Царьград

Николай Яковлевич Данилевский
Россия и Европа.

ГЛАВА XIV. Царьград

Центральность местоположения Константинополя. — Его четыре названия и четыре эпохи его истории. — Права на Константинополь. — Что такое историческое право? — Константинополь есть res nullius. — Кому обладание Константинополем всего полезнее? — 1) Ахиллесова пята России .- 2) Величина России. — 3) Необходимость для России флота, а для флота Чёрного моря. — 4) Расширение нравственного влияния России от обладания Константинополем. — Царьград должен быть столицею не России, а Всеславянского союза.- Славянская федерация с Россиею во главе, как решение восточного вопроса. — Члены федерации должны быть крупны. — Цель её не есть поглощение славян Россией. — Состав Всеславянского союза и перечисление его членов. — Польский вопрос. — Наилучшее решение его при посредстве Всеславянской федерации.

Царьград
И своды древние Софии
В возобновленной Византии
Вновь осенят Христов алтарь!
Пади пред ним, о Царь России,
И встань, как Всеславянский Царь!
Ф. Тютчев

По поверью, распространенному в русском народе и занесённому к нам, без сомнения, от греков вместе с христианством, Иерусалим есть средоточие, или, как выражаются в просторечии, «пуп» земли. И таков он в действительности с высшей духовной точки зрения, как место, где взошло людям духовное солнце. Но с точки зрения более земной и вещественной нет места на земном шаре, могущего сравниться центральностью своего местоположения с Константинополем. Нет на земле другого такого перекрестка всемирных путей. На запад открывается непрерывный морской путь сначала между Европой и Азией, а потом между Европой и Африкой, как бы каналом, то расширяющимся, то суживающимся до самого Западного океана. К югу такой же канал, прерываемый лишь нешироким, теперь прорытым перешейком, ведёт между Азией и Африкой до Южного океана.

На востоке некогда непрерывное море разбилось, правда, на три бассейна: Понта, Каспия и Арала, разделенные широкими перешейками. Но человеческое искусство начинает уже пополнять недоделанное, или, пожалуй, испорченное природою, так как и тут названные моря, железная дорога от Поти до Баку, а со временем, может быть, и Аму, возвращенная в свое старое русло, поведут в самую глубь Азиатского материка. Наконец, на север Днепр, Дон, соединенный железным путём с Волгою, и Дунай соединяют Константинополь со всеми славянскими землями и ведут в глубь России и Европы.

Этим мировым географическим преимуществом соответствуют и местные топографические удобства. Босфор, глубокая и широкая река солёной воды в 35 верст длиной, со многими вдающимися в берега углублениями или бухтами, представляет обширную безопасную гавань для судов, служащих внешней мировой торговле, тогда как наиболее врезывающаяся в материк внутри самого Константинополя бухта, известная под именем Золотого Рога, представляет такие же удобства для каботажных судов и для доставки товаров разным частям города.

Прибавим к этому единственное в мире как по удобству защиты, так и по важности защищаемого стратегическое положение, прелестный климат, несравненную красоту окружающей природы, наконец, великие мировые, истинно царственные исторические воспоминания и соединенное с ними громадное нравственное значение. Такие, единственные в своём роде, естественные преимущества сделали то, что Константинополь не разделил судьбы того царства, которому служил столицей, подобно другим великим центрам исчезнувших с лица земли народов. Между тем как Фивы, Мемфис, Вавилон, Ниневия, Карфаген не более как археологические развалины; между тем как Афины и Александрия живут жизнью весьма второстепенных провинциальных городов, и даже сам вечный, дважды миродержавный Рим обратился в музей редкостей с каким-нибудь полуторастотысячным населением и имеет быть разжалован из мирового города в столицу второстепенного государства, Константинополь, понимая под этим названием совокупность всех населенных мест вдоль берегов Босфора, составляющих одно сплошное и неразрывное целое, всё ещё имеет до полутора миллиона жителей, несмотря на совершенную неспособность теперешних его обладателей извлекать выгоду из доставшегося им сокровища.

Особенность Константинополя составляет ещё то, что никакое изменение в торговых путях, никакое расширение исторического театра не могут умалить его исторической роли, а, напротив того, всякое распространение культуры и средств сообщения должны в большей или меньшей степени отразиться на усилении его торгового, политического и вообще культурного значения. Открытие морского пути в Индию нанесло смертельный удар Венеции и прочим торговым итальянским республикам; возникновение Петербурга доконало Новгород; прорытие Суэзского перешейка должно снова перенести главный центр торгового движения на берега Средиземного моря и не может не уменьшить торгового значения самой даже Англии, что она и поняла своим верным инстинктом и стала делать bonne mine a mauvais jeu[1]*, когда уже ясно увидела, что нельзя долее противиться делу, которому суждено перейти из области предположений в область положительных фактов. Рим мог сохранить свою господствующую роль только до тех пор, пока главная историческая сцена сосредоточивалась на прибрежьях Средиземного моря, и, даже когда жизненное движение приняло более обширные размеры в восточной части этого бассейна вследствие походов Александра, усилившегося значения Александрии, развития христианства, он должен был поделиться своим господством с Константинополем. Если бы Италия даже не была опустошена и Рим не был разрушен варварами, то всё-таки он должен бы был лишиться своей роли единственно от культурного и политического развития стран, лежащих на север от Дуная и на восток от Рейна; и ежели в течение средних веков вновь усилилось его значение, то единственно благодаря новому религиозному элементу, воплотившемуся в Риме. Совершенно иначе отражались и должны отражаться улучшение торговых путей, развитие и расширение культурной и политической жизни почти на всем пространстве Старого Света на судьбе Константинополя. В своё время Константинополь был центром древнего мира, он сделался центром магометанского Востока и теперь, в самом унижении своём, есть узел и центр европейской политики, хотя и не активный, а страдательный только.

Что же предстоит ему в будущем? Всякое усиление развития в Центральной и Южной Европе, в равнинах России, на Кавказе, возрождение Европейской Турции, Малой Азии, Персии, Северной и Восточной Африки, проникновение культуры в глубь Азиатского материка — всё это должно отразиться новым блеском на Босфорской столице. Это город не прошедшего только, не жалкого настоящего, но и будущего, которому, как Фениксу, суждено возрождаться из пепла всё в новом и новом величии. Он и носит поэтому четыре названия, каждое из которых соответствует особому фазису в его развитии, особому отделу в его исторических судьбах.

Первое название Византия, данное древними греками, соответствует тому времени, когда значение и важность города определялись лишь его топографическими удобствами. Изобилие рыбы в проливе, соединяющем два моря, теснящейся по временам во вдавшийся в материк Золотой Рог, послужило первою приманкою для поселенцев. Под этим названием город, стоя наряду со многими другими, расположенными на Босфоре, Геллеспонте и Пропонтиде, городами, не перерос значения промежуточного торгового пункта между Понтом и Архипелагом[2].

Второе имя Константинополь, хотя и звучит по-гречески, есть, однако же, название римское. Под этим именем господствовал он над частью римского наследия и действовал на исторической сцене, ограничивавшейся прибрежьем Средиземного и Чёрного морей. Имя это приличествовало ему, пока последний остаток римского мира не испустил своего последнего вздоха, и давно уже, вместе с прежним значением, перешло и это имя в область прошедшего, сделалось достоянием истории.

Теперешнее название Стамбул, данное ему турками, не имя, а позорное клеймо. Оно не получило всесветного гражданства, оставшись только местным, и должно исчезнуть вместе с завоевателями. Оно имеет характер эпизодический, как и самая роль турок в восточном вопросе есть только вставочный эпизод, да и роль всего магометанства — эпизод во всемирной истории. Но Босфорская столица не только город прошедшего, но и будущего. И славяне, как бы предчувствуя его и своё величие, пророчески назвали его Цареградом. Это имя, и по своему смыслу, и потому, что оно славянское, есть будущее название этого города.

Неудивительно, что такой город, как Константинополь, обращает на себя внимание всех политиков; что вопрос, кто будет им обладать, после того как теперешние его обладатели принуждены будут удалиться с исторической сцены, тревожит все умы, не остающиеся равнодушными к великим интересам современной истории, так что один частный константинопольский вопрос весит столько же на весах современной политики, как и весь остальной обширный восточный вопрос.

В этой запутанной исторической тяжбе представляется уму: кто же имеет право на Константинополь? То есть кому должен бы он принадлежать, если б политические соперничества не заслоняли собою и не затемняли юридической правды, если бы вопросы политические разрешались, подобно юридическим, на основании документов владения? Говоря другими словами, кто законный наследник, к которому должна перейти Босфорская столица после гибели и изгнания похитителя, оказавшегося несостоятельным, неспособным не только к обладанию таким жизненным историческим узлом, как Константинополь, но даже и вообще к национальной политической жизни?

Видимо, вопрос этот решается очень легко. Турки взяли Константинополь у греков, и грекам должен быть он возвращен. Но у каких греков был он взят и каким грекам имеет быть возвращен? Греки Древней Эллады, упустив случай слиться с родственными им македонянами и образовать великое восточное царство, подпали власти римлян и вошли как составной элемент во всемирное Римское государство, восточной части которого мало-помалу придали свой особый колорит и характер, что и выразилось во внешнем политическом строе отделением Восточной империи от Западной Римской империи. Эта Восточная империя, по причине малочисленности греческого элемента, никогда не была греческою в этнографическом смысле этого слова. Греческою была в ней культура, цивилизация, которая не проникала и не могла проникать в глубины народных масс. Одним словом, Восточная Римская империя, даже в эпоху своего величия, была настолько же греческою, насколько заменившая её Оттоманская империя турецкою, или даже ещё менее.

Поэтому, когда северные народы — славяне — заняли большую часть Балканского полуострова, в массе они вполне сохранили свои славянские народности, и только верхушки общества отчасти огречились. Не так было, например, в Италии, где новые германские поселенцы: готы, герулы, лангобарды, смешавшись с прежде жившими тут племенами, приняли от них не только язык, но и наружный облик. Греки же остались там только, где искони составляли преобладающий этнографический элемент: в Морее, Элладе, Фессалии, в части Эпира, в юго-западной окраине Македонии, по островам Эгейского моря.

С центральной частью Восточной римской империи — Балканским полуостровом — произошло то же самое, что и с её более отдаленными провинциями: Сирией, Египтом, где арабское завоевание быстро стерло следы завоевания греко-римского, потому что следы эти и не проникали далее поверхности общества. Во всех этих странах греческою была только культура да еще государственная власть, а этнографический состав населения греческим не был. Поэтому с разрушением государства, с уничтожением культуры было разрушено всё, в живых ничего греческого уже не осталось и для восстановления его потребовалось бы не возрождение, а настоящее воскресение, которое и в историческом смысле столь же невозможно, как и в физиологическом.

Итак, возвращение Константинополя древним грекам — его законному наследнику невозможно, потому что наследника этого нет более в живых. Он был последний в роде и умер тогда же, как было отнято у него его последнее достояние, в котором и воплощался угасавший остаток его жизни, и теперь достояние это выморочное в полном смысле этого слова.

Права, которые предъявили бы на Константинополь наследники того имени, которое носила Восточная империя, принадлежат поэтому к совершенно особому разряду «исторических прав«, по которым поляки требуют себе Белоруссии, Волыни, Подолии, Галича, даже Киева и Смоленска; мадьяры хотят преобладать над словаками, русскими, хорватами, сербами, румынами, живущими в пределах земель венгерской короны; итальянцы, во имя прав Древнего Рима, могли бы требовать владычества над Францией, Англией, Испанией, Северной Африкой и т. д. По таким же правам греки, имеющие уже в силу одного исторического документа притязание на Константинополь, могли бы в силу другого документа, с таким же точно основанием, предъявлять претензии на все страны от Адриатического моря до Инда и от Понта, Кавказа, Каспия и Амударьи до Индийского океана. В силу «исторических прав«, законными претендентами на верховное владычество в России могли бы явиться какие-нибудь калмыцкие, бурятские или монгольские орды. Это «историческое право«, из-за которого пролилось в прошедшем столько слез и крови, которому настоящее обязано столькими неправдами и притеснениями, должно бы ввергнуть мир в совершенную путаницу, в настоящий хаос нелепостей, если бы вздумали проводить его сколько-нибудь последовательным образом.

Все эти короны Стефанов, Ягеллонов, Палеологов[3]весьма почтенные вещи, пока лежат в исторических музеях древностей, откуда могут вызывать весьма почтительные размышления о делах минувших, о бренности человеческого величия. Эти исторические мертвецы, как и всякие другие покойники, заслуживают почтительной памяти и доброго слова от живых людей, но только пока спокойно лежат в своих могилах. Если же они вздумают скитаться по белому свету и смущать народ своим появлением в виде разных оборотней, вампиров и вурдалаков, предъявляя свои исчезнувшие права на то, что уже перешло во владение живых, то, чтобы успокоить их, ничего не остаётся, как, по славянскому обычаю, вбить им осиновый кол, и чем скорее, тем лучше. Этот осиновый кол, конечно, не более как пустой предрассудок в отношении к простым мертвецам, ибо эти и без того никогда не выходят из своих могил, но для мертвецов исторических, имеющих невероятную наклонность вставать из своих усыпальниц и тревожить живых, наяву и во сне, своими нелепыми притязаниями, осиновый кол самая законная и разумная мера, служащая к обоюдному благу как умерших, так и живых. Осиновый кол — вот все права, которые можно признать за коронами Палеологов, Ягеллонов и св. Стефанов. На него же напрашиваются и короны Солейманов и Габсбургов, которые хоть и не легли ещё в свои могилы, а сидят между живыми, но давно уже смердят и заражают политическую атмосферу гнилыми миазмами. О, как взыграет славянское сердце, когда Россия, поняв своё историческое призвание, с честью погребет и этих мертвецов, насыплет над ними высокий могильный холм, заострит осиновый кол и забьёт его по самую маковку, чтобы на месте-пусте заиграла широкая, самобытная славянская жизнь!

Историческое право имеет огромное значение и заслуживает всякого к нему внимания и уважения, когда, будучи историческим, оно продолжает корениться в потребностях людей текущего века, продолжает составлять их прирожденное, неотъемлемое право, когда, составляя заботу дня минувшего, оно ещё продолжает быть насущною заботою и дня настоящего. О, тогда голос его громок и оно вдвойне уважительно!

Стремления Греции к освобождению выигрывали, конечно, много в своей силе и в симпатиях, которые всюду внушали, от того, что греки, сражаясь за настоящую свою независимость, за свободу не мнимого, а действительного греческого народа, восстановливали свободу страны Мильтиадов и Эпаминондов; но и эти славные воспоминания не могли бы иметь никакой цены, если бы народ, населявший новую Грецию, потеряв сознание своей особенности и самобытности, слился со своими победителями.

Исторические права всеми своими свойствами подобны арифметическому нулю, который, в отдельности сам по себе ничего не знача, удесятеряет значение единицы, влево от него стоящей. Западная Русь не потому должна составлять одно целое с остальной Россией, что входила некогда в состав Руси времен Владимиров, Ярославов, Мстиславов, а потому, что, будучи настоящею Русью в эти давно прошедшие времена, она по языку, по вере, по всему существу своему всегда оставалась ею, кто бы над нею ни господствовал, и теперь продолжает быть такою же настоящею Русью, как и в оные времена, несмотря на измену своих высших классов. Поэтому и лежит на России двойное или, лучше сказать, удесятеренное право и удесятеренная обязанность думать о том, чтобы вся Русь была Русью, право и обязанности настоящие, живые, бытовые, удесятеренные в своём значении правом историческим, т. е. этими же настоящими, живыми, бытовыми правами, не прерывавшимися в течение веков, насколько хватает сознательная и бессознательная народная память.

Но что такое корона Стефанов? Случайное завоевание и подчинение исконных придунайских жителей,славян, вторгнувшейся мадьярской орде[4], которая, хотя и приняла христианство и европейский склад и лад, не сумела, однако, или не смогла обратить чуждые ей племена в свою плоть и кровь, уподобить их себе, так же точно, как не сумели или не смогли этого сделать эллинизированные римляне Византии со вторгнувшимися в их пределы славянами, или вторгнувшиеся турки с греками, болгарами и сербами; как не умели или не хотели этого сделать благородные ливонские рыцари с латышами и эстами. Поэтому и все притязания эти, и им подобные — суть притязаний выходцев из могил, ночных призраков и привидений, полуночных кикимор, на которых живые люди, под страхом причисления к сонму сумасбродов и умалишенных, не должны обращать никакого внимания.

Итак, Константинополь составляет теперь в тесном юридическом смысле res nullius[5]*, предмет, никому не принадлежащий. В более же широком и высоком историческом смысле Константинополь должен принадлежать тому, кто продолжает воплощать в себе ту идею, осуществлением которой служила некогда Восточная Римская империя. Как противовес Западу, как зародыш и центр особой культурно-исторической сферы Константинополь должен принадлежать тем, которые призваны продолжать дело Филиппа и Константина, дело, сознательно подъятое на плеча Иоаннами, Петром и Екатериною.

Но оставим эти высшие соображения и удовольствуемся пока тем, что в тесном юридическом смысле Константинополь есть res nullius, на которую никто не может изъявлять притязаний по праву как законный наследник. За отсутствием оснований юридических вступают в свои законные права основания утилитарные, и мы должны и можем спросить: если никто не имеет прямого права на Константинополь, кому может представить обладание им истинную, действительную пользу?

Все состязающиеся могут быть разделены в этом отношении на три категории: с одной стороны, великие европейские державы; с другой — мелкие государства вроде Греции, с третьей — Россия.

Из великих европейских держав Пруссия остаётся в этом деле совершенно в стороне. Очевидно, что обладание Константинополем не только не принесло бы ей никакой пользы, но было бы даже для неё совершенно невозможно. Австрии мог бы принадлежать Константинополь не иначе как если бы она преобразилась в ту австро-турецкую федерацию, о которой мы говорили в предыдущей главе и которая, как там было доказано, была бы гибельна для народов, которые её бы составили, продолжила бы лишь агонию, в которой томится Австрия.

Остаются, следовательно, только две великие морские державы: Франция и Англия, для которых обладание Константинополем возможно по причине их значительного морского могущества. Но польза, которая проистекла бы для них из того, была бы чисто отрицательного свойства. Хотя Константинополь замечательнейший перекресток всемирных торговых путей на земном шаре, он лежит, однако же, совершенно в стороне от того движения, в котором они, в особенности же Англия, играют такую первостепенную роль. Вся польза от обладания Константинополем ограничивалась бы для них тем вредом, который наносился бы этим России. Это было бы право вонзать нож в тело России и поворачивать его в ране, когда им заблагорассудится, чтобы производить нестерпимую боль, простирая своё влияние и господство не только на все южное побережье России, но и глубоко внутрь страны посредством естественных и искусственных путей сообщения, рек и железных дорог.

Самая невыносимость такого положения поставила бы Россию в непрестанную, явную или глухую, враждебность к ним. При всяком столкновении с каким бы то ни было другим государством морская держава, обладающая Константинополем, могла бы быть уверена, что будет иметь Россию против себя, и это опасение необходимо должно бы было умалить значение и влияние её на всех прочих театрах политической деятельности. Мы видели, какой вред проистекал для Австрии от обладания Венецией, после того как начала Италия сплачиваться в одно политическое целое: Венеция была естественным союзником всякого врага Австрии. Но что же значит враждебность ещё не сформировавшейся, не объединившейся Италии в сравнении с враждебностью России?

Одно удержание Константинополя, на которое теперь, очевидно, не хватает всех сил Турецкой империи, потребовало бы, при беспрестанном опасении столкновения с Россией армии в 150 000 или 200 000 человек и эскадры в несколько десятков панцирных и других судов, которые должно было бы постоянно держать в окрестностях Константинополя. Так как эти силы требовалось бы содержать сверх всех тех, которыми обладающая Константинополем западная держава могла бы располагать в других местах, то отрицательное значение этого обладания — вред, приносимый России, ложился бы на её государственный бюджет тяжестью в 100 миллионов рублей. Хотя Франция, по словам её государственных людей, и довольно богата, чтобы платить за свою славу, но такой роскоши ненависти не может себе позволить ни Франция, ни Англия, никакое государство, как бы богато оно ни было.

Надо, однако же, сказать, что ни Франция, ни Англия и не имеют притязаний на обладание Константинополем. Они очень хорошо понимают, что польза его была бы для них чисто отрицательною и что вся цель их достигнута, если только он не будет в руках России. Поэтому они поддерживают владычество Турции как готовый факт, которого незачем придумывать и осуществлять с большими или меньшими усилиями, борясь с предвиденными и непредвиденными препятствиями. В случае же, если бы владычество Турции, несмотря на всю их поддержку, оказалось несостоятельным, они всего скорее согласились бы вручить этот ключ Чёрного моря нарочно усиленному с этой целью второстепенному государству, именно — Греции.

Какую же пользу принес бы ей этот подарок? Мы видели, что с точки зрения юридического права Константинополь ей вовсе не принадлежит, с точки же зрения пользы он был бы ей пагубен. Это был бы настоящий ящик Пандоры, наполненный смутами, раздорами, которые должны бы неминуемо повести к потере политической самостоятельности. Noblesse oblige[6]*, говорит французская пословица. Иной носитель громкого имени, граф, князь, герцог, маркиз, изнемогает под бременем своего общественного положения, которое обязан поддерживать, хотя, не обремененный блеском своего имени, мог бы по своим средствам вести счастливое, спокойное, безбедное существование. Такое же бремя наложил бы Константинополь на слабое государство. Защита первого в мире стратегического пункта фортификационными работами, сухопутною армией и флотом от первого внезапного нападения пока не подоспеет помощь извне, истощала бы его слабые финансовые средства.

С другой стороны, слабая Греция была бы вечно между двух огней, между Россией, которая, конечно, употребляла бы все усилия, чтобы заменить обладание ключом от главного выхода из своего дома, политическим влиянием, и между враждебными России европейскими державами, которые, вручая Греции этот ключ, имели бы в виду сделаться действительными его хозяевами. Ей ничего бы не оставалось, как или впасть в совершенную зависимость от одной стороны, сохраняя только лишь тень и внешность государственного верховенства и свободы, или же играть незавидную роль переметной сумы, попеременно переходя из одной зависимости в другую и теряя уважение и симпатии обеих соперничающих сторон. Одним словом, это было бы для Греции повторение роли Турции, с тем различием, что Турция все-таки составляет государство с лишком с тридцати миллионным населением, которое слабо только потому, что потеряло свои жизненные силы. Но каково же народу и государству свежему и бодрому находиться в положении, которое едва выносимо для умирающего, потому что они приняли на себя задачу не по силам? Такое двусмысленное положение не могло бы долго продолжаться. Небольшое Греческое государство скоро впало бы в истощение, в маразм, и Константинопольский вопрос, не погашенный, а тлеющий под пеплом, воспламенился бы с новою силою.

Итак, ни великие западные державы, ни Греция не только не извлекут никакой пользы из обладания Константинополем, но он будет для них тяжелым бременем, которое трудно будет выдерживать даже первым и которым вторая неминуемо будет подавлена.

Совершенно в ином свете представляется обладание Константинополем для России. Выгоды, которые он бы принес ей, поистине неоценимы и неисчислимы.

1. Недавний горький опыт показал, где ахиллесова пята России, которой так долго искали враги её, и, напротив того, опыты многих веков, и притом самые решительные, произведенные с огромными средствами и под руководством самых искусных операторов, доказали до очевидности, что с других сторон, и с запада и с севера, Россия неуязвима. Уязвимость с востока давно уже миновала; осталась только уязвимость с юга. Это не эмпирические только данные, а факты, подлежащие самому удовлетворительному объяснению, ибо проистекают из положения России и из существенных свойств и особенностей характера её силы и могущества.

Всякое нападение с запада встречает себе отпор всех сухопутных сил России, которые всегда составляли, составляют и будут составлять главную опору её могущества. Обширные непроходимые болота и леса разрезывают пространство вдоль западной границы России на два совершенно отдельные театра военных действий, совокупное нападение на которые возможно только в случае весьма мало вероятного союза обоих наших западных соседей, Пруссии и Австрии. В большинстве случаев Россия может быть совершенно спокойна или за области, лежащие к югу, или за лежащие к северу от Полесья и болотистой системы Припяти. Слабый пункт наш с этой стороны — конечно, Польша, но политические отношения наши касательно её таковы, что при всякой войне, имеющей в виду Польшу, могущественнейший из наших соседей — Пруссия — никогда или надолго не может находиться в числе наших врагов[7]. Но силы России заключаются не в одной её армии, а в духе всего народа, который всегда был готов скорее видеть свои дома и имущества в объятиях пламени, нежели в руках неприятеля, и с этим-то народом пришлось бы иметь дело всякому врагу, вторгнувшемуся в пределы России.

Со стороны Балтийского моря возможны только диверсии, случайные нападения на те или другие пункты, базисом же для правильного систематически организованного действия оно не может служить по той простой причине, что всякий успех, достигнутый летом, должен бы быть оставлен зимой.

С юга Россия открыта ударам держав, обладающих большими морскими средствами. Сухопутная оборона берегов требует — громадных сил и со всем тем, однако же, мало действительна. Достигнув какого-нибудь выгодного для себя результата, неприятель мог бы сохранить и обращать его в новую точку опоры для дальнейших предприятий. Конечно, вторжение в глубь России и с этой стороны было бы нелегко, даже невозможно, но в том-то и дело, что тут нет и надобности в таком вторжении.

Овладения морскими берегами или даже одним только Крымом было бы достаточно, чтобы нанести России существеннейший вред, парализовать её силы.

Обладание Константинополем и проливами устраняет эту опасность и обращает южную границу России в самую безопасную и неприступную.

2. У нас вошло в жалкую моду говорить, что Россия довольно, даже слишком велика, что ей не нужно завоеваний, что новые приобретения были бы ей в тягость, что они и так уже ей в тягость. Конечно, приобретение приобретению рознь, но что касается вообще до жалобы на слишком огромную величину России, я не вижу, об чём тут жалеть.

Англия, которая ведь больше России, не тяготится своими обширными владениями, разбросанными притом по всему лицу земли. Да и понятие о величине, росте весьма относительно, и правильное суждение о них приобретается только из отношения достигнутого роста к внутренней экспансивной силе растущего. Дуб и в три обхвата толщиной и в пятнадцать сажень вышиною нельзя ещё назвать слишком большим, переросшим свои нормальные размеры!

Государство не может считаться достигшим полного своего роста, сколько бы оно ни заключало в себе квадратных миль или верст, когда вне границ его живёт еще около трех миллионов соплеменников господствующему в нем народу.

Государство достигнет полного роста, только когда соединит воедино весь тот народ, который его сложил, поддерживает и живит его; когда оно сделалось полным хозяином всей земли, населяемой этим народом, то есть держит в руках своих входы и выходы из неё, устья рек, орошающих её почти на всем протяжении их течения, и устья своих внутренних морей, когда оно достигло осуществления своей внешней исторической задачи. Не надо еще, говоря о пространстве России, забывать и того, что она находится в менее благоприятных почвенных и климатических условиях, чем все великие государства Европы, Азии и Америки, что она должна собирать элементы своего богатства и своего могущества с большего пространства, нежели они.

Большое пространство имеет свои неудобства, и главнейшее из них большое протяжение границ. Но приобретение Константинополя доставило бы России ещё ту совершенно особенную выгоду, что вместо увеличения этого неудобства оно уменьшило бы его в значительной степени, сократив, сконцентрировав, две с половиной тысячи пограничной линии вдоль побережья Чёрного и Азовского морей в одну точку. Поэтому если Константинополь в руках Англии и Франции потребовал бы от этих государств значительной армии и флота для обороны этого пункта сверх тех сил, которые они должны и без того содержать, то в руках России он дозволил бы ей сократить её военные силы и сопряженные с ними издержки.

3. Внешняя сила государств, действительно могущественных, всегда слагается из двух элементов: из армии и флота, которые не могут никогда заменить друг друга, как бы ни усиливали один элемент в случае отсутствия или крайней слабости другого. Ни чисто морское, ни чисто сухопутное государство не могут считаться вполне могущественными, хотя, по географическому положению государств и другим условиям, смешение этих двух элементов внешней политической силы может и должно встречаться в весьма различных пропорциях. Вся история подтверждает это положение.

Карфаген, Венеция, Голландия, вся сила которых почти исключительно основывалась на их морском преобладании, должны были скоро сойти с занимаемого ими первенствующего места, и или погибнуть, или отступить на второй и даже дальнейший план. Англия, напротив того, располагающая, кроме своих господствующих на морях флотов, значительными сухопутными силами, имеет значение истинной мировой державы, могуществу которой ещё не скоро наступит конец, и если наступит, то не от внешних, а от внутренних причин. С другой стороны, самый Рим, этот идеал континентального могущества, должен был сделаться, хотя на время, сильною морскою державою, дабы не уступить другому видов на всемирное владычество. Как лишились мощи и успеха силы Людовика XIV и Наполеона тем, что флоты их были разгромлены англичанами? Наша отсталость в морском деле, неимение паровых судов отразились на невыгодном исходе Крымской (Восточной) войны (1853 — 1865) так же, как и отсутствие внутренних путей сообщения, в гораздо большей степени, чем дурное состояние нашего огнестрельного оружия. Во скольких случаях было ослаблено наше влияние именно по недостаточности нашего флота? Упомянем лишь о продаже американских колоний — Аляски и Калифорнии[8], которая этим только и объясняется; о возмущении в Кандии, которое, конечно, имело бы благоприятнейший исход, если бы мы могли подкрепить наши желания достаточным числом панцирных и других судов[9]. Не гораздо ли плодотворнее для нас и даже для обоих сторон была бы наша дружба с Америкой как в кандийском, так и в других делах, если бы мы со своей стороны могли протянуть американцам дружескую руку из нескольких десятков броненосцев?

Но хотя по словам поэта, обращенным к России,
«И семь морей немолчным плеском
Поют тебе хвалебный хор»,
шесть из них или вовсе ни на что, или мало на что ей годятся в отношении к военным флотам и к политическому могуществу. Аральское море, если оно было на счету у поэта, принадлежит к первой категории, т. е. ровно никуда не годится, так что было бы даже полезнее его высушить, направив впадающие в него Сыр-Дарья и Аму-Дарья в Каспийское море; Ледовитый океан относится к тому же разряду, исключая лишь его Беломорский залив, имевший некогда и могущий вновь приобрести большое торговое значение. Каспийское море очень важно, но только не в политическом, а в рыболовном отношении. Восточный, или Великий, океан, на который возлагали какие-то неопределённые надежды после присоединения Амурского края, при хорошем употреблении его берегов может быть поприщем морских партизанских действий, да и то не в больших размерах. Но, несмотря на эффект, произведенный «Алабамой» в американской междоусобице[10] и Денисом Давыдовым в Отечественную войну, всё-таки можно оставаться при убеждении, что партизанские действия как на море, так и на суше никогда еще не имели, да едва ли когда и будут иметь сколько-нибудь решительное влияние на судьбы народов или войн.

Относительно Балтийского моря, единственного, на котором мы имеем теперь флот[11], я должен причислить себя к сторонникам того мнения, считаемого некоторыми не патриотическим, которое видит в Балтийском флоте не более как средство, хотя важное и даже существенно необходимое, для обороны наших балтийских берегов или далее только для содействия Кронштадту и Кроншлоту к обороне Петербурга.

Входы и выходы из Балтийского моря не в наших руках и попасть в наши руки никоим образом не могут. Мы не можем,  по нашему произволу оказывать влияние на ход всемирных событий нашей балтийскою морскою силою. После победоносных войн со Швецией и упадка сил этого государства, поднявшегося было на несоответствующую ему высоту могущества, мы могли думать, что господствовали хотя в этом внутреннем море; но и это господство было только мнимым, ибо союзные флоты Англии и Франции заставили нас укрыться в укрепленной гавани.

С усилением Пруссии и объединением Германии перевес на водах Балтийского моря должен со временем перейти к Пруссии, потому что она владеет лучшею незамерзающею частью его и, вероятно, скоро будет иметь свой собственный вход и выход из него посредством Гольштейнского канала. Если даже, при больших усилиях с нашей стороны, мы и не уступим Германии перевеса, которым доселе пользовались в Балтийском море во время мира с великими морскими державами, то  должны будем разделить с нею наше господство. Невозможно, чтобы Германия, обладающая значительным торговым флотом и приобретшая вместе с Гольштейном превосходные гавани, не стремилась сделаться действительно сильною морскою державою и чтобы усилия её не увенчались успехом. Это до такой степени естественно, что противиться такому ходу вещей было бы весьма странно с нашей стороны, ибо всегда нерасчетливо становиться поперек дороги тому, что выдвигается вперед естественным ростом событий.

Противиться усилению значения Пруссии или вообще Германии на море из-за того, что это даёт нам соперника на Балтийском море, значило бы принять в отношении к ней ту несправедливую и недоброжелательную политику, которою руководствуется Европа на Востоке, политику, которую можно назвать в полном смысле отрицательною, так как она заключается в нанесении нам и развитию единоверных соплеменных и сочувственных нам народов всевозможного вреда, без всякой прямой от этого для себя пользы.

Впрочем, и жертва, налагаемая на нас разделом господства на Балтийском море, не так велика, как кажется; ибо и до сего времени мы должны были разделять его с таким могущественным соперником, перед которым не только Пруссия и Германия, но даже и английское морское владычество совершенно ничтожны. Я разумею владычество державы льда. Правда, у нас с нею заключен оборонительный союз, по которому она охраняет наши берега в течение полугода; но зато она в союзе с нашими врагами в случае наступательных с нашей стороны действий, целые полгода не выпуская наших флотов из гаваней и заставляя их возвращаться в них к определенному сроку во что бы то ни стало, под страхом совершенного отрезания отступления. Может ли существовать при таких условиях деятельная влиятельная морская сила?

Одно Чёрное море в состоянии дать России силу и влияние на морях — и притом именно тот род силы и влияния, тот характер морского могущества, к которому она способна по всем своим географическим, этнографическим и политическим условиям. Россия не может быть сильна на море, как Англия, Америка или даже Франция, быть, так сказать, океаническою морскою державою, корабли которой разбросаны по всем широтам и долго там и разносят имя и влияние своего отечества по островам и прибрежьям всего земного шара. Такою морскою державою не может она быть не потому только, что не имеет ни колоний, которые следовало бы защищать, ни торговых флотов, которым надо бы было оказывать покровительство на дальних морях, но и потому, что такая разбросанная деятельность совершенно не в духе России и русских. Она двигается только дружным напором, стеною, как волна морского прилива, медленно, постепенно, но зато неудержимо затопляющая берег, а не как отдельные ключи, там и сям пробивающиеся сквозь почву.

Так же точно не может Россия иметь такой морской силы, которая, как в Англии или Америке, так сказать, вытекает из недр народной жизни, которая основана, с одной стороны, на сотнях тысяч матросов, составляющих целое многочисленное сословие и могущих в случае нужды снабдить государство обширным контингентом опытных моряков; с другой стороны — на верфях, машинных, пароходных и других промышленных заведениях, приготовляющих всякого рода снасти и предметы для потребностей торгового флота, заведениях, которые также могут снабжать государство новыми и новыми запасами судов и разных морских принадлежностей в неопределенном количестве.

Россия может иметь только государственный флот, т. е. содержимый и питаемый во всех отраслях своих государством на государственные же средства, который при огромных расходах на сухопутную военную силу, всегда составляющую и всегда будущую составлять главную опору русского могущества, не может никогда быть ни очень многочислен, ни поддерживаем резервом, всегда готовым заместить убыль как в людях, так и в судах и материалах.

 Россия, подобно искусному и осторожному полководцу в укрепленном лагере, принуждена заменять относительный численный недостаток своего флота счастливо избранным местоположением и фортификационными верками. Такой укрепленный морской лагерь, единственный в целом мире, и даёт России природа в Чёрном море, с его   Дарданеллами и Босфором и Керченским проливом, с передовым плацдармом — Мраморным морем; с обширным внутренним пространством, самим Чёрным морем, как рейдом, в котором флот может обучаться и приобретать всю необходимую морскую практику; с редьюитами или цитаделями в Керченской и Севастопольской бухтах; с запасными арсеналами в Николаеве. При удобном случае флот может делать вылазки; разгромить неприятельские эскадры, которые ему под силу; защищать Адриатическое и Эгейское прибрежья; высылать крейсеров в Средиземное и Красное море; угрожать Суэзскому каналу, Мальте, Тулону; укрываться в случае неудачи или перед превосходными неприятельскими силами в свое недоступное убежище; устраиваться и комплектоваться там на просторе и выступать на новые подвиги при изменившихся благоприятствующих обстоятельствах, всегда располагая выбором удобного времени.

4. Наконец, в нравственном отношении обладание Константинополем, центром православия, средоточием великих исторических воспоминаний, дало бы России громадное влияние на все страны Востока. Она вступила бы в своё историческое наследие и стало бы восстановительницею Восточной Римской империи, подобно тому, как некогда монархия франков восстановила империю Западную, и таким же образом начала бы новую, Славянскую эру Всемирной истории.

Итак, защита и полное обеспечение именно южной границы, с которой Россия наиболее уязвима; сокращение в одну точку 2500 верст пограничной линии и соединенная с этим экономия военных и финансовых сил; единственное средство приобрести значение сильной морской державы; огромное нравственное влияние вот те прямые положительные выгоды, которые доставило бы России обладание Константинополем, тогда как для всех прочих государств обладание им было бы или гибельно, как для Греции, или доставило бы чисто отрицательную выгоду, состоящую в возможности постоянно вредить России, сопряженную притом с огромным вредом для самих себя.

Если мы, однако же, глубже вникнем в предмет, то найдём, что прямое присоединение Константинополя и его окрестностей к России не осталось бы и для неё без очень вредных и гибельных последствий.

Гюго в своей оде к скульптору Давиду говорит про низверженные с пьедесталов статуи:
Et de leur bronze auguste on ne peut faire
Que des cloches pour la priere,
Ou des canons pour le combat[12]*.

Так и некоторые города, хотя и низверженные с пьедестала своего прежнего величия, суть представители такой великой властительной идеи, имеют такое царственное значение, что при всех переменах своей исторической судьбы они должны занять первое место в том государстве, в состав которого входят, непременно делаются или остаются его столицею. Так Италия нигде не может отыскать своего центра, кроме Рима; так и наша Москва, несмотря на то, что была развенчана Петром, всё-таки остается и по жизненному значению своему, и по понятию, которое соединяет с нею народ, и по своей исторической и экономической роли истинною столицею Русского государства, его жизненным узлом.

Таков и Царьград, и вступать с ним в этом отношении в борьбу опасно не только Петербургу, но даже и самой Москве. Но, с другой стороны, столица, лежащая не только не в центре, но даже вне территории государства, не может не произвести замешательства в отправлениях государственной и народной жизни, не произвести уродства неправильным отклонением жизненных физических и духовных соков в политическом организме.

Сравнительно в малых размерах испытала это уже Россия на себе официальным перенесением государственного центра из Москвы в Петербург. Я привожу это только в виде примера и не намерен распространяться об этом предмете, так как он был много раз обсуждаем в нашем обществе словесно, рукописно и печатно, и особенно нового к известному уже я ничего прибавить не имею. Петербург, несмотря на всё, что было для него сделано, на все потраченные на него силы, по самым своим топографическим и климатическим условиям, по сложившемуся в нем характеру жизни, сильно окрашенному столь несочувственным русскому сердцу немецким элементом, по чопорности, холодности, натянутости, одним словом, по официальности своего строя, заключает в себе очень много отталкивающего для русских людей, между которыми, во всех слоях общества, очень мало таких, которые любили бы его, я не говорю об уроженцах и кровных петербургских жителях, ибо привычка — вторая натура. К тому же Петербург не имеет никакого исторического обаяния, в нём не совершилось ни одного события, которое заставляло бы сжиматься от горя, биться от гордости, расширяться от радости русское сердце. Если в нём обдумывалось и утверждалось такое великое дело, как освобождение крестьян, то Петербург, как Петербург, нисколько в этом не участвовал.

Во сколько же раз должна быть сильнее притягательная сила Константинополя! Цель стремлений русского народа с самой зари его государственности, идеал просвещения, славы, роскоши и величия для наших предков, центр православия, яблоко раздора между нами и Европой, какое историческое значение имел бы для нас Константинополь, вырванный из рук турок вопреки всей Европе! Каким дух занимающим восторгом наполнило бы наши сердца сияние нами воздвигнутого креста на куполе святой Софии! Прибавьте к этому перечисленные в начале главы несравненные преимущества Константинополя, его мировое, торговое значение, восхитительное местоположение, все очарования юга. При всём этом дозволено, конечно, опасаться, чтобы Константинополь, сделавшись столицею России, не привлек к себе в слишком значительной степени нравственных, умственных и материальных сил России и тем не нарушил в ней жизненного равновесия.

Итак, Константинополь не должен быть столицею России, не должен сосредоточивать в себе её народной и государственной жизни и не должен входить в состав Русского государства. Чтобы доставить России все исчисленные выше выгоды, не нанося ей легко видимого вреда, освобожденный Константинополь, преображенный в настоящий Царьград, должен быть сам по себе чем-то больше, нежели столицею Русского царства, в отношении же к России быть меньше этого; не должен быть с нею в слишком тесной связи, иметь такое материнское значение, на которое имеет право только одна Москва. Одним словом, Царьград должен быть столицею не России, а всего Всеславянского союза.

Таким образом, общий взгляд на развитие культурно-исторических типов, показавший нам, что оно достигает наибольшей полноты, силы и блеска при известном отношении между требованиями единства и разнообразия составных элементов, исследование тех условий, в которых находятся славянские народы Австрии и Турции, их отношений друг к другу и к окружающим их со всех сторон враждебным стихиям, и, наконец, рассмотрение судеб Константинополя приводят нас к одному и тому же решению восточного вопроса — федерации славянских народов и всех вкрапленных между ними инородных племён.

Мы видели, что только России может принести обладание Константинополем действительную пользу, но это справедливо только по отношению к европейским государствам; всем же тем народам, которые живут в прилежащей к Чёрному морю части Турции, равно как и по всему бассейну нижнего и верхнего Дуная, Константинополь представляет многие из тех выгод, которые может извлечь из него Россия. Поэтому не включение Босфорской столицы в состав Русского государства требуется не только частными интересами этого последнего, но и самою справедливостью. Наконец, предложенное решение судьбы Константинополя более всего соответствует и истинным видам на него греков. Он дорог им как символ величия их предков; но, будучи отдан в их полное и исключительное владение, он, разжалованный в столицу незначительного государства, или потерял бы своё всемирное историческое значение, или раздавил бы само это государство под тяжестью этого значения, как здание, раздавливающее свой фундамент, несоразмерный с его громадностью. Маленький греческий народ, хотя бы столицей его был сделан Константинополь, никаким образом не воскресил бы в себе Византийской империи. Царство Константина, Феодосия и Юстиниана может ожить только в форме славяно-греческой федерации, и только таким образом может и Греция принять участие в его славе и величии.

Итак, с какой бы стороны мы ни подступали к делу, всеславянская федерация, с Россией во главе, со столицею в Царьграде — вот единственно разумное, осмысленное решение великой исторической задачи, получившей в последнее время название восточного вопроса. Всмотримся же в самые существенные, в самые крупные черты славяно-греческой федерации.

Из фактов всемирно-исторического опыта мы вывели (см. ГЛАВА V), что, дабы цивилизация, свойственная самобытному культурно-историческому типу, могла зародиться и развиться, необходимо, чтобы народы, к нему принадлежащие, были политически независимы, и что цивилизация культурного типа тогда только достигает полноты, разнообразия и богатства, когда разнообразные этнографические элементы, его составляющие, не поглощены одним политическим целым; на этих основаниях почвою для развития славянской культуры должна быть федерация независимых славянских народов.

В другом месте нашей статьи (см. ГЛАВА X) мы выразили мысль о том, что тесные политические связи, должны соединять родственные между собою народности, определяется не только степенью их родства, но ещё и степенью той опасности, силою того давления, которому эти народности подвержены извне, обороною от которого и должна именно служить объединяющая их политическая форма сожительства. Неумение сообразовать степень федеративной связи с этими внешними обстоятельствами может легко послужить причиною гибели народной самостоятельности, как это и случилось с Грецией в македонские и римские времена.

Положение славян лицом к лицу с враждебным им Западом есть та причина, заставляющая желать для них весьма тесной федеративной связи под политическим водительством и гегемонией России, на что Россия имеет законные права, как по сравнительным силам своим с прочими членами славянской семьи, так и по её многовековым опытом доказанной политической самостоятельности. Несмотря на частые уклонения России от здравого политического пути, особенно в последнее время после Екатерины Великой, все-таки только одна Россия, между всеми славянскими государствами, сумела, при самых неблагоприятных обстоятельствах, не только сохранить свою самостоятельность, но объединить почти весь русский народ и образовать могущественнейшее в мире государство.

Однако, для политической крепости Всеславянского союза недостаточно ещё бесспорного предоставления в нём  преобладания гегемонии России; сами второстепенные группы или члены союза должны представлять во внутреннем своём устройстве также достаточное ручательство силы и единства. Дробление, к которому так склонны австрийские славяне, долго жившие под воздействием принципа Divide et impera[13]*, не должно переходить границ больших лингвистических и этнографических групп, на которые они делятся. Деление по мелким племенным оттенкам, в каждый из которых легко вселить притязание на политическую самостоятельность, имело бы то существенное неудобство, что такие мелкие единицы имели бы весьма мало побудительных причин участвовать всеми своими силами в тех тягостях, которые налагаются великою политическою ролью.

Участие мелкого члена большого государственного союза во внешних делах сравнительно так ничтожно, что приходящаяся на него доля успеха совершенно исчезает в славе, приобретаемой преобладающим членом союза, а доля неудачи — в падающих исключительно на него стыде и ответственности; между тем как материальное бремя, ложащееся на население мелкого государства, при справедливом распределении тягостей, совершенно одинаково с тем, которое приходится нести подданным могущественного главы союза. Это материальное бремя не только не получает нравственного вознаграждения славою и влиянием, но ничтожность доставляемого им контингента служит даже обыкновенно предметом глумлений и насмешек над разными Рейсами и Липпе[14]. Посему мелкие члены союза, мало интересуясь общими внешними делами его, по возможности уклоняются от союзных обязанностей, несут их только формально, и в конечном результате всё бремя войн и вообще ведения внешних дел союза падает почти исключительно на могущественнейшего его члена.

Примером сему может служить бывшая Германская империя. В ней вся тяжесть обороны падала на австрийские наследственные земли. Напротив того, государства средней величины, которые хотя и не могут оспаривать первенствующего влияния у главы союза и обращать его гегемонию в систему пагубного дуализма, как в бывшем Германском союзе, имеют, однако же, достаточное сознание своей силы, чтобы принимать деятельное участие в делах союза и интересоваться ими. Войска и флоты мелких государств имеют достаточно силы, чтобы существенным образом помогать в общих усилиях и заставить ощущать своё отсутствие; их армии могут быть даже главными деятелями на побочных театрах войны. Поэтому на мелкое государство ложится и блеск общей славы, и стыд общей неудачи для того, чтобы оно напрягало все свои частные усилия для поддержания и приобретения победы и для избежания поражения.

Мелкие государства представляют меньше противодействия объединительным замыслам главы союза, скорее подчиняются ей, сохраняя даже во внутренних делах одну лишь форму независимости. Пруссия, например, конечно, менее может ожидать противодействия со стороны Брауншвейга или Ольденбурга, чем со стороны Саксонии, но, с нашей точки зрения, это не выгода и не преимущество, а, напротив того, вред и недостаток, ибо для величия и культурного значения семьи славянских народов нужно, чтоб образ славянского мира представлялся не в виде слияния славянских ручьев с русским морем, по выражению Пушкина, а в виде обширного океана с самобытными, хотя соединенными и соподчиненными частями, т. е. морями и глубокими заливами. Нужно не поглощение славян Россией, а объединение всех славянских народов общею идеей Всеславянства как в политическом, так и в культурном отношении, и главенство политическое даёт возможности осуществления культурного развития.

Только большие этнографические и лингвистические группы, на которые разделяется славянский мир, могут составлять те политические единицы, совершенно независимые во внутренних своих делах, которые должны войти как самостоятельные целые в общеславянский союз.

Приверженцы самостоятельности всякого мелкого этнографического оттенка возражают против этого, что таким образом приносятся в жертву некоторых более честолюбивых народностей, как, например, чехов и сербов, другие народности, более скромные, и выставляют также на вид трудно примиримое историческое соперничества, существующие между некоторыми племенами, которые попеременно играли в отношении друг к другу преобладающую роль. Возражение это имело бы действительно силу, если бы вопрос заключался в образовании вполне самодержавных, верховных славянских политических единиц, не соединенных между собой никакою определенною связью, на развалинах нынешних Турции и Австрии. Тогда, действительно, имело бы место какое-нибудь специальное сербское честолюбие, которое стремилось бы для своего усиления не только преобладать над словенцами и хорватами, как мадьяры над не мадьярскими элементами Венгрии, но даже включить как подчиненную народность в состав своего государства этнографически вполне самостоятельных болгар. Но всякое не только специально чешское или специально сербское честолюбие, но даже и специально русское честолюбие должно, при тесной федерации славянских народов, поглотиться одним — всеславянским честолюбием.

При таком устройстве политической судьбы славянского мира нужно только, чтобы второстепенные члены союза были достаточно сильны, чтобы охранять свою внутреннюю самостоятельность, чтобы не расплываться в ничтожестве крайнего раздробления, чтобы иметь сознание своего деятельного влияния в общем ходе союзных дел. Что касается до внутренних распорядков каждого из непосредственных членов союза, то ничто не препятствует предоставить их составным частям всю желаемую степень административной децентрализации и областной самобытности.

Таким образом, соответственно главным этнографическим группам, на которые разделяются как славянский мир, так и племена, принадлежащие к нему по месту своего жительства, а большею частью также по своим действительным, не напускным нравственным тяготениям, Всеславянский союз должен бы состоять из следующих государств:

Русской империи с присоединением к ней всей Галиции и Угорской Руси.

Королевства Чехо-Мораво-Словакского, состоящего, кроме собственной Чехии, из Моравии и северо-западной Венгрии, населенной исключительно или преимущественно словаками, приблизительно с 9 000 000 жителей и 1800 кв. миль пространства.

Королевства Сербо-Хорвато-Словенского, состоящего из княжества Сербского, Черногории, Боснии, Герцеговины, Старой Сербии, северной Албании, Сербского воеводства и Баната, Хорватии, Славонии, Далмации, Военной Границы, герцогства Крайны, Герца, Градиски, Истрии, Триэстского округа, двух третей Каринтии и одной пятой Штирии по Драву, с населением приблизительно в 8 000 000 на 4500 кв. милях пространства.

Королевства Булгарского с Булгарией, большею частью Румилии и Македонии с 6 000 000 или 7 000 000 жителей и с лишком 3000 кв. миль.

Королевства Румынского с Валахией, Молдавией, частью Буковины, половиною Трансильвании, приблизительно по реку Марош, и с населенною преимущественно молдаванами западною окраиною Бессарабии, взамен которой Россия должна бы получить отошедшую от неё часть южной Бессарабии с Дунайской дельтою и полуостров Добруджу. Это составило бы около 7 000 000 населения и более 3000 кв. миль.

Королевства Эллинского, с присоединением к нынешнему его составу Фессалии, Эпира, юго-западной части Македонии, всех островов Архипелага, Родоса, Крита, Кипра и малоазийского побережья Эгейского моря, приблизительно с 2800 или 3000 кв. миль и с населением с лишком в 4 000 000 жителей.

Королевства Мадьярского, т. е. Венгрии и Трансильвании, за отделением тех частей их, которые не населены мадьярским племенем и должны отойти к России, Чехии, Сербии и Румынии; приблизительно с 7 000 000 жителей и около 3000 кв. миль пространства.

Цареградского округа с прилегающими частями Румилии и Малой Азии, окружающими Босфор, Мраморное море и Дарданеллы, с полуостровом Галиполи и островом Тенедосом, приблизительно с двумя миллионами народонаселения.

Такой Всеславянский союз родственных по духу и крови народов, в 125 млн. свежего населения, получивших в Царьграде естественный центр своего нравственного и материального единства, дал бы единственно полное, разумное, а потому и единственно возможное решение восточного вопроса. Владея только тем, что ему по праву принадлежит, никому не угрожая и не боясь никаких угроз, Всеславянский союз мог бы противу стать всем бурям и невзгодам и спокойно идти путём самобытного развития, в полноте своих народных сил и при самом счастливом взаимодействии разнообразных родственных стихий, его составляющих, образуя, по своему этнографическому составу, религиозному просвещению и историческому воспитанию, особый культурно-исторический тип, укрепленный долголетнею борьбою против враждебных внешних сил, держащих в настоящее время славянские народы  в разъединении, борьбою, без которой он не может установиться.

Рассуждая об восточном вопросе, мы говорили об его турецкой и австрийской части, говорили об первостепенном значении в нём Царьграда, но ни слова не сказали ещё о польской части этого сложного и запутанного дела. Мы не сделали этого до сих пор потому, что польский вопрос не может получить окончательного решения вне общего решения всех славянских вопросов; так что нам казалось необходимым выяснить сначала всю нашу мысль во всей её определенности о судьбе и целях славянства, прежде чем начать говорить о польском деле.

Смотря по тому, как сложатся политические обстоятельства, каков будет характер действия русского правительства, какова степень их твердости и постоянства, какое господствующее направление примет русское общественное мнение, как будет оно воздействовать на польские элементы, и на деятелей правительства, наконец, смотря по характеру развития польского общества и господствующих в нем идей, Польше предстоят в будущем весьма различные судьбы, которые могут быть все подведены под четыре возможности. Мы говорим здесь, конечно, только о Польше, т. е. стране, населенной польским народом. Что касается до западных губерний, то им не может предстоять никаких иных возможностей, кроме  полнейшего и всестороннего слияния с остальными частями государства, пока жива сама Россия.

Допустим, во-первых, дурной поворот дел для России, что мечты поляков сбудутся, что им удастся образовать независимое государство. Польша сделается, несомненно, центром революционных интриг (как это мы видели даже в маленьком Кракове, когда он был вольным городом), преимущественно направленных на западные губернии России. Очевидно, что России нельзя будет этого терпеть, что при первой возможности она должна будет стараться уничтожить вредное для неё гнездо. Польша должна сделаться театром часто повторяющихся войн и терпеть в материальном отношении страшные разорения, как это и было в последние времена Речи Посполитой. Но, чтобы противостоять России, Польше необходимо будет жить в наилучших ладах с её западными соседями, немцами, которые, конечно, не упустят случая своими капиталами, колонизацией, политическим и культурным влиянием прибрать к своим рукам эту страну так же хорошо, как если бы она состояла в зависимости от Германии, одним словом, не упустят сделать то, что уже было сделано при подобных обстоятельствах с Восточною и Западною Пруссией, с Силезией.

Независимость Польского государства была бы гибелью польского народа, поглощением его немецкою народностью.

Но, может быть, возразят, что, получив независимость, поляки добровольно примкнут к России и, перестав быть её подданными, станут верными её союзниками и доброжелателями. Кто же мешал им действовать таким образом, когда Царство Польское, именно в этих видах, было восстановлено и присоединено к России Александром I со всеми возможными льготами, на правах чисто личного соединения? Каких новых льгот не достигли бы они таким путём? Кто мешает им действовать так даже и теперь, чтобы, без сомнения, скоро вернуть те льготы, которые они мало-помалу растеряли своими повторенными безумствами? Очевидно, что ни вследствие характера нынешней польской интеллигенции, когда ей дана будет полная возможность развернуться, ни вследствие беспрерывных подстрекательств наших западных друзей — такой исход дела не представляет ни малейшей вероятности.

С другой стороны, можно указать на чехов, хотя и окруженных со всех почти сторон немцами, но не потерявших своей народности. Но чехи не имеют, во-первых, надобности дружиться с немцами для каких бы то ни было посторонних целей, именно в них видят они главных и даже единственных своих врагов. Во-вторых, вся предыдущая история чехов, все славные деяния их, как в давно, так и недавно прошедшее время напоминают им борьбу их с немцами, их стремление возвратиться к тем живым корням славянства, которыми оно почерпает свою духовную, нравственную жизнь, напоминают им их вклады в общую славянскую сокровищницу.

Вторая возможность наступает, если Польша останется, как и теперь, в соединении с Русским государством, а польское общество останется тем же неизлечимым больным, каким оно до сих пор было; если как эмигранты, так и внутренние зловредные элементы сохранят своё влияние и, вербуя себе все новых и новых адептов в подрастающей молодежи, увековечат эту язву, которая так долго разъедает всю страну. В этом случае, возможном только при непоследовательности русского правительств и русского общественного мнения, при послаблении польским интригам, русская рука в общем ходе дел всё-таки принуждена будет чаще и чаще надевать ежовую рукавицу[15] и всё крепче и крепче сжимать её. Это будет продолжением теперешнего порядка вещей, болезненного как для России, так и для Польши.

Если русская государственная, и русская общественная сила будут действовать последовательно, в русских интересах, которые суть вместе с тем и здраво понятые польские интересы, без всякого «мирволенья польщизне», будет ли то во имя цивилизации или во имя крупного землевладения и каких-то сословных интересов, которыми никакое действительно русское сословие не интересуется, то должно ожидать, что и в самой Польше здравые народные инстинкты возымеют верх над вредными, разъедающими польское общество началами и стремлениями. Наибольшую пользу должно ожидать не столько от действия на самую Польшу, сколько на западные губернии России. Если в них дан будет перевес многочисленным народным русским стихиям, а польские элементы, искусственно вызванные, будут обращены в подобающее им ничтожество, так чтобы польские замыслы и мечтания не находили там даже и того поверхностного отзыва и сочувствия, которыми они доселе пытались, то сами эти замыслы и мечтания скоро бы улетучились или сделались бы совершенно безвредными, не имея под ногами почвы, для воссоздания Польского государства в противозаконных и противоестественных пределах 1772 года. В этом случае польскому народу предстояло бы или постепенное слитие с родственным ему русским народом, или же, при сохранении своей национальности, очищенной продолжительным русским влиянием от приставших к ней зловредных, искажающих её примесей, стать, подобно всем славянам, дружественным товарищем и пособником русскому народу в великом общеславянском деле, приобретая и для себя постепенно всё большую и большую долю самостоятельности.

Первое не только маловероятно, но даже мало желательно.
Маловероятно потому, что народ, живший историческою жизнью, запечатлевший её в обширной литературе, почти лишен возможности совершенно переродиться, перестать быть самим собою, если его насильственными мерами не лишат народности, а главное, не поработят промышленным преобладанием, не растворят в наплыве пришлых элементов. Относительно поляков это возможно для немцев, но никак не для русских: ибо никогда ещё не видано, чтобы промышленные силы и колонизация направлялись из страны менее населенной, менее истощенной, более девственной в страну с более густым населением, более эксплуатируемую, с более напряженным промышленным движением.

Мало желательно потому, что русский народ и теперь уже так многочислен, что не нуждается в усилении на чужой счёт, а потеря одной из составных частей славянства лишила бы его одной из разнообразящих его черт, так существенно важных для богатства и полноты жизни культурно-исторических типов. Эта польская черта в общем славянском характере представляется нам чем-то искажающим его и потому ненавистным. Но разберём, в чём и где заключается это искажение. Оно не в польском народе, не в специально польских качествах ума, чувства и воли, в которых мы найдём много драгоценного, много сочувственного; укажем, в этом отношении, на трёх поляков — представителей этих трёх сторон человеческого духа: Коперника, Мицкевича и Костюшко. Искажение это заключается в польской интеллигенции и именно в трех сторонах её: католическо-ксендзовской, аристократическо-шляхетской и демократическо-революционной. Подводя общий итог и этим трём сторонам польской интеллигенции, мы увидим, что он заключается в коренном извращении, обезображении польско-славянской натуры чуждыми ей европейскими влияниями подражательным европейничаньем.

Этим мы вовсе не хотим сказать, чтобы производящие это влияние явления европейской жизни были дурны сами по себе; мы утверждаем только, что они, пересаженные на чуждую, не свойственную им почву, обращаются в уродство. Католичество, хотя оно уже и само по себе одно из искажений христианства, принесло на той почве, где самобытно развилось, много величественных явлений и полезных плодов; но на польской почве обратилось оно в ксендзство.

Аристократизм, произведший в Европе вообще рыцарство, в Англии славный институт пэрства, во Франции её блистательное дворянство и изящные, хотя и искусственные формы общественной жизни, даже в Венгрии — её политически развитое магнатство, столько сделавшее для промышленного преуспеяния страны и просвещения народа; в Польше же этот аристократизм обратил высшие сословия в ясновельможное панство и шляхетство, а низшие — в быдло.

Наконец, демократизм и революция, которым Европа обязана уничтожением многих злоупотреблении, многими свободными учреждениями, которые слишком долго было бы здесь перечислять даже в виде примеров, производили в Польше только сеймики, конфедерации, «не позволям», народный жонд, кинжальщиков и жандармов-вешателей[16]. Итак, тройственное искажение польского народного характера вкравшимися в него в течение исторической жизни Польши чуждыми элементами — вот что должно быть ненавистно нам в поляке, и только одно это.

Не об усилении ли этого самого чуждого влияния и у нас в России хлопотало и хлопочет так называемое западничество во всех его разнообразных оттенках, от идеализма Грановского до нигилизма Добролюбова и Писарева, с одной, до феодализма, или цивилизованного крепостничества «Вести» и «Нового Времени», с другой, и до вероотступничества патера иезуита Гагарина — с третьей стороны[17]. Все они одинаково черпают свои идеи не внутри русской жизни, а вне её; не стараются отыскать сохранившееся ещё зерно истинно русской жизни и развить его в самобытное самостоятельное целое. У всех этих западников один идеал — Европа. Этот идеал одни видят в отживших уже или отживающих её формах: в английской аристократии или даже в мекленбургском юнкерстве. Другие «нормальные либералы» и западники, в том, что составляет современную жизнь Европы, в её конституционализме, промышленном движении, крайнем развитии личности и т. д. Третьи, наконец, видят идеал в явлениях, продуктах и деятелях начавшегося разложения европейской жизни: в разных социальных системах или в революционной организации и пропаганде. Как ни различны эти три категории предметов поклонения, они все-таки явления одной и той же европейской цивилизации, одного и того же германского культурного типа, который всеми либералами и западниками принимается за единственно возможный, общечеловеческий, и потому все эти несамостоятельные направления мысли и жизни в России одинаково подводятся под общее родовое определение западничества, или европейничанья. Поэтому, например, нет ничего странного в том, что «Весть» может поклоняться Грановскому, объявлять его знамя своим знаменем, гореть общим с ним негодованием против славянофилов и заодно с издателями его биографии клеветать на них.Все это одного поля ягоды!

Не в этом ли же заключается и причина сочувствия, оказываемого полякам всеми этими оттенками одного и того же либерального и западного направления? Для них поляк  шляхетный есть осуществление того идеала, по которому они хотели бы выкроить и русского, желая видеть в нем вполне оевропеенного славянина. Многие станут чураться такого предположения; скажут, что идеал не поляк, а чистокровный француз, немец, англичанин, или, ещё лучше европеец вообще. Но во-первых, такового «европейца вообще» вовсе не существует; во-вторых, русский, как он ни кажется податлив, всё-таки не бесформенная мягкая глина, из которой лепи что угодно, а нечто данное и определенное уже природою, которое можно извратить, исказить, но нельзя пересоздать; точно так же, как и поляк не мог превратиться ни в «европейца вообще«, ни в конкретного какого-нибудь европейца, а мог сделаться только искаженным и обезображенным славянином. Таковы будут всегда результаты отрешения от национальных и вообще от естественных определений, в каковом отрешении, по формуле знаменитого московского профессора, будто бы и заключается сущность исторического процесса[18].

Остаётся только последний, четвертый случай, который был бы не только возможен, но вместе с тем и желателен, на него мы указали уже выше. Но эта счастливая судьба может открыться для Польши и поляков не иначе как при посредстве всеславянской федерации. В качестве члена союза, будучи самостоятельна и независима, в форме ли личного соединения с Россией или даже без оного, она была бы свободна только во благо, а не во вред общеславянскому делу. Силы Польши были бы в распоряжении Всеславянского союза, а всякое действие её против России было бы действием не только против неё, а против всего Славянства, было бы изменою против самой себя.

Таким образом, всеславянская федерация, и только одна эта форма решения восточного вопроса, решает удовлетворительно все отдельные стороны славянской задачи: русскую, австрийскую, турецкую, цареградскую и польскую, потому что она одна доставляет твёрдую почву, на которой возможно самобытное развитие славянского культурно-исторического типа, политически независимого, сильного извне, разнообразного внутри.

Мне остается ещё обсудить те возражения, которые или сами собою представляются уму, или против всеславянской федерации, мысль о которой, хотя и не нова, не была ещё, кажется мне, высказана с полною ясностью и определенностью. Надеюсь что при этом обсуждении не только важность, но даже неизбежная необходимость всеславянской федерации для всех частей славянского мира будет выказываться все в большем и в большем свете.

[1] * Хорошую мину при плохой игре (фр.).

[2] Геллеспонт, Пропонтида — см. примеч. 1 к главе тринадцатой; Понт, Понтийское царство — эллинистическое государство в Малой Азии, в I в. до н. э. подпало под власть Рима.

Архипелаг — имеется в виду группа греческих островов, расположенных в Эгейском море.

[3] Т. е. короны венгерских и польско-литовских королей, византийских императоров.

[4] В конце IX в. кочевые угорские племена мадьяров (венгров) в своем движении из южноуральских степей на запад вторглись в земли, расположенные по среднему течению Дуная и по берегам Тиссы и входившие в состав Великоморавской державы; под влиянием местного славянского населения венгры перешли к оседлому образу жизни и создали в Х в. свое государство.

[5] * Ничейную вещь (лат.).

[6] * Честь обязывает (фр.).

[7] Пруссия не была заинтересована в восстановлении Польши, поскольку имела в составе своей территории Познань и ряд других польских земель.

[8] В марте 1867 г. Россия продала Аляску Соединенным Штатам за 7 млн. 200 тыс. долларов.

[9] Имеется в виду восстание греков на острове Крит (Кандия — старое итальянское название острова) в 1866-1869 гг., поддержанное Россией. По инициативе русского канцлера А. М. Горчакова турецкому султану была направлена коллективная нота с требованием признания за населением Крита права на самоопределение, на что Турция, поощряемая Австрией и Англией, дала резко отрицательный ответ.

[10] Речь идет о каперских действиях военного судна «Алабама», построенного в Англии для нужд южан во время Гражданской войны в США.

[11] В соответствии с Парижским мирным договором 1856 г. проигравшая Крымскую войну Россия была лишена возможности иметь на Черном море флот и военные арсеналы; в октябре 1870 г., воспользовавшись поражением Франции в войне с Пруссией, Россия в одностороннем порядке отменила стеснявшие ее пункты Парижского договора.

[12] * А из их августейшей бронзы

Можно сделать только колокола для молитвы

Или пушки для боя (фр.).

[13] * Разделяй и властвуй (лат.).

[14] Данилевский имеет в виду карликовые германские государства, впоследствии вошедшие в состав Германской империи.

[15] После подавления польского восстания 1863 г. Александр II назначил одного из наиболее жестоких его усмирителен генерала М. Н. Муравьева губернатором шести северо-западных губерний. Главным мероприятием русского правительства в Польше были, однако, не репрессии, а социальные и экономические преобразования, рассчитанные на «умиротворение» польского населения: радикальная аграрная реформа, проведенная под руководством Н. А. Милютина, превратила польского крестьянина из временного держателя земли в полного ее собственника, более не зависящего от ксендза и помещика.

[16] Сеймики — собрания провинциальной шляхты в Речи Посполитой.

«Не позволям» — см. примеч. 4 к главе первой.

Народный жонд (жонд народовы) — тайное польское правительство, созданное в мае 1863 г. в ходе восстания.

[17] В 1843 г. известный аристократ, бывший представитель «золотой молодежи» Петербурга князь И. С. Гагарин внезапно покинул свет и, перейдя в католичество, стал членом иезуитского ордена. Оценка Данилевским поступка Гагарина носит пристрастный характер. По словам Н. С. Лескова, «характер и судьба И. С. Гагарина чрезвычайно драматичны, и всякий честный человек должен быть крайне осторожен в своих о нем догадках» (подробнее см.: Последний год жизни Пушкина / Сост., вступ. очерки и примеч. В. В. Кунина. М., 1989. С. 318-320, 343).

[18] «Знаменитым московским профессором» Данилевский называет известного западника, профессора Московского университета Т. Н. Грановского (1813-1855).

Далее… ГЛАВА XV. Всеславянский союз