гражданской, в аристократическом институте рыцарства, а народ все более и более обособляется. Единство славянского мира коренится во внутреннем, сначала инстинктивно чувствуемом, но становящимся всё более и более сознательным сродстве народных масс, искусственно разделённых историческими случайностями, интригами католического духовенства, беззаконным шляхетским честолюбием.

Но с течением времени и власть иерархии, и понятие об империи как о продолжении римского всемирного государства, и всеевропейское рыцарство исчезают или теряют своё значение; сознание же национальности как государственного принципа еще не выясняется. Даже в последнее время идея политической свободы получает космополитическую окраску. Очевидно, что при таком положении династические права получают преобладающее значение, и единственным противовесом им служит понятие о равновесии частей, которое должно противодействовать случайному скоплению территорий с их населением в руках одного монарха, как это, например, случилось при императоре Карле V. Но это равновесие нисколько не служит к исправлению этого искусственного, случайного порядка вещей.

Как принцип династического наследства соединяет самое разнородное, так принцип равновесия раздробляет самое сродное, режет по живому.

Таким образом, во второй период гармонического развития культурных европейских сил, после окончания тридцатилетней войны (1618-1648) в Центральной Европе, на место идеи божественного государства Карла Великого, на место идеи сюзеренства наместника Иисуса Христа над мирскими властями, выступает на первый план идея отвлеченного государства. Конгрессы суть её соборы, дипломаты — её жрецы, политическое равновесие — её регулятивное начало. Во имя её произносит Людовик XIV своё знаменитое «Государство — это Я» (фр.»l’etat c’est moi»(23). Но как в области наук искусственная система иногда совпадает с естественным порядком, изображением которого должна служить система, так и в искусственной политической системе основанное на отвлеченном принципе значение государств может иногда совпасть с естественным значением их, основанным на начале национальности.

Таким образом, Франция была как прежде, при Людовике XIV, так и теперь, государством вполне естественным, национальным.

Но не везде было столь счастливое совпадение, и противоположный Франции случай представляет государство Австрийское. Между этими двумя крайностями существовало множество промежуточных степеней. Сознания значения национальности как коренного начала, на котором должно основываться государство, достигла Европа только в XIX столетии.

Столетний период — век имеет существенное значение в ходе развития Европы, особенно, в последнее время её истории; но преобладающий характер века обозначается ясно не ранее его половины, по хронологическому летосчислению. Конечно, зарождение нового направления заметно гораздо ранее; но между многими сторонами, в которых обнаруживается общественная жизнь, трудно бывает угадать, какая именно из этих сторон, какое из этих направлений получит тот преобладающий характер, которым век будет запечатлен.

Только с половины XV столетия книгопечатание, морские открытия португальцев, расселение византийских учёных по взятии Константинополя(24) турками-османами, а также ослабление феодализма усилившеюся монархическою властью начинают то умственное движение и ту практическую деятельность, которые характеризуют переход от средневековья к «Новой истории». Это век Возрождения более чем в одном обыкновенно разумеемом смысле. С половины XIV столетия религиозные интересы охватывают всю Европу, и реформационные бури улегаются окончательно только к половине следующего столетия (1648 год) (25). С половины XVII века до половины XVIII продолжается собственно то время, которое понимают под именем века Людовика XIV. Век революции с возбужденными ею реакциями, реставрациями и новыми победами политической революции продолжается до половины XIX столетия. До этого времени и относительно XIX века трудно было сказать, какая из разнообразных сторон общественного движения наложит свою печать, с которою он перейдет в потомство.

Сильное развитие умозрительного идеально-философского направления в Германии, в противоположность материалистическому направлению XVIII века, заставляло некоторых думать, что век наш заслужит имя философского. Но уже с сороковых годов наука получила несомненное преобладание, и развивающимся материализмом он не уступит своему предшественнику. Однако же признать научное направление преобладающим характером XIX века потому нельзя, что оно не исключительно ему свойственно, а составляет вообще характер европейской науки, и века Галилея, Бэкона, Ньютона, Лавуазье были не менее положительны в этом смысле. Нельзя также и потому, что именно в течение значительной части XIX века наука отклонилась было от этого направления.

Развитие промышленности с большим правом может характеризовать наш век, но и в этом он продолжает лишь общее направление последних столетий европейской жизни. Притом торговая и колониальная политика — следовательно, интересы также материальные — играли преобладающую роль и в прежние периоды европейской истории.

Наконец, казалось, что вопросы социально-экономические возьмут верх как в области теории, так и в направлении, которое примут народные движения, и к концу сороковых годов это, казалось, уже и начало осуществляться. Ко всеобщему ужасу, казалось, наступал страшный кризис. Но с того же времени выяснилось, что пора ещё не пришла. Умы получили как бы другое направление, но перемена была только кажущаяся. Направление, сделавшееся господствующим, началось гораздо ранее, его только мало примечали; под влиянием идей другого порядка смешивали умышленно и неумышленно национальные движения — с движениями политическими. На деле же эти национальные движения были господствующим явлением деятельной жизни народов с самого начала столетия.

Толчок, который довёл национальный вопрос до сознания европейских народов, дан был Наполеоном I. Побуждаемый как честолюбием, так и роковым положением, в которое он был поставлен, от победы к победе дошёл он до восстановления империи Карла Великого. Но через 1000 лет после Карла народы, входившие в состав его монархии, уже вполне обособились в национальные группы. Те принципы объединения, которыми обладал Карл, уже давно перестали существовать; новый же принцип политической свободы, будто бы представляемый Наполеоном, можно разве только в шутку подкладывать в основу здания, воздвигавшегося французским императором. Следовательно, вместо нового объединения народов Европы предприятия Наполеона могли только заставить их сильнее почувствовать свои национальные различия и свои национальные сродства.

Где Наполеон имел дело с политическим телом, основанным на отвлеченном государственном принципе, там победа была легка. Одержав своим военным искусством стратегический и тактический перевес над противником, ему уже не оставалось ничего более преодолевать. Но не так легко решалась победа там, где ему приходилось иметь дело с живыми народными единицами, хотя бы и столь малосильными, как Испания. С Испании и началось национальное движение в отпор французскому завоевателю.

В 1809 году была первая вспышка германского национального духа, обратившаяся в 1813 году в сильное народное движение. Русское народное движение 1812 года не было пробуждением народного духа, потому что в русском народе он никогда и не спал в национально-политическом отношении. Народное восстание в Сербии падает также на первые годы нашего столетия. После замирения Венский конгресс (1814-1815) так же мало или ещё меньше обращал внимание на национальность, чем его предшественник — Вестфальский конгресс (1648 г.) после 30-летней войны, и, возбуждая против себя реакцию, так же содействовал сознанию начала народности.

Итальянское народное движение, начавшееся с двадцатых годов, хотя и было окрашено цветом политических революций, но, в сущности, было движением национальным и, продолжаясь с небольшими промежутками до нашего времени, привело к единству и к политической самобытности итальянского народа.

Греческое восстание заняло собою почти все третье десятилетие XIX века и недавно возобновилось в Крите. Только злонамеренность могла смешивать это движение с политическими революциями. Бельгийская революция имела национальный характер.

Оба ксендзо-шляхетские польские мятежи приняли национальную окраску(26), хотя по существу своему, как и всё польское, имели противонародный характер. Восточная (Крымская) война (1853-1856 г.г.) была ведена западными державами против национальной политики России по отношению к народам Балканского полуострова, а война итальянская — в помощь национальной политики Пьемонта.

Война шлезвиг-гольштейнская (1848-1850 г.г.) и последняя прусско-австрийская война 1866 года также имели своей целью интересы немецкой народности и послужили увенчанием германского движения, имевшего с 1848 и даже с 1813 года постоянно национальный характер, который везде одерживает верх там, где приходит в столкновение с интересами политической свободы, чего не могут понять только отвлеченные демократы вроде Якоби.

То же самое замечается и в Италии. Все движения мадьярские преисполнены национального духа и из него только и происходят; временная примесь политически-революционного элемента была только случайностью, которая не имела на своей стороне народных симпатий. Славянское движение, начавшееся с двадцатых годов в области мысли и науки, почти не имеет в себе примеси политической, и предмет его — исключительно интересы народности.

Под влиянием национальной же идеи предпринял Наполеон III свою неудавшуюся мексиканскую экспедицию(27). Зоркий глаз Наполеона III заметил существенно национальный характер всех стремлений XIX века, и искусная рука его воспользовалась им для своих целей, т. е. для отвлечения умов от вопроса социального. Цель эта была достигнута, опасность отклонена на время, пока ряд движений в духе народности не довершит своего круга, пока возбужденные ими столкновения, которые надолго привлекут к себе внимание народов, не выкажут всех своих последствий, конечно, и не подозреваемых Наполеоном III в то время, когда он провозглашал новый политический принцип. В мыслях Наполеона этот новый принцип был, конечно, только предлогом для достижения личных целей. Он надеялся им управлять по своей воле и, кроме отвлечения народного внимания от вопросов, казавшихся ему более опасными, думал извлечь из него и другие побочные выгоды. Как бы ни были эгоистичны, неискренни, недальновидны и, пожалуй, мелочны расчёты, которыми руководствовался повелитель Франции, провозглашая национальность высшим политическим принципом, он заслуживает полной благодарности уже за одно это провозглашение, выведшее это начало на свет Божий из-под спуда, где его смешивали с разными подпольными революционными махинациями .

Обоим Наполеонам суждено было, сознательно или бессознательно, выдвинуть на первый план вопрос о политическом значении народности, хотя Франции и при втором Наполеоне, вероятно, принесёт он столь же мало пользы, как и при первом. С точки зрения французских интересов нельзя не отдать справедливости критике Тьера. Франция пользуется тою выгодою, что, будучи государством вполне национальным, она в то же время признаётся всеобщим сознанием европейских государств, во всем объеме своём, необходимым членом системы, основанной на начале политического равновесия. Очевидно, что для французского политика необходимо опереться на то из этих начал, которое обещает ему больше выгод. Опираясь на политическое равновесие, Франция, конечно, могла бы препятствовать как объединению Италии, так и объединению Германии, сама же если ничего не приобретала, то ничего и не теряла. Опираясь на принцип национальности, она, правда, приобрела Савойю и может иметь притязание на французскую часть Бельгии и Швейцарии, но зато должна внутренне сознаться, что приобрела Ниццу вопреки этому праву  и так же точно вопреки ему владеет Корсикой.

Но не очевидно ли, что небольшие округления французской территории не могут идти в сравнение с теми невыгодами, которые представляет для неё объединение Германии, угрожающее сосредоточением 45 миллионов в одно государственное целое, на совершенно точном основании принципа национальности. С европейской точки зрения за славянами не признаётся никакой правоспособности, то немецкое государство может возрасти до 55 миллионов присоединением всей не венгерской Австрии, на что некоторые ораторы Северо-Германского сейма и изъявляли уже надежды. Наконец, в восточном вопросе принцип национальности ставит Францию в самое возмутительное противоречие с самой собою.

Чтобы отчасти нейтрализовать те невыгодные последствия, которые принцип национальности мог бы иметь для Франции, придали ему мелочной характер, придумав странный и совершенно нелепый способ его применения — посредством всеобщей подачи голосов. Всякая подача голосов предполагает подчинение воли меньшинства — воле большинства. На каком же это основании? Очевидно, на таком, что выше того интереса, в котором выказывается противуположность большинства и меньшинства, существует другой интерес, или предполагается существование высшего интереса, относительно которого большинство и меньшинство между собою согласны, и это-то согласие по высшему интересу, имеющему большее значение, чем оказавшееся разногласие, заставляет меньшинство подчиняться большинству, если бы даже последнее не имело принудительной силы на своей стороне.

Французский народ избирал президента республики: большинство выбрало Наполеона; довольно значительное меньшинство подало голоса в пользу Ламартина, Кавеньяка и Ледрю-Роллена. На каком же основании эти поклонники различных республик (сантиментальной, идеальной и социальной) подчинились республике бонапартистской,  маскировавшей собою империю? Они подчинились потому, что приверженцы их считали выше всего — начало единства Франции, и так как, не нарушив его, нельзя было не подчиниться решению большинства, то ему и покорились добровольно.

При выборе Авраама Линкольна в Соединенных Штатах оказалось противное этому явление. Та система, которую представлял собою Линкольн, была южанам более противна, чем самое распадение Союза, и они восстали. Тут не было высшего принципа, соединявшего меньшинство с большинством, и оно не подчинилось последнему, надеясь на свои силы. Но какое же это высшее начало, которое при подаче голосов о национальной судьбе какой-либо страны должно одинаково признавать и большинство, и меньшинство? Оно заключается не в чём ином, как в совершенно произвольном предрешении вопроса о том, что призванная к подаче голосов страна составляет неразделимое и нераздробимое целое.

У Савойи спрашивают, желает ли она принадлежать к Италии или Франции. Но сама Савойя, неизвестно почему, считается каким-то неделимым политическим атомом. Очевидно, что результат подачи голосов будет зависеть главнейше от того, какие границы наперед будут определены для страны, призываемой выразить свою народную волю.

Если бы, например, принять за целое Польшу в границах 1772 года, то не может быть ни малейшего сомнения, что вся она была бы включена в состав Российской Империи; ибо, не говоря о том, что большинство народа в Царстве Польском подало бы большинство голосов на русскую сторону, одних западных губерний и восточной Галиции было бы достаточно. Но можно подыскать такое дробление округов, что значительные части западных губерний пришлось бы отделить от России. Если строго держаться принципа выражения народной воли, пришлось бы учредить немыслимую чересполосицу.

С другой стороны, что значит комедия подачи голосов, например в Венеции, в сравнении с пятидесятилетним непрерывным заявлением, что она хочет принадлежать Италии? Народность не есть только право, но и обязанность. Один народ не только может, но должен составлять одно государство. Какая же еще нужна тут подача голосов?

Итак, ход исторического воспитания европейских народов и свойства пройденной ими школы зависимости имели тот результат, что хотя эти народы и не утратили тех нравственных свойств, которые делают их способными заменить первобытную племенную волю гражданскою свободою, но всё же имели несчастье, пройдя через феодализм, по большей части утратить необходимую для этой свободы почву — право на землю, на которой живут. Они отвоевали в полном объеме свои личные права от своих завоевателей, но земля осталась во власти этих последних; а это противоречие неизбежно ведёт к такому столкновению, которое грозит всеобщею гибелью и разрушением. Лишившись земли — материальной основы гражданской свободы, они с этим вместе лишились и нравственной основы как этой свободы, так и вообще всей жизни, утвердив свои религиозные верования или на хрупком и гнилом столбе папской непогрешимости, или на личном произволе протестантства. Следствия этой религиозной лжи развиваются непрерывно и неудержимо, но ещё не дошли до крайних своих пределов в общем сознании народов; следствия же противоречия в области политической уже выказались в первом столкновении, но дальнейшее его развитие было предотвращено отклонением умов к вопросам национальным.

Эти национальные задачи на западной, европейской почве сами по себе не имеют большого значения и далеко уступают в важности прочим задачам — научной, религиозной, политической, общественно-экономической, вырабатывавшимся историей романо-германских народов; они даже почти развили всё своё содержание и скоро должны были бы уступить место Другим сторонам проявления общественной жизни, но истинная важность их заключается в том, что в них лежит узел, связывающий мир европейский с миром славянским, узел, чреватый событиями, которым на долгое время суждено запечатлеть и определить собою характер истории обоих сталкивающихся культурно-исторических типов: романо-германского и славянского.

Все политические события, проистекавшие из других сторон европейского развития, не имели прямого отношения к славянам. В вопросе научном, в освобождении мысли от угнетавшего её авторитета, славяне не принимали деятельного, активного участия. Результаты этого движения идут и должны идти ещё в большей степени в пользу славян, как и всех вообще народов, но не иначе как и те результаты, которые достались в наследство от греков и римлян.

Религиозный Вопрос Европы до огромного большинства славян не касался вовсе; те же, которые были в него впутаны  имели в нём лишь участие пассивное, были угнетаемы, стесняемы, насильственно лишаемы истины, им всем вначале преподанной. Единственное активное участие славян в религиозной жизни Европы великое гуситское движение в Чехии в 1400–1485 г.г. было направлено к отказу от европейского понимания веры, было стремлением к возвращению в православие(28).

Вмешательство славянского мира в политическую борьбу Европы было также или невольное, как для народов Австрии, или хотя и вольное, но основанное на недоразумении, как для России. Буря французской революции вызвала продолжительное (и имевшее решительное влияние) участие России. Но с чисто русской и славянской точки зрения можно только пожалеть о громадных усилиях, сделанных Россией для направления этой борьбы, которая так же мало касалась России, как и революция тайпингов в Китае(29), и не должна была бы вызвать ни консервативных, ни прогрессивных инстинктов и симпатий России, как к делу, для неё совершенно безразличному. Остается только жалеть, что эти громадные усилия не были  обращены на решение вопросов чисто славянских, как Тильзитский мир(30) между Россиейй и Францией в 1807 г. представлял к тому полную возможность. Конечно, так представляется вопрос с чисто славянской точки зрения. Вмешательство России было необходимо с общей исторической точки зрения, которой Россия и подчинилась. Как природа, так и история извлекают всевозможные результаты из каждой созданной ими формы. Европе предстояло еще совершить обширный цикл развития, правильности которого преобладание Франции противопоставляло преграды, и Россия была призвана освободить от него Европу. Роль России была царственная, но это была лишь роль служебная.

Теперь Европа, и именно Франция, провозглашает принцип национальности, который не только не имеет большого значения, но даже вреден для неё, и тем отплачивает России и славянству, играя по отношению к ним также служебную роль и воображая, что действует сообразно с своими собственными интересами.

Поэтому вопрос о национальностях, начавший теперь занимать первое место в жизни и деятельности народов и связывающий миры романо-германский и славянский, составит самый естественный переход к тем особенностям исторического воспитания, которое получила Россия во время становления её государственного строя, к особенностям тех форм зависимости, которым подвергался русский народ при переходе от племенной воли к гражданской свободе, в пользование которой и он начинает вступать.

Первый толчок, положивший начало тысячелетнему процессу образования Русского государства, был сообщен славянским племенам, рассеянным по пространству нынешней России, призванием варягов. Самый факт призвания, заменивший для России завоевание, существенно важный для психологической характеристики славянства, в занимающем нас теперь отношении не имеет большого значения.

И англосаксы были призваны британцами для защиты их от набегов пиктов и скоттов; со всем тем, однако же, порядок вещей, введенный первыми в Англии, ничем существенным не отличается от того, который был введен в других европейских странах, и призвание норманов во Франции по своим последствиям было равносильно завоеванию.

Это, конечно, могло бы случиться и с русскими славянами, если бы были многочислены пришельцы, призванные для избавления от внутренних смут. Но, по счастью, призванное племя было малочисленно, как это доказывается уже тем, что до сих пор существует возможность спорить о том, кто такие были варяги. Если бы их численность была значительнее, то они не могли бы почти бесследно исчезнуть в массе славянского народонаселения, так что уже внук Рюрика носит славянское имя(31), а правнук его, Владимир, сделался в народном понятии типом чисто славянского характера.

Если бы и не осталось никаких летописных известий о том, кто были англы, саксы, франки или норманны Вильгельма Завоевателя, то вопрос этот подлежал бы бесспорному решению на основании одного изучения языка и учреждений, в которых отпечатался характер национальностей названных завоевателей.

Эта малочисленность варягов не позволила им внести в Россию того порядка вещей, который в других местах был результатом преобладания народности господствующей над народностью подчиненною. Поэтому варяги послужили только закваскою, дрожжами, пробудившими государственное движение в массе славян, живших ещё одною этнографическою, племенною жизнью; но не могли положить основания ни феодализму, ни другой какой-либо форме зависимости одного народа от другого.

Между первым толчком, сообщившим государственное направление жизни русским славянам, и между германским завоеванием, положившим начало европейской истории, существует то же отношение, как между оспою прививною и оспою натуральною. Последняя, действуя сильно на организм, производит в нём органический переворот и большею частью, даже при счастливом исходе, оставляет за собою на всю жизнь сохраняемые следы. Она проводит глубокие борозды по лицу, искажает его, уродует и нередко поражает зрение и другие существенно важные органы. Оспа прививная, напротив того, имеет лишь одни благодетельные последствия натуральной, охраняет организм от будущей заразы, но не искажает, не уродует его. С другой стороны, однако же, и охранение, ею доставляемое на будущее время, не столь действительно, как то, которое дает оспа натуральная. Действуя слабее, прививная оспа, чтобы сохранить свою действительность, должна время от времени повторяться.

Первобытная государственность России, лишенная помощи феодализма, или не могла бы сообщаться из Новгорода и Киева обширным странам, населенным славянскими и финскими народами, племенная воля которых находилась под охраною необозримого пространства лесов, болот и степей; или между обширными окраинами и небольшим ядром должно бы установиться отношение метрополии к колониям, род данничества, в котором исчезла бы равноправность всех частей России по отношению к правительственному центру. Этому недостатку пособила удельная система. Посредством её распространилась государственность, и каждой части сохранена была равноправность как особому самостоятельному княжеству. Этот процесс можно уподобить так называемому физиологическому процессу проборождения, которым сообщается оплодотворяющая сила всему содержанию желтка.

Взаимные отношения членов княжеского дома сохранили связь частей государства; но с умножением княжеского рода, с ослаблением связи между его членами в последовательности поколений, одного великокняжеского центра становилось недостаточно. Не только увеличивалось число княжений, но по мере этого увеличения образовывались и новые великокняжеские центры. Процесс этот не успел достигнуть своих последних пределов; но, продолжая его умственно, невольно приходишь к тому заключению, что он мог иметь только два исхода. Если бы государственный элемент, выражавшийся князьями и их дружиною, получил полное преобладание, то удельной системе предстояло переродиться в настоящий феодализм, пример которого представляет средневековая Германия, но без объединяющей власти императора и папы; народная свобода погибла бы под гнетом мелких тиранов.

При преобладании же народного племенного начала, как это и было в России, самой государственности предстояла гибель через обращение князей в мелких племенных вождей, без всякой между собою связи; народная воля была бы спасена, но племена не слились бы в один народ под охраною одного государства. Во избежание этого был необходим новый приём государственности, и он был дан России нашествием татар.

Сверх призвания варягов, заменившего собою западное завоевание,призвания, которое оказалось слишком слабым, дабы навсегда сообщить государственный характер русской жизни,- оказалась надобность в другой форме зависимости — в данничестве. Но и данничество это имело тот же слабый прививной характер, как и варяжское призвание. Когда читаем описания татарского нашествия, оно кажется нам ужасным, сокрушительным. Оно, без сомнения, и было таковым для огромного числа отдельных лиц, терявших от него жизнь, честь, имущество, но для целого народа как существа коллективного и татарское данничество должно почитаться очень легкою формою зависимости. Татарские набеги были тяжелы и опустошительны, но татарская власть была легка сравнительно с примерами данничества, которые представляет нам история, например, сравнительно с данничеством греков и славян в Турции.

Степень культуры, образ жизни оседлых русских славян и татарских кочевников были столь различны, что не только смешение между ними, но даже всякая власть последних над первыми не могла глубоко проникать, должна была держаться на поверхности. Этому способствовал характер местности, который дозволил нашим завоевателей сохранить свой привычный и любезный образ жизни в степях задонских и заволжских. Вся эта буря прошла бы даже, может быть, почти бесследно, если бы гений зарождавшейся Москвы не умел приспособиться к обстоятельствам и извлечь всей выгоды из отношений между покорителями и покоренными. Видя невозможность противиться силе и сознавая необходимость предотвращать опустошительные набеги своевременной уплатою дани, покоренные должны были ввести более строгие формы народной зависимости по отношению к государству. Дань, подать составляет всегда для народа, не постигающего её необходимости, эмблему наложенной на него зависимости, главную причину вражды его к государственной власти. Народ противится ей, сколько может; нужна сила, чтобы принудить его к уплате. Чтобы оградить себя от излишних поборов, народ требует представительства в той или другой форме, ожидая, что, разделяя его интересы, она не разрешит никакого побора, который не оправдался бы самою существенною необходимостью.

Московские князья имели ту выгоду на своей стороне, что вся ненавистная сторона мытарства падала на орду, орда же составляла ту силу, которая одною угрозою заставляла народ платить дань. Москва если не избавляла, то облегчала ту тягости, которую заставляло нести народ иноплеменное иго. Кроме самого понятия о государственной власти, коренящегося в духе славянских народов, в этом посредничестве московских князей, избавлявших народ от прямого отношения к татарам, кроется то полное доверенности и любви чувство, которое русский народ сохраняет к своим государям.

Таким образом, московские князья, а потом цари совместили в себе всю полноту власти, которую завоевание вручило татарам, оставив на долю татар то, что всякая власть заключает в себе тягостного для народа — особенно для народа, не привыкшего ещё к гражданскому порядку и сохранившего все предания племенной воли. Московские государи играли роль матери семейства, которая хотя и настаивает на исполнении воли строгого отца, но вместе с тем избавляет от его гнева, и потому столько же пользуется авторитетом власти над своими детьми, и нежною их любовью.

Но когда иноплеменное иго было свергнуто, страшилище, заставлявшее безропотно сносить всю тягость государственной власти, исчезло, а с ним исчезла и сама сила, посредством которой московские государи проводили в русский народ государственное объединение. Её надо было обресть в собственных средствах. Таких средств было очень мало, а препятствий, которые надлежало преодолеть, очень много. Главное препятствие опять-таки составляли пространство и природа русской области. Какая нужда подчиняться суровым требованиям государственного порядка, личной службы, денежным сборам, когда леса представляли такие непроницаемые убежища, что даже в наши дни, от времени до времени, открываются целые поселения, успевшие скрыться в них от зоркого глаза исправников и становых; когда обширные степи, очищенные от могущественных хищников, представляли столько раздолья и столько свободы; когда реки и моря с беспримерным обилием рыбы доставляли лёгкое пропитание и даже прибыльный промысел. Какие же были средства у государства без постоянного войска, без многочисленной армии чиновников, без организованной феодальной иерархии и при малом развитии промышленности, при ничтожной городской деятельности, без денег на то, чтобы создать и содержать войско и администрацию?

И действительно, государственность на Руси была ещё так слаба, что, как только прекращение старинного царского дома(32) разорвало ту связь любви и привычки, которая образовалась в течение веков, государство рухнуло под слабыми ударами поляков — даже не государства Польского, а отдельных польских шаек. Его восстановил народный дух, никаким правительством не руководимый. 750 лет, протекших от основания Руси до времени Минина и Пожарского, создали единый целый народный организм, связанный нравственно духовною связью, но не успели ещё образовать плотного государственного тела. Очевидно, что такое обращение при всякой опасности к самым тайникам народной жизни было слишком рискованно и не могло считаться нормальным порядком вещей. Без этого народного духа всякая государственность есть тлен и прах; но ведь государство затем и существует, чтобы его охранять,  придавать стройность и единство его проявлениям в защите народности. Без этой стройности и единства государства даже самый бодрый народный дух мог бы оказаться недостаточным для борьбы с силами, более сосредоточенными и лучше направленными, нежели силы Польского государства. Но чем же было придать эту силу государству? При тогдашних обстоятельствах не было другого средства, как закрепление всего народа в крепость государству. Годунов предчувствовал его необходимость, Пётр его довершил.

Для упрочения Русского государства, чего не могли довершить ни добровольное призвание иноплеменников, ни насильственно наложенное данничество, имевшие слишком легкий, прививной характер, надо было прибегнуть к крепостной неволе, т. е. к форме феодализма, отличающейся от настоящего самородного феодализма, как искусственно привитая болезнь — от болезни натуральной.

Что крепостное состояние есть форма феодализма — в том обширном смысле, который выше был придан этому слову, в этом едва ли можно сомневаться, так как оно заключало все существенные его признаки: почти безграничная власть лиц привилегированного сословия над частью народа, под условием несения государственной службы. Хотя и не таково было начало крепостного права на Руси, но таков был характер его, когда оно достигло своего полного развития при Петре. Для нас, на глазах которых крепостное право было отменено в 1861 году и которые видели все неразлучное с ним зло, тягость, налагаемая им на народ, кажется чрезмерною, и трудно даже решиться назвать его легкою формою зависимости.

Но все в мире сравнительно, а сравнивать надо только явления однородные, и если сопоставить наше крепостное право с европейским феодализмом, смягченный образчик которого мы можем видеть на латышах и эстах прибалтийских губерний, то, конечно, крепостная зависимость окажется легкою. Одноплеменность и единоверие господ с их крестьянами, а также свойственные русскому характеру мягкость и добродушие смягчали тягость крепостной зависимости во все периоды её развития, но каждый из периодов, в которых крепостное право имело особый характер, представлял и особые условия, смягчавшие его тягость. Первым периодом можно считать установление крепостных отношений до окончательного их утверждения введенною Петром ревизией(33). В это время свободный переход крестьян от помещика к помещику ещё не прекратился на деле; слабость государственной власти, смуты, занимавшие начало этого периода, были обстоятельствами, не допускавшими развития всей тягости крепостного права.

С ревизии, установленной Петром, это изменилось: крестьяне были отданы в полную зависимость помещикам, на которых лежала обязанность безнедоимочной поставки рекрут и уплаты податей, но это была тягость, налагаемая государством, а не личным произволом, который почти вовсе не имел возможности проявляться, так как и дворянство было так же точно записано в крепость государству и всю жизнь свою обязано было проводить на службе.

С грамоты о вольности дворянства(34) начинается третий период крепостного права, в который оно потеряло уже причину своего существования. В теории — обратилось оно в чистое злоупотребление, так как государство получило возможность платить своим слугам и содержать их иначе, нежели предоставляя им право на обязательный труд крестьян; на практике тягость для крестьян также должна была значительно увеличиться после того, как дворяне получили право выходить в отставку и проживать в своих имениях. Но если мы обратим внимание на то, что тогда господствовало ещё натуральное хозяйство, что помещики довольствовались произведениями своего имения, имели большие запасы хлеба, которым за неимением сбыта кормили многочисленную дворню, большие запасы овса, которым кормили лошадей своих соседей, наезжавших к ним гостить по целым неделям, курили своё вино, настаивали его на ягодах из своих садов и лесов, подслащивали эти наливки мёдом из своих пасек и вообще довольствовались продуктами своего имения, не имея ни возможности, ни потребности выручать с него много денег и покупать на них разные удобства жизни, то увидим, что помещикам не было никакого резона слишком отягощать своих крестьян работою. Дворовые терпели от личного произвола, от вспышек гнева, от жестокости характера или распутства иного помещика, но и это было исключением, а главное — не распространялось на массу крестьянского сословия. Часто даже жестокие владельцы, невыносимые тираны своей дворни, были очень хорошими помещиками для крестьян (как, например, Куролесов в «Семейной хронике» С. Т. Аксакова), чему каждый отыщет в своей памяти не один пример.

Последний и самый тяжелый период крепостного права наступил с того времени, как понятия о роскоши и европейском комфорте проникли из столиц в губернии и уезды, а развивающаяся промышленность и торговля заменили натуральное хозяйство денежным. Для всякого продукта непосредственного потребления скоро достигается предел, далее которого в нём не чувствует уже надобности самый расточительный человек. Для денег предела насыщения не существует, поэтому, несмотря на общее смягчение нравов, на уменьшение примеров дикого произвола, на многие законы, стеснявшие произвол помещиков над подвластными им людьми, самое последнее время существования крепостного права было самым тяжелым, как это совершенно основательно указано в самом манифесте, которым объявлялось прекращение крепостной зависимости в России. Крепостное право — эта русская форма феодализма, точно так же, как призвание варягов — русская форма завоевания, как владычество татар — русская форма данничества, употребленная московскими государями для политической централизации Руси, имело сравнительно легкий характер.

Наконец, исчезло и крепостное право — эти последние подмостки, употребленные при постройке нашей государственности. Русский народ перешёл через различные формы зависимости, которые должны были сплотить его в единое тело, отучть от личного племенного эгоизма, приучить к подчинению своей воли высшим, общим целям, и цели эти достигнуты: государство основалось на незыблемой народной основе.

Однако же, в течение этого тысячелетнего процесса племенной эгоизм не заменился сословным, русский народ, не утратив своих нравственных достоинств, не утратил и вещественной основы для дальнейшего своего развития, ибо сохранил владение землею в несравненно большей степени, нежели какой бы то ни было европейский народ. И не только сохранил он это владение, но и обеспечил его себе на долгие веки общинною формою землевладения. Он вполне приготовлен к принятию гражданской свободы взамен племенной воли, которой он должен был лишиться во время своего государственного роста, как всякий исторический народ.  Доза свободы, которую он может вынести больше, чем для всякого другого народа, потому что, обладая землею, он одарен в высшей степени консервативными инстинктами, так как его собственное положение не находится в противоречии с его политической будущностью. Сами политические требования, или надежды, его в высшей степени умеренны, так как, за отсутствием внутренней междоусобной исторической борьбы между различными слоями русского общества, он не видит во власти врага, против которого чувство самосохранения заставляло бы его принимать всевозможные средства предосторожности, а относится к власти с полнейшею доверенностью.

(1) Так называемая «Священная Римская империя германской нации» возникла в Х веке в результате завоевательных походов германских королей; была упразднена в 1806 г. Наполеоном, объединившим 16 немецких государств в Рейнский союз.

(2) Наполеонов кодекс — составленный в 1804 г. при непосредственном участии Наполеона свод законов, регулировавших гражданские отношения на основе правовых норм нового, буржуазного общества.

(3)  Предварительный.

(4) Речь идет о королевствах, созданных в V в. германскими племенами ости вестготов, франков и лангобардов на территории Западной Римской империи.

(5) Имеется в виду Гражданская война в США 1861-1865 гг.

(6) Хлодвига I (современное написание).

(7) См. примеч. 10 к главе пятой.

(8) Номады — собирательное название кочевых народов.

(9) На рубеже II — I тыс. до н. э. израильские племена управлялись так называемыми «судьями» — выборными должностными лицами.

(10) Бенефиций — в средние века: условное срочное (пожизненное) земельное или иное пожалование за выполнение военной или административной службы.

(11)   Nahrstand — кормящее сословие (нем.).

(12) Т. е. принципы «Декларации прав человека и гражданина» — важнейшего документа эпохи Великой французской революции 1789-1794 гг.

(13)   Тюильри (современное написание).

(14) В период консульства Гая Мария (конец II в. до н. э.) Рим столкнулся с опасностью быть завоеванным кельтско-германскими племенами кимвров и тевтонов.

(15) Имеется в виду государственный переворот, совершенный в 1851 г. племянником Наполеона президентом Франции Луи Бонапартом, который затем, в 1852 г., объявил себя императором Наполеоном III.

(16)   Каролингах (современное написание).

(17) Времена Оттонов и Генрихов — период активных захватов германскими феодалами под руководством королей Саксонской династии земель соседних народов, завершившийся образованием в 962 г. «Священной Римской империи» (позже получила название «Священной Римской империи германской нации»).

(18) Речь идёт о революции 1830 г., установившей буржуазную монархию во Франции.

(19) Под «экономическим илотизмом низших слоев» населения Данилевский подразумевает систему капиталистической эксплуатации и вызванное ею обнищание масс. Илотами в древней Спарте называли государственных рабов, посаженных на землю и обязанных кормить спартиатов — членов господствующей «общины равных».

(20) В 1806-1807 гг. Наполеон подписал декреты, объявившие Британские острова в состоянии блокады. Всякая торговля с Англией категорически запрещалась, все английские товары, обнаруженные на территории Франции и союзных с нею государств, подлежали конфискации. Вопреки ожиданиям Наполеона, «континентальная блокада» не смогла подорвать Англию экономически.

(21)   В стадии становления (лат.).

(22) По-видимому, речь идет о вилланах — категории феодально-зависимого крестьянства в Западной Европе.

(23)  «Государство — это я» (фр.).

(24) После гибели Византийской империи в 1453 г. Италия на протяжении долгого времени была наводнена греческими учеными, спасавшимися от турок.

(25) В 1648 г. был заключен Вестфальский мир, положивший конец Тридцатилетней войне, в ходе которой на территории Германии сталкивались армии католических и протестантских государств. «Священная Римская империя германской нации» лишилась ряда своих земель; были уравнены права кальвинистов с католиками и лютеранами.

(26) Речь идет о восстаниях в Польше в 1830 г. и в 1863 г. В обоих случаях руководство восстанием находилось в руках представителей польской шляхты, тесно связанной с католическими кругами; националистические элементы настаивали на восстановлении Польши в старых границах «от моря и до моря», с присоединением «восьми восточных воеводств», т. е. Правобережной Украины и Белоруссии.

(27) В 1862 г. Наполеон III организовал захватническую экспедицию в Мексику; однако в 1867 г. французские войска вынуждены были покинуть страну, а посаженный французами на престол император Максимилиан был расстрелян республиканцами.

(28) Оценка Данилевским гуситского движения в Чехии как стремления чешского народа «к возвращению в православие» не может быть признана исторически достоверной, хотя по некоторым вопросам организации церкви и отправления культа гуситы придерживались взглядов, близких православным. (См. об этом также примеч. 3 к главе шестой).

(29) Имеется в виду народное восстание 1851-1864 гг. в Китае против маньчжурских феодалов и европейских купцов; свое название движение тайпинов получило от Тайпин тяньго — созданного восставшими «Небесного государства великого благоденствия».

(30) О Тильзитском мире см. примеч. 12 к главе второй.

(31) Речь идет о Святославе Игоревиче, княжившем в Киеве с 965 по 972 г.

(32) Со смертью царя Федора Иоанновича в 1598 г. прекратился род московских великих князей и царей — Рюриковичей.

(33) При переходе от подворного обложения крестьян и посадских людей к подушному в 1718 г. была произведена перепись населения, которая не удовлетворила правительство Петра I; для уточнения численности податного населения перепись была произведена заново, в связи с чем получила название «ревизии».

(34) 18 февраля 1762 г. император Петр III издал манифест «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству», освобождавший дворян от обязательной службы.

Далее… ГЛАВА XI. Европейничанье — болезнь русской жизни.