Борьба России с Европою

Николай Яковлевич Данилевский
Россия и Европа.

ГЛАВА XVI.
Борьба России с Европою

Закон сохранения запаса исторических сил.-  Правило русской политики.Россия не заинтересована в системе равновесия. — Равновесие вредно для России, а нарушение выгодно. — Отношения России к главнейшим представителям европейского могущества. — К Англии. — К Франции. — К Пруссии. — Внутренние источники сил России. — Дисциплинированный энтузиазм. — Оценка войн, веденных Россией с Европою. — Сочувствие славян. — Крестьянский надел.

Кто ни поп — тот батька.
Русская пословица

«Одна лишь выгода из сего (из войны 1799 года) произошла — та, что сею войною разорвались все почти союзы России с другими землями. Ваше Императорское Величество давно уже со мною согласны, что России с прочими державами не должно иметь иных связей, кроме торговых. Переменяющиеся столь часто обстоятельства могут рождать и новые сношения и новые связи, но всё сие может быть случайно, временно.»—  Граф Ф. В. Ростопчин.
«Святая истина!» — Император Павел

Рано или поздно, хотим или не хотим, но борьба России с Европою неизбежна из-за восточного вопроса, т. е. из-за свободы и независимости славян, из-за обладания Цареградом, из-за всего того, что, по мнению Европы, составляет предмет незаконного честолюбия России, а по мнению каждого русского, достойного этого имени, есть необходимое требование её исторического призвания. Можно медлить, отдалять грозный час наступления борьбы, но она не может быть устранена иначе, как если или Европа почувствует всю справедливость славянских требований и добровольно уступит им, на что весьма мало надежды; или, если Россия, как говорят враги её, действительно окажется «Больной, расслабленный колосс», расслабленный нравственно, переставший внимать не только голосу народной чести, но и самым громким побуждениям инстинкта самосохранения, готовый отказаться от всех преданий своей истории, отречься от самого смысла своего существования. Но и этого мало. Если бы Россия даже дошла до такой степени унижения, оно было бы слишком невероятно, чтобы ему поверили: в нём увидали бы притворство и уловку и нас всё-таки не оставили бы Россию в покое.

Самый процесс этой неизбежной борьбы, а не одни только её желанные результаты, считаем мы спасительным и благодетельным, ибо только эта борьба может отрезвить мысль нашу, поднять во всех слоях нашего общества народный дух, погрязший в подражательности, в поклонении чужому, зараженный тем крайне опасным недугом, который мы назвали европейничаньем.

Возможно, нас несправедливо обвинят в проповеди вражды, в восхвалении войны. Однако, мы не проповедуем войны — уже по одному тому, что такая проповедь была бы слишком смешна из наших слабых уст; мы утверждаем и доказываем лишь то, что борьба неизбежна, и полагаем, что хотя война очень большое зло, однако же не самое ещё большее, что есть нечто гораздо худшее войны, от чего война и может служить лекарством, ибо «не о хлебе едином жив будет человек».

Считая борьбу России с Европою неизбежною в более или менее близком будущем, мы полагаем не лишним бросить взгляд на то, какие залоги имеются у нас на успех в этой борьбе, каковы вероятности удачи, в чём заключаются средства, на которые мы можем рассчитывать, каков должен быть наш образ действий, дабы обеспечить за собою вероятность успеха. Очевидно, что для этого нам предстоит рассмотреть и оценить как наши внутренние — нравственные и материальные — силы, так и тот путь, которому мы должны следовать в наших отношениях к Европе. Но прежде чем перейти к этому специальному предмету этой главы, мы остановимся на одном общем историческом соображении, которое громко говорит в нашу пользу, обещая нам успех, потому что успех этот лежит в общем направлении исторического хода событий.

Слово «закон», в применении к разным отраслям человеческого знания, имеет весьма различное значение и достоинство. В точных науках «закон» есть правило, выражающее собою весьма простое отношение, которому следует целая обширная категория явлений, и притом правило, не только постижимое умом, но необходимо вытекающее из его требований. К этим законам применяется изречение Гёте: «Was der Geist verspricht, das halt die Natur»[1]*. Таков, например, знаменитый закон всемирного тяготения. Другие законы суть гипотетические положения, внутренней необходимости которых мы не сознаем потому, что ум наш слишком слаб для постижения этой необходимости. Но положения эти, будучи раз приняты, изъясняют целый ряд явлений. Таков, например, химический закон атомизма, оптический закон волнообразного движения эфира. Оба эти разряда законов составляют не только норму, с которою явления сообразуются, но ещё и объясняют их.

В науках с более сложным предметом, каковы все науки о человеке и обществе, под именем законов разумеется просто частое повторение явлений, для которого мы не можем придумать даже и гипотетического объяснения. Так, например, статистика показывает нам, что число рождающихся мальчиков находится в постоянном отношении к числу рождающихся девочек. Законы, которые успели подсмотреть в морфологии организмов, подходят также под этот разряд.

На один из таких исторических законов желаем мы обратить внимание. Закон этот можно назвать законом сохранения запаса исторических сил, проявляется в следующем: в начале истории народа, ещё в этнографический период его развития, или вскоре по выходе из него, обыкновенно случается, что некоторая его часть, находясь в особенно выгодных географических условиях и в близких отношениях с соседними народами, достигшими более высокой степени культуры, находится в благоприятных условиях для скороспелости с её выгодными и невыгодными сторонами. В этой части племени развивается самородное или заимствованное просвещение или зачатки его; начинается и достигает высшей степени совершенства религиозная, политическая, культурная жизнь. Однако, основание, на котором построено это развитие, непрочно, ибо корни его не распространяются по всему этнографическому телу, которое одно могло бы придать им крепость и устойчивость, и потому внешние бури часто угрожают гибелью этому первоцвету. Между тем остальная часть племени, под охранительным покровом могучей природы (лесов, степей, горных хребтов) продолжает вести свою тихую, по большей части ещё племенную, этнографическую жизнь, не расточая, а всё ещё скопляя элементы будущей силы. Расположившись на границах области распространения своего племени, эта запасная часть его часто вливает свою кровь, свою жизнь, свой дух в чуждые инородческие племена, в соседстве и даже вперемежку с которыми оно живёт, мало-помалу уподобляет их себе и таким образом составляет обширный запас сил, как бы политический и культурный резерв, который в своё время явится на выручку своих аванпостов, когда в них станет иссякать внутренний источник жизни или сломят их внешние бури. Этим доставляется возможность общеплеменной жизни глубже проникнуть, шире раскинуться и зацвести в более широких размерах если не во всех, то в некоторых отношениях. Этот закон имеет и другое более общее значение, относясь к обновлению высших, культурных общественных классов свежими силами, притекающими из низших этнографических общественных классов. В такой общественной форме явление это обращало на себя нередко внимание исследователей и составляет даже род этнографической аксиомы. Но на его чисто историческую сторону, сколько мне известно, едва ли было обращено внимание.

Первый ясный пример этого явления, столько раз имевшего впоследствии повториться, представляет нам древняя история Западной Азии. Мидийское царство, основанное народом, принадлежащим к иранскому культурному типу, достигло известной степени цивилизации под влиянием вавилонской образованности и с тем вместе утратило свой народный характер и потому быстро пришло к упадку и разложению, в котором находилась уже эта древняя семитская культура. Племя персов, воинственное и полудикое, еще сохранившее иранский тип, покорив Мидию, вдохнуло новые силы в иранские племена и соединило их в огромную монархию, составляющую цветущий период иранского культурно-исторического типа, непродолжительность которого зависела от разъедающего влияния вавилонизма, тем сильнейшего, что самые центры вавилонской культуры были включены в состав государства.

Второй пример представляет нам история Греции. Греческая жизнь развилась до своего блестящего цвета в столь благоприятных для культуры Пелопоннеса и Эллады под возбудительным влиянием Египта и Финикии, с которыми могла стоять в довольно близких торговых отношениях благодаря многочисленным островам. Внутренние раздоры и вообще отсутствие здравого политического смысла быстро приводили в упадок благосостояние Греции, приготовляя её в добычу первого сильного политического тела, которому она встретилась бы на пути. Однако, среди дикой горной страны жил, внутренне укрепляясь, до поры до времени вне политической и культурной исторической сферы, остаток греческого племени в смешении с инородческими племенами, которые он эллинизировал. Из Македонии был подан Греции якорь спасения Филиппом Македонским. Слившись с родственною Македонией, подчинившись добровольно и сознательно её гегемонии, Греция могла бы продолжать жить самобытною жизнью, не опасаясь самого Рима.

Парфяне, также иранское племя, обитавшее на границах Скифии и в смешении со скифскими элементами и находившееся вне пределов исторической жизни в блестящее время Персидской монархии, высвобождают из-под греко-македонского влияния восточную часть завоеваний Александра Македонского, охраняют её от римлян — и тем дают возможность новому возрождению иранской культуры во времена Сасанидов.

Переходя к так называемым новым временам, мы видим загнанных в горы испанских готов, кладущих основание освобождению своего отечества от власти мавров и подготовляющих блеск и величие новой Испании.

На равнинах России первые семена гражданственности и образованности развиваются в Поднепровье и в пригорьях Карпатов под влиянием Византии. Внутренние раздоры, татарский погром, вторжение Литвы, польская власть разрушают эти начинания русской жизни. На северо-востоке, в глухой лесной стране, русская колонизация, в стороне от деятельной исторической жизни, образует сильный запас русской силы, русит финские племена и, окрепнув, становится восстановительницей единства России, собирательницей земли Русской под знаменем Москвы и продолжателей ее дела: Петра и Екатерины.

Средняя, частью Южная и Северо-Восточная Италия, в приморских местностях и на равнинах Ломбардии, живёт многообразною роскошною политическою и культурною жизнью, изживается и становится добычей чужеземцев. Однако, у подошвы Альп, в диком Пьемонте, не принимавшем участия в многозначительной исторической жизни Италии, сохраняется нравственная сила и энергия народа, смешанного с племенами не чисто итальянского происхождения, и в наши дни Пьемонт возрождает и соединяет Италию[2].

Ту же роль в течение части средних и новых веков играл Бранденбург, или Бранибор, относительно северо-восточной Германии, которую объединил под именем Прусского королевства. Эта отдаленная немецкая окраина — марка распространяла германизацию между северо-западными славянскими племенами, мало вмешиваясь в средневековую жизнь, кипевшую по Рейну, Везеру, верхнему Дунаю и Эльбе. Когда иссякла в этих странах всякая политическая сила, из Бранденбурга положено было основание возрождению немецкого могущества в Прусской монархии.

В наши дни тем, чем был Бранденбург для Прусского королевства, сделалось Прусское королевство для Германии вообще.

Итак, древняя область персов, Македония, страна парфян, Астурия, Суздаль и Москва, Пьемонт, Бранденбург, Пруссия — страны, сохранившие ещё свою племенную этнографическую энергию в то время, когда области, заселенные ранее их развившимися и вступившими на деятельное политическое и культурное поприще братьями (Мидия, Греция, Персидская монархия, Испания, Юго-Западная Русь, Италия, Средняя и Западная Германия), уже потеряли свою политическую силу или попали под власть иноплеменников, или влачили бессильное существование, стали восстановителями исторической жизни этих раньше начавших жить братьев. Они были хранителями запаса сил своего племени.

Аналогия говорит нам, что совершенно то же отношение существует между западными славянами, окруженными народами германо-романскими, захваченными круговоротом их жизни, потерявшими в нём свою политическую самобытность и независимость, и Россией, составляющей громадный запас славянских сил. Голос всей истории свидетельствует нам, что запас этот не пропадёт втуне, что и он предназначен к тому, чтобы, как во всех предыдущих случаях, возродить, восстановить, обновить собою славянскую жизнь в более обширных размерах. Этого требует закон исторической экономии, столь же разумный, как и закон экономии природы, ничего напрасно не создающей, извлекающей все следствия из своих посылок. Против исторического хода событий, как против рожна, прать невозможно; и в этих общих соображениях почерпаем мы уверенность, что не пропадёт русское и славянское святое, истинно всемирно-историческое и всечеловеческое дело.

Перейдём теперь от этих общих соображений к более частным и специальным.

В продолжение этой книги мы постоянно проводим мысль, что Европа не только нечто нам чуждое, но даже враждебное; что её интересы не только не могут быть нашими интересами, но в большинстве случаев прямо им противоположны. Из этого, однако, ещё не следует, чтобы мы могли или должны были прервать всякие отношения с Европой, оградить себя от неё Китайской стеной; это не только невозможо, но было бы даже вредно, если бы и было возможно. Всякого рода отношения наши с Европой должны быть близкие; они только не должны быть интимными, родственными, задушевными. В политическом отношении не может быть другого правила, как око за око, зуб за зуб, отмеривание тою же мерою, которою нам мерят.

Однако, если невозможно и вредно устранить себя от европейских дел, то весьма возможно, полезно и даже необходимо смотреть на эти дела всегда и постоянно с нашей особой, русской точки зрения, применяя к ним как единственный критерий оценки: какое отношение может иметь то или другое событие, направление умов, та или другая деятельность влиятельных личностей к нашим особенным русско-славянским целям; какое могут они оказать препятствие или содействие им. К безразличным в этом отношении лицам и событиям должны мы оставаться совершенно равнодушными, как будто бы они жили и происходили на Луне; тем, которые могут приблизить нас к нашей цели, должно всемерно содействовать — и всемерно противиться тем, которые могут служить ей препятствием, не обращая при этом ни малейшего внимания на их значение,  на то, каковы будут их последствия для самой Европы, для человечества, для свободы, для цивилизации. У нас должно быть своё собственное, особое понятие о всех этих предметах и твёрдая вера в то, что, только действуя в своих интересах, можем мы споспешествовать им, во сколько от нас зависит, что цель наша свята и высока, что одно только ведущее к ней и лежит в наших обязанностях, что, только служа ей, можем мы содействовать всему высокому, какое бы имя оно ни носило: человечества, свободы, цивилизации и так далее.

Или так, или никак. В эпиграфах, избранных для обозначения одной из существенных мыслей этой главы, заключается вся наша политическая мудрость: примирение политики принципов с политикою случайных обстоятельств (Gelegenheitspolitik). Без ненависти и без любви, ибо в этом чуждом мире ничего не может и не должно возбуждать ни наших симпатий, ни наших антипатий, равнодушные и к красному и к белому, к демагогии и к деспотизму, к легитимизму и к революции, к немцам, к французам, к англичанам, к итальянцам, к Наполеону, Бисмарку, Гладстону, Гарибальди, мы должны быть верным другом и союзником тому, кто хочет и может содействовать нашей единой и неизменной цели. Если ценою нашего союза и дружбы с Европой мы делаем шаг вперёд к освобождению и объединению Славянства, приближаемся к Цареграду, не совершенно ли нам всё равно, купятся ли этою ценою Египет Францией или Англией, рейнская граница французами или вогезская — немцами, Бельгия — Наполеоном или Голландия Бисмарком?

Придерживаясь с непреклонною строгостью и последовательностью такого взгляда и такого образа действий, нечего заботиться о благоприятных комбинациях политических созвездий. Будь ясно сознанная, вполне усвоенная, горячо любимая цель и ясное понимание дела — за счастьем дело не станет. Смотрите, как служило оно Екатерине Великой, пока и её не увлекли, с одной стороны, жажда европейских похвал как охранительнице интересов нейтральной торговли, с другой — негодование на неистовства французской революции, а может быть, и ложный, напрасный страх перед нею. А после неё сколько всходило благоприятных созвездий на политическом горизонте Европы, какие блистательные гороскопы можно было по ним предсказывать и осуществлять: европейские коалиции против Франции, дружба с Наполеоном в 1807 году, торжество над ним в 1812! 1848 и 1849 годы! Решительный образ действий в 1853 году! Сколько случаев в недавнем прошедшем, если б не очки со стеклами, поляризованными под европейским углом наклонения, если бы не сочувствие эмигрантам, не легитимизм, не либерализм, не филантропизм, не германофильство в особенности, не бескорыстное сочувствие всему тому, что до нас не касается! Таким бескорыстием можно, конечно, хвалиться в дипломатических депешах и циркулярах, извлекая из него хотя эту крайне умеренную выгоду; но при исторической оценке событий едва ли может оно заслужить какую-нибудь похвалу, ибо это бескорыстие есть жертва вверенных нам священных действительных интересов легкомысленному тщеславию или фантастическому страху.

Много потерянных случаев, много упущенного времени, но была бы только твёрдая решимость, ясно сознанный план, глубокое убеждение в величии, святости нашего исторического призвания, в неизбежной необходимости совершить его или постыдно стушеваться, срамно сойти с исторического поприща,  а случаи не замедлят вновь представиться. Главная помеха, препятствовавшая нам схватывать эти случаи на лету и пользоваться ими, заключалась в мысли о полезности и необходимости и для нас (как и для Европы) системы политического равновесия, рыцарски бескорыстными охранителями которого мы и сделались, в мысли, которая проистекала от тщеславно-унизительного желания втереться в члены древней и славной европейской семьи и от жалкого самообольщения, будто нас в нее приняли. Тщеславно-унизительного говорю я, потому что в политической, так же как и в частной, жизни нет ничего унизительнее тщеславия, нет сильнейшей противоположности, как между истинной благородной гордостью, которая довольствуется оценкою своей совести и своего убеждения, и между тщеславием, по природе своей заискивающим, подлаживающимся.

Мы недавно видели, что система политического равновесия есть нормальный естественный порядок для внутренних политических отношений между европейскими государствами, тот устойчивый порядок вещей, к которому они стремились чуть не с самого своего возникновения и который всё  более укреплялся с течением времени, получая всё более широкое основание, тогда как нарушавшие его случайности всё более устранялись или ослабевали.

Если Россия не принадлежит к Европе ни по кровному родству, ни по усыновлению, если главные цели Европы и России, точнее славянства, которому Россия служит представительницей, противоположны одна другой, взаимно отрицают друг друга уже по коренной исторической противоположности, глубоко лежащей в самом основном плане целого длинного периода всемирной истории,(как мы старались показать это в XII главе «Восточный вопрос»), то само собою разумеется, что Россия заинтересована не в охранении, не в восстановлении этого равновесия, а в совершенно противном.

Европа не случайно, а существенно нам враждебна; следовательно, только тогда, когда она враждует сама с собою, может она быть для нас безопасною. Положение это до очевидности подтверждается как соображениями самыми наглядными, так и свидетельством исторических событий.

Каждое европейское государство находит себе оплот и защиту в системе равновесия. Пруссия быстро, неожиданно для самой себя, побеждает Австрию; влияние Франции останавливает Пруссию, принуждает довольствоваться умеренными выгодами и тем спасает Австрию, или оказывает ей большую услугу. Пусть бы осталась победительницей Австрия, возвратила бы Силезию, некогда отторгнутую Пруссией, как этого желали и надеялись, прежнее соперничество между Францией и Габсбургами не замедлило бы обнаружиться, и Пруссия была бы предохранена от излишних потерь или получила бы в этом возобновившемся соперничестве точку опоры для возвращения утраченного. Пусть Пруссия усилилась бы через меру, обратившись в единую и цельную Германию, овладев Рейном, считающимся у немцев национальною немецкою рекою от истоков до устья, через возвращение к Германии Эльзаса, Лотарингии и Франш-Конте, через подчинение Голландии, не нашла ли бы Франция помощи даже у исконного врага своего — Англии, тревожимой опасением возникновения сильного морского могущества Германии? Ещё в сильнейшей степени встревожилась бы Англия победами и завоеваниями Франции, присоединением к ней Бельгии, овладением всем левым берегом Рейна. Так же точно в случае слишком честолюбивых видов Франции на Италию нашла бы и Италия защитников и покровителей в Пруссии и Англии, может быть, даже в самой Австрии.

Всё это слишком очевидно для того, чтобы умножать число примеров и долее на этом настаивать. Но пусть бы соседи ополчились на Россию и, победив, стали бы распоряжаться с нею по произволу. Пусть отняли бы шведы Финляндию и даже Лапландию до Белого моря, пруссаки — якобы немецкий Прибалтийский край и часть Ковенской губернии для сохранения связи; пусть восстановленной Польше с западною Галицией отдали бы весь Северо-Западный край; Австрии в соответствии с теорией об особой русинской народности[3]- Волынь, Подолию и Киев, а Румынским княжествам — Бессарабию, Турции — Крым и Закавказье, последнее хоть пополам с Персией. Услышали ли бы вы в Европе хотя один голос в пользу России, во имя принципа нарушенного равновесия? Конечно, ни одного! Напротив, все бы нашли, что этим-то и утверждено равновесие настоящим образом; даже Франция и Англия, которым бы ничего не досталось в добыче, нашли бы себя утешенными и вознагражденными восстановлением Польши, усилением, Швеции и Турции, большим простором своему влиянию, своим проискам на Востоке.

Итак, между тем как каждое из европейских государств в том или другом случае извлекает известную пользу от системы равновесия, на Россию оно никакого полезного влияния не оказывает и оказывать не может. Наоборот, всякое сколько-нибудь значительное нарушение равновесия в Европе непременно нарушает безопасность европейских государств, вредит их свободе действий и влиянию. Усиление Пруссии угрожает Франции, Австрии, а дойдя до известной степени — при овладении всем течением Рейна до его устья, даже и Англии; усиление Франции заставит опасаться Пруссию, Англию и даже Италию; если бы было возможно усиление Австрии, оно было бы противно интересам Пруссии, Италии, а перейдя известную меру, даже и интересам Франции. Усиление Италии не согласуется с выгодами Австрии и Франции. Все эти державы  заинтересованы в сохранении равновесия в Европе, за исключением самого нарушителя в каждом данном случае.

Напротив того, никакое усиление любого европейского государства нисколько не опасно для России, не вредит само по себе её интересам, если не нарушает каких-либо особенных ее выгод. Пусть приобретет Франция левый берег Рейна и Бельгию, пусть получит к тому же решительное влияние на дела Апеннинского полуострова. Какая беда от этого России? Франция все-таки не станет через это достаточно сильною и могущественною, чтобы мочь одной вести против неё успешную наступательную войну. Пусть увеличится Пруссия до всевозможных пределов, т. е. соединит всю Германию, даже и австрийскую, завладеет Голландией, всё ещё будет ей далеко не под силу выходить против России один на один. Другое дело, если бы Пруссия овладела славяно-австрийскими землями; но это было бы вредно для России не нарушением политического равновесия, а тем нравственным ущербом, который был бы ей нанесён подчинением славянского народа немецкому, из-под которого он начал выбиваться. Итак, полезная для Европы система политического равновесия не только совершенно бесполезна для России, но ещё и нарушение её чьим бы то ни было преобладанием, столь вредное для европейских государств, для России совершенно безвредно.

Весьма нетрудно убедиться, что между Европой и Россией   прямая и полная противоположность. Именно равновесие политических сил Европы вредно, даже гибельно для России, а нарушение его с чьей бы то ни было стороны — выгодно и благодетельно. В самом деле, пусть достигнут решительного преобладания Франция или Пруссия, единственные два государства, которые могут рассчитывать на это при настоящем положении дел; пусть осуществят они самые честолюбивые мечты свои. Мы уже видели, что усиление их могущества само по себе для России безвредно; но пострадавшие страны, чьи выгоды, права или безопасность будут нарушены, обратят свои взоры к России, от неё будут ждать своего спасения. Счастливый победитель будет домогаться дружбы России или её нейтралитета, дабы удержать за собою своё господствующее положение. Обе стороны готовы будут приобрести дружбу России всякого рода уступками, весьма далеко простирающимися.

Если всё в нормальном состоянии, если Европа обеспечена равновесием сил внутри, то все силы её естественно обращаются на внешние дела; её естественная враждебность к России, не сдерживаемая внутренними опасениями, выказывается на всём просторе, постоянно — словом и печатью, а с появлением где-либо энергичного деятеля слова обращаются в дело. Вместо дружбы, наперерыв предлагаемой ей и нарушителем равновесия, и потерпевшим от нарушения,- Россия встречает общую дружную ненависть и вражду. Убедительнейшие примеры тому и другому видели мы в продолжение текущего столетия.

Франция, воспламененная сначала революционным энтузиазмом, а потом славолюбием, под руководством великого военного гения получает очевидное, с каждою новою войною усиливающееся преобладание. Несмотря на неудовольствие, которое возбудили приобретения Екатерины от Турции и Польши, и, наконец, самое разрушение Польши, западные державы заискивают расположения России, ищут её помощи. Павел даёт её. Эгоизм Австрии обращает в ничто успехи коалиции; но хуже ли от этого положение России? Первый консул отсылает русских пленных без выкупа и заключает с Павлом союз[4]. Но и прежние союзники не обижаются и всеми мерами переманивают Александра на свою сторону.

После двух неудачных войн с Наполеоном победитель, вместо того, чтобы искать себе вознаграждения от России, отдаёт ей целую область, предлагает раздел Европы и предоставляет завладеть Финляндией, Бессарабией, Молдавией и Валахией. Но эти увеличения не возбуждают ни зависимости, ни негодования в других. Хоть ещё бери, только помоги.

Россия берёт сторону обижаемых, побеждает непобедимого Наполеона, не довольствуясь этим, хочет низвергнуть его, освободить Европу. На её зов откликается Пруссия, Швеция, а наконец, и Австрия. Россия, в лице Александра, предводительствует Европой, а Наполеон ничего не домогается, кроме личного свидания с ним. Все наперерыв предлагают России свою дружбу и то, что посущественней дружбы. И побежденная, и победительница — Россия сохраняет истинно господствующее положение с самого начала революции до 1815 года и, хотя не совсем искусно им пользуется, приобретает всё-таки огромные выгоды.

1815 годом устанавливается равновесие; Россия делает огромные материальные и нравственные жертвы для его охранения — и в награду России несётся целая буря клеветы, ненависти, вражды. По-видимому, Россия играет господствующую роль, но роль эта бесплодна: она только напрасно истощает Россию. Равновесие в своём апогее: ни июльская, ни февральская революции не могут его поколебать; но является энергичный политический лидер в Европе и становится во главе настоящего троянского похода против России[5].

Поход против России во время нарушенного равновесия, под руководством одного из величайших военных гениев, державшего в своих руках силы и судьбы Европы, оканчивается полным поражением врагов.

Поход против России во время равновесия, руководимый самыми отъявленными посредственностями, оканчивается полным их успехом, несмотря на то, что Россия стала материально вдвое сильнее, чем в 1812 году.

Конечно, много было разнообразных причин, приведших за собою этот странный неожиданный результат; но, бесспорно, одна из важнейших между ними заключалась как в заботе России оставаться верной преданиям равновесия, так и в состоянии европейского общественного мнения, везде враждебно настроенного именно сорок лет продолжавшимся равновесием. Причислив себя к европейской семье, мы, конечно, не могли приготовляться и принимать мер для борьбы со всей Европой. В числе наших врагов при Наполеоне I было много тайных друзей; при Наполеоне III — считавшиеся друзьями оказались врагами.

Вот как выразилось на деле влияние политического равновесия Европы и его нарушения на судьбы России. Его можно выразить следующею формулой: при всяком нарушении равновесия Европа естественно разделяется на две партии: на нарушителя с держащими волею или неволею его сторону и на претерпевших от нарушения, стремящихся восстановить равновесие. Обе эти партии   стараются привлечь на свою сторону единственного сильного соседа, находящегося по существу вне их семьи, вне их системы. Обе партии заискивают в России. Одна ищет у ней помощи для сохранения полученного ею преобладания; другая — для освобождения от власти, влияния или опасности со стороны нарушителя. Россия может выбирать по произволу. Напротив того, при существовании равновесия политическая деятельность Европы направляется наружу — и враждебность её к России получает свой полный ход: тут, вместо двух партий, наперерыв заискивающих в России, Европа сливается в одно, явно или тайно враждебное России целое.

Нам необходимо отрешиться от мысли о какой бы то ни было солидарности с европейскими интересами, о какой бы то ни было связи с тою или другою политическою комбинацией европейских держав и прежде всего приобрести совершенную свободу действия, полную возможность соединяться с каждым европейским государством под единственным условием, чтобы такой союз был нам выгоден, нимало не взирая на то, какой политический принцип представляет собою в данное время то или другое государство.

Взглянем с этой точки зрения на всевозможные для России отношения к главнейшим представителям европейского могущества.

Прежде всего устраним из этого обзора Австрию, которая может быть для России не пособницей в достижении её целей, а только предметом, на который так же как и на Турцию — может и должно быть обращено её действие.

Англия — самый отъявленный и самый постоянный противник России на Востоке, с самого окончания наполеоновских войн. Один из её знаменитых государственных мужей выразился, что он не намерен говорить с тем, кто не понимает важности независимости Константинополя для Англии[6]. Эта фраза служит и до сего дня девизом английской политики на Востоке, разделяя судьбу многих афоризмов, так хорошо характеризуемых немецким выражением Schlagworter[7]*. Если бы припереть английского политика к стене, требуя от него ясных и определенных доводов и доказательств, он пришёл бы в большое затруднение и даже в совершенный тупик.

Если эту важность для Англии Константинополя и вообще независимости Турецкого государства, полагать в экономической эксплуатации Турции английскою промышленностью и торговлей, то значение её с этой точки зрения, во-первых, не столь велико, чтобы невозможно было вступить с Россией в разного рода обоюдовыгодные сделки; во-вторых же, англичане слишком практический народ, чтобы не понять, что даже и при самой невыгодной для Англии системе торговой политики России польза, которую стала бы извлекать она из стран нынешней Турции, при замене турецкого владычества славянскою независимостью под гегемонией России, увеличилась бы в несколько крат, как явным тому доказательством служат Новороссийские степи, обратившиеся под русским владычеством из притона кочевников в житницу Англии и Европы, с цветущими городами вроде Одессы, Бердянска, Ростова, Таганрога, Николаева.

Другой, гораздо более важный интерес Англии на Востоке  заключается в обеспечении её индийских владений; но по отношению к этому жизненному для Англии вопросу ещё труднее понять связь, существующую между ним и восточным вопросом. Что общего, в самом деле, между Индией и тем, будет ли Константинополь в руках России или нет? Не вникая в стратегическую возможность или невозможность похода русских в Индию, можно смело утверждать, что если эта возможность существует, то она существует уже и теперь без овладения Константинополем; если же её не существует, то взятие Константинополя ни сколько не изменит этого положения дел. Александр Македонский отправился, правда, в свой персидский поход и дошел до Индии, переправившись в Азию через Геллеспонт; но трудно понять, зачем бы избирать и русским этот окольный путь, когда у них в руках Волга и Каспийское море, которые доведут их из самого центра русского могущества до Астрабада, откуда останется не более половины расстояния от Константинополя в Индию.

Мы убеждены, что поход в Индию есть вещь совершенно возможная. Если султан Бабер и много других восточных завоевателей могли добраться до Индии и покорить её, то трудно представить себе резон, почему бы возможное для них стало невозможным для России, которая частью занимает уже те самые места, которые служили точками исхода для магометанских завоевателей, частью же всегда может заставить Персию вступить с собою в союз добровольный или принужденный, которая обладает кавказскою армией, привыкшею к жаркому климату и к горным переходам.

Последствия такого похода, предпринятого даже с малыми силами и даже неудачного, были бы самые гибельные для английского могущества, так же точно, как и французская высадка на английский берег, хотя бы и неудачная.

В Англии, стране торговой и промышленной все основано на кредите, на вере; и вера англичан в неприкосновенность английской территории так же, как вера туземцев в неприкосновенность английского владычества в Индии были бы поколеблены, нарушены. Что не удалось один раз, может, при больших усилиях, при лучшем ведении дела удастся в другой. С момента этих вторжений дамоклов меч постоянно висел бы над Англией.

С другой стороны, очевидно, что Россия не имеет ни малейшего интереса овладевать Индией или какою бы то ни было частью её. Такое приобретение легло бы на неё таким излишним и тяжёлым бременем, что смело можно утверждать, если бы оно выпало ей даже как наследство от умершего дяди набоба, ей ничего бы не оставалось, как продать его за какую бы то ни было цену, а если бы никто ничего не дал, то отдать хоть даром. Поэтому английская Индия ограждена от вторжения русских не столько физическою, сколько нравственною невозможностью индийского похода, невозможностью, из которой существует только одно исключение. Поход в Индию есть единственное оборонительное средство России в войне с Англией.

Правда, что Англия не может нанести России вреда слишком значительного; однако же в её руках если не прекратить внешнюю торговлю России, то сильно препятствовать ей, заставить принять сухопутное направление: блокировать русские гавани, бомбардировать русские приморские города.

На всё это Россия ничем не может отвечать: роль её в войне должна быть чисто пассивною, если она не прибегнет к походу в Индию, который, при малочисленности там англичан, при расположении туземного населения, может иметь самые важные последствия, одною предшествующею ему молвою, расцвеченной восточным воображением.

Отношения России к Англии таковы, что война между ними может возникнуть единственно из-за восточного вопроса, так что существование Турции, обладание её Константинополем не только нимало не обеспечивает английских ост-индских владений от возможности вторжения русских, но составляет единственную причину, которая когда-либо может навлечь на Англию эту беду.

Между Россией и Англией лежит всемогущий предрассудок, и конец его владычества ещё не предвидится; поэтому в восточном вопросе мы не только не можем рассчитывать на помощь и содействие Англии, но должны рассчитывать на то, что, как и в прошедшую Крымскую (Восточную) войну (1853 — 1856), будем иметь её в числе самых отъявленных наших врагов, если только ко времени решения этого вопроса какая-либо счастливая диверсия не отвлечет слишком значительной доли её сил, чем должно бы уметь воспользоваться!

Интересы России и Франции на Востоке не противоположное интересов России и Англии, и вознаграждение, которое Россия могла бы предложить Франции за содействие или даже за не препятствование только достижению её целей, гораздо значительнее. Задушевное стремление Франции, которое, несмотря на все толки об умеренности и наступившей эре мира и прогресса, увлекло бы за собою всю французскую нацию, состоит в приобретении того, что французы называют своею естественною границей, т. е. Рейна, которая доставила бы Франции округ Баварии, округ Дармштадта, зарейнскую Пруссию, Бельгию, Люксембург, Лимбург и голландскую провинцию Северный Брабант, едва ли не самые богатые на материке Европы страны населением и производительностью всякого рода. На Востоке Франция издавна стремится утвердить своё влияние в Египте и Сирии и не отказалась бы утвердить в них и свою власть, а также овладеть всем северным берегом Африки, чтобы таким образом не на словах, а на деле обратить Средиземное море во французское озеро. Во всех этих домогательствах, которых Франции никогда не достигнуть одними собственными своими силами, единственным пособником ей могла бы быть Россия; ибо очевидно, что Пруссия не стала бы помогать ей в приобретении рейнской границы, Англия — в приобретении Бельгии и Египта, даже Австрия, по причине немецкой окраски её государственности, не могла бы поднять руки на германское отечество, хотя и исключенная из него. Для одной России, с единственно разумной точки зрения её интересов, все эти приобретения Франции могут казаться совершенно безразличными, от которых ей ни тепло ни холодно; ибо, как мы видели выше, всякое значительное усиление Франции заставляет как её, так и Пруссию наперерыв заискивать в России.

Образование системы славянских государств, и даже самое овладение Россией Константинополем ничем не угрожают интересам Франции, которая сама может получить такую богатую долю из наследства Турции. При таком положении дела, при таком отношении между интересами обеих сторон сделка казалась бы возможною, но опять-таки, если бы делами человеческими и народной жизни управляли бы одни рациональные интересы.

Между Россией и Францией стоит целый ряд предрассудков, уже издавна препятствующих им сблизиться. Со стороны Франции — это предрассудок польский и католический; со стороны России — предрассудок немцелюбия и легитимизма или ненавидения революции. Нельзя не заметить той странности в отношениях между Россией и Францией, что эти государства, со схожими интересами были враждебны друг другу с самого открытия постоянных между ними отношений. Более 130 лет, враждебность эта или взаимная недоброжелательность, прекращалась лишь на самые короткие сроки; союзы между этими государствами, несмотря на очевидную их выгодность для обоих, скоро прерывались и обращались если не в открытую войну, то в натянутое отношение по вине то той, то другой стороны.

Положение Польши сзади Германии естественно должно было внушить к ней дружественное расположение Франции, соперницы Германской империи и Габсбургского дома. Подобные же причины ставили Россию в дружественные отношения с германскими государствами, в особенности с возникавшею Пруссией, для которой Польша была настоящим камнем преткновения на её пути. Непререкаемое право России, честолюбие Пруссии, оправдываемое жизненною необходимостью, алчность Австрии, которая в лице представительницы своей Марии-Терезии плакала, но брала, и безурядицы Польши привели её к гибели.

Падение Польши совершенно изменило политическую группировку государств. Россия и Германия сделались соседями, но частью старая привычка, частью другие причины взяли верх над требованиями здравого политического интереса. Франция, вместо того чтобы искать дружбы и опоры против своего антагониста Германии в действительно могущественной России, продолжала мечтать об исчезнувшей и всегда слабой Польше.

Наполеон I, мало склонный к сентиментальности в политике, ясно понял положение дел и дружественно обратился к России, сначала ещё в 1800, а потом в 1807 году. Продолжению этого союза помешали уже русские предрассудки, и, когда во время Турецкой войны 1828 и 1829 годов они готовы были рухнуть, их подогрела революция 1830 года, возбудившая русскую манию легитимизма революциофобию, да простят мне эти варварские слова. Польский мятеж 1830 и 1831 годов вновь подогрел франко-польские симпатии! Все это усилилось революцией 1848 года и Крымской (Восточною) войною (1853 — 1856). Таким образом, этот ряд напрасных столкновений, натянутых, недружелюбных отношений, ратное товарищество французов и поляков, польские агитации, сочувствие к политическим изгнанникам произвели в России политико-дипломатическое предание; во Франции же настоящий народный предрассудок, не могущий уже выслушивать голоса здравого политического расчёта.

Естественное покровительство Россиею православных интересов на Востоке и взятая на себя Франциею роль поддержки интересов латинства, после того как самый нравственный источник его — римско-католическая вера — иссяк уже в душах французов, усиливает ещё больше этот антагонизм. То, что для Франции времен Людовика Святого было бы естественным, становится теперь лишь новым предрассудком, который мы назвали католическим.

Так представляется дело с политической точки зрения; с высшей же исторической точки получает оно совершенно иное значение и объяснение. Франция есть истинный нормальный представитель Европы, главный практический проявитель европейских идей с самого начала европейской истории и до настоящего дня. Россия есть представительница Славянства. И вот, вопреки всем здравым расчётам политической мудрости, эти два государства против воли своей, становятся почти постоянно враждебными соперниками, с самого начала их взаимных отношений, и этому антагонизму не нынче предстоит окончиться.

Из деятельных сил Европы, в их отношениях к России и Славянству, остаётся нам рассмотреть ещё одну Пруссию. Задача этого государства, столь блистательно им начатая ещё во времена Великого Фридриха, столь блистательно им продолженная под руководством Бисмарка, но далеко ещё не конченная, заключается в объединении Германии, в доставлении немецкому народу политической цельности и единства. Цель эта недостижима без помощи и содействия России. Не Франция, ни Австрия — под страхом самоуничтожения — не допустят ни распространения прусского преобладания на юго-западную Германию и на австро-немецкие земли, ни обращения уже достигнутого в северной Германии преобладания в полное прусское единство. Северо-Германский союз[8] с 30 миллионами подданных, ещё не совершенно объединенных новою для них государственностью, предоставленный своим собственным силам, не может бороться против 70 или 80 миллионов при недружелюбном расположении юго-западной Германии, при самом невыгодном стратегическом положении, при враждебности Дании, при возможности быть окруженным с трёх сторон, ибо преобладание Франции на море открывает для неё и всё северное прибрежье Германии. Правда, Фридрих Великий совершил некогда такое, и даже ещё большее чудо, но не без благоприятных ему обстоятельств. Да, и Фридрихи не всегда под рукой.

Как ни покажется это странным почитателям прусского военного могущества, которого мы и не думаем отрицать, Пруссия и в новом своём виде Северо-Германского союза, и после озарившего её блеска славы на полях Садовой[9] находится в том же политическом положении, как в последние годы Семилетней войны, как перед кампанией 1806 и 1807 годов, как в 1813 году во время войны за германскую независимость, т. е. что не только её политическая сила и могущество, но даже самое её существование зависят от тесного дружественного отношения к России. Да будет здесь кстати упомянуто, в каком жалком заблуждении находятся те ультра-остзейские патриоты, которые воображают, что в видах охранения их мнимых привилегий можно угрожать России прусскою силою и воодушевлением германского патриотизма. Этим можно пугать разве только детей, да и то малых и неразумных.

Утверждая это, мы не думаем унижать Пруссии, не отдавать справедливости её политическому могуществу, её военной силе, её умению употреблять силу с ловкостью и искусством; мы говорим только, что положение Пруссии в географическом, и в политическом смысле так невыгодно, что и этих значительных сил недостаточно не только для расширения прусского могущества, вопреки Франции и Австрии, но даже и для сохранения уже приобретенного; и что поэтому союз с Россией ей необходим. Конечно, и для России важна помощь Пруссии, ибо ни на какую другую, в Старом Свете ей рассчитывать невозможно. Но дело в том, что, как ни важно для России благоприятное ей и Славянству решение восточного вопроса, она может его очень долго ждать; вопрос же о существовании России или даже об ослаблении её могущества в ближайшем будущем серьезным образом не может быть даже и поставлен.

Пруссия, я не говорю Германия, есть не более как политическая комбинация, которая может быть различным образом видоизменена, ибо ведь нет на свете прусского народа; Россия же есть первичный, самобытный, великий исторический факт, основания которого лежат в таинственных глубинах всемирно-исторического плана развития судеб человеческого рода. Поэтому хотя при настоящей комбинации политических созвездий Россия и Пруссия взаимно нуждаются друг в друге, и взаимно друг от друга зависят, но нужда Пруссии в помощи России сильнее, а поэтому и зависимость сильнее, и это не худо помнить и знать.

Прибавим к сказанному, что в восточном вопросе интересы обоих государств тожественны, в ближайших фазисах его развития. Для Пруссии, во-первых, выгодно, чтобы главнейшее внимание России было обращено на юго-западную, а не на северо-западную её границу. С приобретением, или, лучше сказать, с возвращением, полной собственности на Черное море Россия может без ущерба предоставить более простора Пруссии на Балтийском море. С уничтожением обоим им враждебной политической комбинации, именуемой Австрией, с обращением её в славянский, а не мадьяро-германский характер, Пруссия выигрывает в могуществе, ибо влияние в Германии вообще и особенно в юго-западной Германии, на самом деле будет уже исключительно принадлежать Пруссии, и, усиленная, она будет иметь уже одного только соперника — Францию, который перестанет быть для неё опасным.

Опять странное историческое явление, удивительная комбинация! Западные славяне и немцы были в течение всей европейской истории враждебны друг другу; славяне были угнетаемыми, немцы —  угнетателями; а властительная историческая судьба заставляла и заставляет представителей Германства и Славянства Пруссию и Россию — содействовать друг другу в достижении их противоположных целей. Пруссия возросла под крылом России и теперь может только на неё опереться для довершения германского единства, которое становится первым звеном в отделении славянского от немецкого; и Пруссия побуждается не только собственным интересом, но даже необходимостью содействовать интересам России на Востоке.

Мы полагаем, что в теперешнем положении дел Россия не может иметь другого союзника, как Пруссия, как и Пруссия другого союзника, как Россия; и союз Пруссии и России может быть союзом благословенным, потому что у обоих цель правая.

Так представляется дело на первых порах. Что будет дальше — другой вопрос. По достижении первых успехов, безобидных для обеих сторон, отношения могут и  даже должны перемениться. В политике руководствуются интересом стоящим на очереди, а не отдалёнными, не определёнными возможностями.

От ресурсов, которые может предоставить внешняя политика, перейдём к более надежным источникам силы и ручательствам успеха, которые может Россия почерпнуть внутри самой себя и в той самой великой задаче, которую ей предстоит совершить во что бы то ни стало.

Мы вовсе не намерены предлагать статистики России с военной и финансовой точек зрения, не только по некомпетентности нашей в этом деле, но ещё гораздо более по некомпетентности всякого рода статистических выкладок в задачах, в решении которых всегда играли, играют и будут играть преобладающую, главную роль факторы из нравственного порядка вещей, совершенно не поддающегося обыкновенной статистике. История, явления которой принадлежат именно к сфере духовно-нравственной, в этом отношении гораздо плодотворнее. Попытаемся же вникнуть в характер внутренней силы России и при помощи исторических сравнений хотя несколько определить величину той силы, которую может выказать Россия.

Для сравнения, для установки понятий возьмём в пример — Крымскую войну (1853 — 1856) — последнюю борьбу России с Европой при самой невыгодной для нас обстановке. Нерешительность, медленность наших дипломатических и военных действий, главное же — ложная оценка наших отношений к считавшейся в дружественной связи с нами Австрии, обратили сухопутную войну в морскую, которую Россия должна была встретить совершенно не приготовившись. Всем известно, каких усилий стоило совокупным силам Франции, Англии, Сардинии и Турции вырвать одну крепость из наших рук. Взглянем же, чем усилилась с того времени Россия.

Пути сообщения, которые были самою слабою нашею стороною во время Крымской (Восточной) войны, с того времени совершенно изменили свой характер, и недалек тот день, когда с окончанием Московско-Смоленской и с проведением Смоленско-Брестской и Севастопольской дорог центр государства будет соединен с главными точками окраин.

Усмирение Кавказа освобождает двухсоттысячную армию, которая им поглощалась и нейтрализовалась. Для определения отношения, которое имела кавказская война к войне Восточной, достаточно вспомнить, что две дивизии, из коих одна из Крыма, были отправлены на Кавказ в первый год Крымской войны, и оценить вероятное влияние их, если бы они были под рукой при Альме или Инкермане 5 ноября 1854 г.[10].

Железные дороги и усмирение Кавказа ничтожны в своём влиянии на увеличение средств России, если сравнить их с преобладающим событием настоящего царствования — с освобождением крестьян. При крепостном состоянии всякое воззвание к поднятию народного духа, к защите свободы отечества звучало какою-то горькою иронией; и потому даже в 1812 году, правительство могло обращаться за помощью только к привилегированным сословиям — дворянству и купечеству; сама же сила народная — крестьянство составляла не деятельный элемент государственного могущества, а только материал — предмет или объект пожертвований. Дворянство жертвовало на защиту отечества со ста душ, как купечество со ста рублей. Ежели бы, освобождение крестьян было возможно в России в 1812 году, то мы, как сказочный богатырь, и сами не знаем той силы, которую в состоянии выказать. Смотря с одной лишь чисто деловой, официальной точки зрения, мы видим, что в прежние времена всякое быстрое усиление армии устройством ополчений вносило смуту в общий государственный строй и сомнение в правительство, что делать с временно вступившею на службу массою народа. Возвращать в прежнее крепостное состояние — как оно всегда и делалось — значило возбуждать сильное и справедливое неудовольствие в людях, жертвовавших жизнью отечеству наравне с теми, кто поступил в ряды защитников Отечества  путём рекрутского набора; объявление же их свободными как выходящих в отставку солдат могло не только нанести расстройство помещичьим хозяйствам, но обратить сотни тысяч людей в бесприютных бродяг. Одним освобождением крестьян силы России увеличились и в материальном и в нравственном отношении до неисчислимых размеров.

Относительно войны, как и большинства других человеческих дел, многие держатся мнения знаменитого австрийского полководца Монтекукколи, который говорил, что для войны нужны три вещи: деньги, деньги и деньги; а в них, как известно, излишка у нас не чувствуется. Как ни важны финансовые вопросы при мирном течении дел, даже при войнах, ведущихся из-за поддержки политического равновесия, приобретения или удержания провинции, из-за торговых или колониальных выгод, мы смеем думать, что деньги отступают на второй, третий или ещё более задний план, когда дело идёт о духовной жизни и смерти народов, то есть об исполнении ими их исторического призвания.

И для народов и государств, так же как и для частных лиц, всевластные миллионы теряют своё значение там, где разыгрывается вопрос о жизни и смерти.

Мы не знаем, да мало и нуждаемся знать — так ничтожен вопрос денег, и при помощи какой финансовой системы отразили греки полчища персов, выдержали римляне удары Аннибала, отвоевали некогда швейцарцы и голландцы свою независимость? С другой стороны, нам в точности известны все финансовые комбинации, которыми Национальный Конвент думал помочь отчаянному финансовому положению революционной Франции; но знаем также, что влияние денег на ход дел равнялось нулю, что Францию спасло не банкирское ухищрение, а напряжение всех нравственных сил страны, и при безденежье умевшей выставить тринадцать стотысячных победоносных армий против внешних и внутренних врагов республики[11].

Не займами и не финансовыми операциями выдержала и Россия 1812 год. В решительные минуты, в кризисы народной жизни — а другого характера и не может принять борьба России с Европой за Славянство — выступают на первый план не деньги, даже не та или другая военная организация, а два нравственных двигателя, при посредстве которых только и возможно то напряжение всех сил народных, которое все сокрушает и ничем само сокрушимо быть не может. Это — дисциплина, или дар повиновения, и энтузиазм, или беспредельная готовность к самопожертвованию. Что касается до дисциплины, то всем известно, в какой мере обладает ею русский народ. В такой мере, что по искреннему вдохновенному слову русского царя, главы и представителя русского народа, эта первая сила — дисциплина всегда в состоянии возбудить вторую — самопожертвование.

Нравственная особенность русского государственного строя заключается в том, что русский народ есть цельный организм, естественным образом, по глубоко вкорененному народному пониманию, сосредоточенный в его государе, который вследствие этого есть живое осуществление политического самосознания и воли народной, так что мысль, чувство и воля его сообщаются всему народу процессом, подобным тому, как это совершается в самом личном сознательном существе. Вот смысл и значение русского самодержавия, которое нельзя поэтому считать формою правления в обыкновенном, придаваемом слову «форма», смысле, по которому она есть нечто внешнее, могущее быть изменено без изменения сущности предмета, могущее быть обделано как шар, куб или пирамида, смотря по внешней надобности, соответственно внешней цели. Оно, конечно, также форма, но только форма органическая, то есть такая, которая неразделимая от сущности того, что её на себе носит, которая составляет необходимое выражение и воплощение этой сущности. Такова форма всякого органического существа, от растения до человека. Посему и изменена или в настоящем случае ограничена такая форма быть не может. Это невозможно даже для самой самодержавной воли, которая, по существу своему, т. е. по присущему народу политическому идеалу, никакому внешнему ограничению не подлежит, а есть воля свободная, то есть само определяющаяся. Это-то внутреннее, нравственно-политическое единство и цельность русского народа, объемлющие собою всю государственную сторону его бытия, и составляют причину того, что русский народ может быть приведен в состояние напряжения всех его нравственных и материальных сил, в состояние, которое мы называем дисциплинированным энтузиазмом, волею его государя, независимо от возбуждения отдельных единиц-личностей, составляющих народ, тем или другим интересом, событием или вообще возбуждением.

А восьмидесяти миллионный народ, способный, по искреннему слову главы своего и представителя, составляющего живой центр его сознания, чувства, мысли и воли, прийти в состояние дисциплинированного энтузиазма,- есть сила, которой мир даже вовсе ещё не видал.

Когда папа римский составлял нравственный центр европейского мира, слово его могло воспламенить и подвигнуть Европу на крестовые походы — предприятие, не лежавшее в ближайших интересах ни государей, ни феодалов, ни народов тогдашней Европы. Не говоря уже о том, что теперь у Европы нет такого живого средоточия, самые крестовые походы представляют лишь пример энтузиазма недисциплинированного, ибо они происходили под влиянием пап и духовенства деятелей не политических, которые посему и не могли придать им характера правильности и стройности. К тому же и это великое народное движение охватило не всю народную массу, а одно лишь высшее рыцарское сословие.

Другой пример чудес, совершенных народным энтузиазмом в огромных размерах, представляет нам Франция во время революции. Под совокупным влиянием реакции против долговременных притеснений, угнетавших народ, идеи свободы, проникших до низших слоев общества, патриотизма, возбужденного угрозами вторгнувшихся иностранцев, и ужаса, наводимого террором, возбужденная Франция отразила и победила Европу. В этом случае можно сказать, что энтузиазм обнял собою если не весь народ, то значительную его часть и что он был хотя и на скорую руку, но хорошо дисциплинирован Конвентом, или, точнее, Комитетом общественной безопасности, и потому мы можем принять Францию того времени за мерило возбужденных народных сил. Двадцати пяти миллионное население — без армии, без флота, без организованных финансов, при противодействии большинства духовенства и дворянства, при федеративных стремлениях, обнаружившихся во многих главных центрах населения, при восторженном сопротивлении Бретани и Вандеи, воспламененных противореволюционным энтузиазмом, торжествует над этими внутренними врагами и препятствиями и победоносно борется с соединившимися против него Пруссией, Австрией, Германией, Испанией и Англией.

Что же в состоянии совершить восьмидесяти миллионное население России, приведенное правотою и святостью защищаемого им дела и полновластным над ним словом её государя также в состояние напряжения своих нравственных и материальных сил? Простой арифметический расчёт показывает, что при всех прочих равных обстоятельствах сила, которую Россия может выказать, будет равняться тройной силе, обнаруженной Францией в грозную эпоху её борьбы с первою европейскою коалицией. Но обстоятельства далеко не равны, ибо в отличии от Европы, Россия обладает ещё, сверх силы народного энтузиазма, всем своим нормальным государственным могуществом и внутри ниоткуда не может ожидать мало-мальски серьезного противодействия; ибо всё, что считается теперь таковым, отвеется прочь легче пустой шелухи и мякины при первом дуновении ветра.

С другой стороны, какого же противодействия можем мы ожидать? Весьма велики, конечно, государственные силы Европы или даже той коалиции, которая образуется против России, когда наступит время серьезного решения восточного вопроса, возможно противодействие коалиции из Франции, Англии, Австрии, а может быть, и Италии. Но едва ли представляет история пример, чтобы одни государственные силы когда-нибудь торжествовали над народом, находящимся в состоянии напряжения всех своих нравственных и материальных сил, в состоянии дисциплинированного энтузиазма, если несоразмерность сил не переступила всяких пределов, как в недавней борьбе кандиотов с турками[12].

Народ в состоянии героизма, как всего лучше обозначить это возбуждение его сил, может быть побеждён только таким же героическим возбуждением.

Однако, европейские народы в настоящий момент своего развития лишены той живой, органической цельности и того единства, при которых вся их жизненная энергия сосредоточилась бы в одном лице или в одной коллегии, представителе их политического сознания, чувства, мысли и воли, которые могли бы поэтому воспламенить их своим искренним властительным словом. Эти времена давно прошли для Европы. Конечно, всякий народ, живые силы которого ещё не замерли, может быть одушевлен энтузиазмом под влиянием исторических событий, затрагивающих его жизненные интересы; но для того, чтобы такое единодушное, восторженное настроение овладело  целыми народами, необходим сильный толчок, потрясающий весь народный организм, который бы, пересилив все частные многообразные эгоистические стремления, происходящие под влиянием бесчисленных личных побуждений и заставил бы созвучно биться все сердца.

Счастье и сила России в том и заключается, что, сверх нерушимо сохранившихся ещё цельности и живого единства её организма, само дело её таково, что оно может и  возбудить её до самоотвержения, если только будет доведено до его сознания всеми путями гласности; тогда как её противники не могут выставить на своём знамени ничего, кроме пустых, бессодержательных слов: будто бы попираемого политического равновесия якобы угрожаемой цивилизации, которыми не расшевелить народного сердца, а разве только возбудить вопли уличных крикунов и ротозеев.

С одной стороны, борьба будет за всё, что есть священного для человека: за веру, за свободу угнетенных братьев, за свое историческое призвание, которое хотя логически и не сознаётся массами, но лежит в нравственной основе всякого великого народа.

С другой — за угнетение племён, в противность высказываемым самими же противниками принципам равноправности национальностей; за действительное турецкое варварство, как плотину против разлива какого-то мнимого московитского варварства; за фантастический польский народ, занимающий в европейских головах место действительного русского народа, угнетавшегося польским шляхетством; одним словом, за ложь, фальшь и напускное марево.

Итак, великая борьба, предстоящая в более или менее близком будущем русскому народу, и по правоте и святости дела, которое он должен будет защищать, и по особенным свойствам его государственного строя, может и должна принять характер героический.

Чтобы уяснить себе, чего вправе мы ожидать от русского народа в героическом настроении духа, обратимся опять к истории, с тем чтобы из её опыта вывести те условия, которым мы обязаны успехами, приобретенными в войнах, утвердивших русское государственное величие. Исследование это, должны мы сказать со стыдом и сожалением, не бесполезно, потому что дух сомнения в себе и самоунижения, порожденный поклонением всему европейскому, дошёл до того в образованных классах нашего общества, что часто слышится, что будто даже войско наше не может быть поставлено в уровень с лучшими европейскими армиями, каковы, например, прусская или французская. И это считается многими за просвещенный, беспристрастный взгляд, в противность казённо-патриотическому.

С начала XVIII столетия, то есть с того времени, как Россия вступила в тесные военные и мирные отношения к Европе, ей, и только ей одной, выпало на долю бороться с тремя величайшими военными гениями новейших времён, которые были в то же время и полководцами, и государями, и могли располагать полною свободой действия и всеми ресурсами своих стран: я разумею Карла XII, Фридриха II и Наполеона I,  и из борьбы со всеми тремя Россия вышла победительницей.

Если мы посмотрим на великие военные подвиги других народов, то найдём, что они в значительной мере зависели от сравнительной слабости военного таланта их противников. Только Рим победил Аннибала и Россия — Карла, Фридриха и Наполеона, несмотря на то, что войсками их предводительствовали гораздо слабейшие полководцы[13]*. Явление это заслуживает того, чтобы в него вникнуть. Не будучи специалистом в военном деле, я полагаю, что условия, составляющие силу армии, могут быть подведены под следующие пять категорий: численность войска, тактическое обучение его и боевая опытность, качество вооружения, талант военачальника и, наконец, нравственный дух, одушевляющий войска.

Оценивая по этим категориям сравнительную силу русских и шведов в великую Северную войну (1700- 1721), всякий согласится, что тактическое обучение и боевая опытность, качество вооружения и талант военачальника были на стороне шведов; ибо хотя Пётр Великий бесконечно превосходил Карла как государь и политический деятель вообще, много уступал ему в военных дарованиях. Принимая во внимание, как велико было превосходство шведов в трёх означенных отношениях и как мало важно значение одного численного перевеса, едва ли можно будет приписать численному превосходству нашу окончательную победу.

Ещё поучительнее пример Семилетней войны (1756-1763) России с Пруссией. Эта война ничем не затрагивала русского сердца, имели русские четыре значительных столкновения с пруссаками: под Эгерсдорфом, Цорндорфом, Цюлихау и Кунерсдорфом. В трёх из этих сражений мы одержали победу и под одним Цорндорфом — потерпели поражение. Под Цорндорфом и Кунерсдорфом имели мы дело с самим Фридрихом[14], и поэтому только на эти два и обратим внимание. Не подлежит сомнению, что в тактическом обучении прусская армия — тогда первая в мире — значительно превосходила русскую; что участвовавшие в бесчисленных сражениях и походах, закаленные в боях пруссаки были также несравненно опытнее и привычнее в боевом деле русских, находившихся долго в мире, а с самого Ништадтского мира 1721 г.[15], завершившего Северную войну, и вовсе не имевших случая мериться с европейскими войсками.

 

Вооружением прусская армия превосходила также все остальные. Известно, например, что введенным герцогом Дессауским железным шомполам приписывали австрийцы свои неудачи. Что касается до военного гения Фридриха II, одного из величайших полководцев всех времён и народов, усилившего свою армию кавалерией, то наши Фермеры и Салтыковы не могут идти с ним ни в какое сравнение. Правда, численность армии была опять на нашей стороне; но перевес этот терял всякое значение под Цорндорфом, где русская армия была расположена одним огромным каре, причём ни одна часть войска не могла помогать другой. И что же оказывается? Фридрих был столь уверен в победе и в уничтожении русской армии, что одним маневрами отрезал ей пути к отступлению. Он прорывает, конечно, каре, но разрозненные, разорванные части смыкаются и продолжают оказывать прежнее сопротивление. Эти несвязные разрозненные части переходят, в перипетиях битвы, из обороны в наступление, столь стремительное, что Фридрих находится в опасности быть разбитым, и только его кавалерия спасает его. Битва под Цорндорфом продолжается даже отдельными кучками. Здесь-то сказал Фридрих свои известные слова:

«что русские — стены из мяса (murs de chaire), что их мало убить, но, убив, надо ещё повалить».

Утомленные, обессиленные сопротивлением расстроенной русской армии, пруссаки сами спешат открыть ей прегражденный было путь к отступлению.

Под Кунерсдорфом перевес численности также на нашей стороне, хотя далеко не в такой степени, как перевес австрийцев или французов в знаменитых проигранных ими пруссакам сражениях. Известно, как своим боевым порядком умел Фридрих парализовать численный перевес армии своих неприятелей. Нападая на один из флангов малоподвижных, растянутых противников с значительным превосходством сил на пункте атаки, кавалерийской атакой он приводил в расстройство всю армию. Этот маневр был употреблен и под Кунерсдорфом и с тем же полным вначале успехом. Дурное расположение русской артиллерии дало ему возможность почти беспрепятственно подойти и вступить в бой. Русские были опрокинуты, но не сдались. С русскими не помогало то, чего было достаточно с другими. Отступая перед натиском превосходящих сил лишь настолько, насколько были им принуждаемы, русские свертываемым флангом приближались к центру, и местный перевес прусских сил становился все менее и менее чувствительным. Как упругость пружины, возрастающая по мере сжатия, увеличивалось и сопротивление русских, пока наконец оно не пересилило натиска и пруссаки не были отброшены, разбитые наголову. Прусское могущество было бы уничтожено в самом своем зародыше, если бы Салтыков не считал, что ему не было никакого интереса загребать своими руками жар для австрийцев. Сам Фридрих объяснял причину своего поражения, относя её к недостатку храбрости и мужества своих закаленных в боях полков. Если мы примем во внимание, что в отношении к военному искусству Фридрих сделал всё от него зависевшее, мы придём к заключению, что он был прав, как ни велики были нравственные качества его воинов, они оказались недостаточными, когда пришлось сражаться с русскими.

К тому же результату приводит сравнение русских с французами. В борьбе против Наполеона у русской армии не было преимуществ над французами, даже самая численность была на их стороне. Что же помогло русским в конце концов побороть непобедимого и избежать поражения под Бородином, где ещё целая треть русской армии, вследствие расположения её на правом крыле, защищённом самою природою, не могла принять своевременного участия в бою? Для объяснения этого явления мы не можем сделать ничего лучшего, как повторить те слова графа Льва Николаевича Толстого, которыми он делает окончательную оценку результатов Бородинской битвы.

«Не один Наполеон испытывал то, похожее на сновидение чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска,  а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным… Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель 500-тысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника».

Ежели четыре из пяти разрядов условий, составляющих силу войска, в значительной степени склонялись в пользу наших неприятелей, то ничего не остаётся предположить, как то, что пятым элементом этой силы, то есть нравственным духом, самоотверженностью, обладали русские в степени несравненно большей, нежели их противники, кто бы они ни были,- шведы, пруссаки или французы, кто бы ими ни предводительствовал — Карл, Фридрих или Наполеон, эта сила перевешивала все остальные преимущества, бывшие на стороне наших неприятелей.

То же самое говорит нам другая черта русской военной истории. Ещё ни разу не складывала оружия часть русской армии, хотя не раз и нам случалось попадать в отчаянное положение; между тем как и пруссаки и французы — об австрийцах уже и не говорю — сдавались большими отрядами, целыми дивизиями или оставляли крепости, почти не защищаясь.

Из пяти элементов военной силы тактическое обучение и качество вооружения суть условия, достижение которых зависит от собственных наших усилий и всегда могут быть приобретены. Численность войск зависит от числа народонаселения и от его способности отзываться на голос отечества, и силы восьмидесяти миллионного русского народа, готового на самые напряженные усилия, могут считаться неистощимыми, после того как русский царь получил возможность обращаться ко всем сословиям своего народа прямо, без всяких посредников.

Талант военачальника есть дело случая или дар Провидения, конечно, никто предусмотреть не может. Нравственный же дух войска и населения, из которого оно набирается, главная сила, решающая успехи войн и которою русские обладают, по свидетельству истории, в высшей степени, принадлежит к постоянным, коренным свойствам народным, которые не могут быть ни приобретены, ни заменены чем бы то ни было.

Присоединив к этому возможность возвести эти, всегда присущие русскому народу свойства до степени дисциплинированного энтузиазма или героизма, тогда как противники наши лишены этой возможности и по неправоте, и по отвлеченности интересов, которые придется им защищать, мы увидим, что превосходим их в этом деле духовною силою, за которою всегда остаётся победа в результате.

В этом пересмотре наших сил мы далеко ещё не все перечислили. Мы имеем вне границ нашей страны не менее двадцати пяти миллионов верных союзников в греках, в турецких и австрийских славянах, которым мы должны только дать возможность стать за нас. Многие, судя по литературным и другим партиям, разделяющим славянские племена, преимущественно австрийские, по движению в части чешской молодежи в пользу поляков во время последнего мятежа и тому подобным явлениям, сомневаются в преданности славян России. Но это происходит только оттого, что они не там ищут этого сочувствия и преданности, где должны искать и где они имеют настоящую цену и силу.

Когда даже среди нашего русского общества встречается непонимание русских интересов, сочувствие полякам, балтийским немцам, взгляд на наши политические и иные отношения с враждебной нам европейской точки зрения, как же удивляться, что те же недоразумения, что тот же туман единой истинной и спасительной европейской цивилизации отуманивает головы многих из тех лиц, которые составляют «интеллигенцию» и в западнославянских странах. Но и тут опора и сила наша не в этих выветрившихся поверхностных слоях, а в самом народном ядре, которое живым инстинктом полагает на Россию все надежды свои, к ней устремляется всеми своими сочувствиями.

При обыкновенном ходе исторических дел эта народная сила нема, не подаёт своего голоса ни в брошюрах, ни в газетах, ни на общественных обедах со спичами, ни на митингах. Прислушиваясь лишь к этим, громко заявляющим о себе, голосам, не думают ли многие ещё и теперь — не думали ли недавно почти все, что вся западная окраина России, начиная от Наровы до Днестра, враждебно настроена против России? Между тем опыт показал, что войска, усмирявшие польское восстание (в Юго-Западном крае), в той же степени охраняли польское панство от мести народной. Так же точно русскую сторону держит народ и в Северо-Западном и в Балтийском крае, что воочию обнаружилось в Западном крае только вследствие мятежа. Эта проба показала, что даже в самой Польше, в этой классической стране русобоязни и русо-ненавистничества народ на нашей стороне.

Пусть только развяжет война путы дипломатического приличия, и мы увидим, как отзовутся славянские народы на искренний, прямой призыв России, который один только и может разом перетянуть на нашу сторону весы в борьбе с враждебными нам силами, к которому мы будем вынуждены прислушаться самою силой обстоятельств. Отсутствие призыва России к славянам было главною причиною неудачи Крымской (Восточной) войны, его до освобождения крестьян нельзя было сделать из-за невозможности сочетания политики либеральной и национальной.

Великое дело освобождения крестьян от крепостной зависимости дало нам в руки ещё новую силу, ещё новое орудие. Было время, когда Франция, гордясь добытыми ею плодами свободы, угрожала противникам своим пропагандою как рычагом и домкратом, который мог сдвинуть с самых оснований их государственное здание, основанное не на знаменитых началах 1789 года. Оружие пропаганды, всегда тупое и бессильное по отношению к нам, теперь давно уже выпало из рук Франции и не применимо по отношению к европейским государствам; ибо что может предложить Франция прочим народам, чем бы они уже не пользовались ещё в большей степени, нежели сами французы?

Напротив, называемая страной варварства, застоя и абсолютизма, Россия приобрела внезапно такое нравственное оружие, сила которого не вполне ещё ясна и для нас самих, хотя уже мы имели случай раз употребить её в дело с неимоверным успехом, ибо не только умиротворили им Польшу, но обратили даже всю массу тамошнего народонаселения в преданных России подданных, от неё лишь чающих своего спасения и устройства своего благосостояния.

Нравственная сила эта называется — крестьянским наделом! Знамя, на котором будет написано: Православие, Славянство и крестьянский надел, то есть нравственный, политический и экономический идеал народов славянского культурного типа, не может не сделаться символом победы, нашим «Сим победиши», которое внесёт в ряды наши и наших союзников уверенность торжества и ужас и смятение — в ряды наших противников.

Примечания

[1] * Что предсказывает Дух, то выполняет Природа (нем.).

[2] В марте 1861 г. заседавший в Турине общеитальянский парламент объявил Сардинское королевство (Пьемонт) вместе со всеми присоединенными к нему землями Итальянским королевством, а короля Виктора-Эммануила провозгласил королем Италии.

[3] Русины — согласно официальной версии, принятой в Австро-Венгрии, а затем и в буржуазной Польше, особая народность: малороссийское население Буковины, Галиции и Прикарпатской Руси.

[4] Осенью 1799 г. русские войска по вине австрийского командования попали в Швейцарии в тяжёлое положение; хотя А. В. Суворову удалось пробиться через Альпы и непобежденным выйти в Баварию, император Павел I, возмущенный вероломством австрийцев, приказал русским войскам возвращаться на родину. В июле 1800 г. Наполеон, желавший сближения с Россией, безвозмездно и без всяких условий возвратил всех русских пленных около 6 тысяч, снабдив их новым обмундированием и новым оружием.

[5] Речь идёт о племяннике Наполеона I Луи-Наполеоне Бонапарте, вскоре после контрреволюционного переворота 2 декабря 1851 г. провозглашенном императором Франции под именем Наполеона III.

[6] По-видимому, Данилевский имеет в виду лорда Пальмерстона, члена английского кабинета министров в 1853-1865 гг.

[7] * Ударные слова, лозунги (нем.).

[8] После победы Пруссии в войне с Австрией в 1866 г. правительство Бисмарка добилось создания Северо-Германского союза, в который вошли 22 германских государства, расположенных к северу от р. Майн. Конституция Северо-Германского союза юридически закрепляла гегемонию Пруссии в Германии.

[9] 3 июля 1866 г. произошло решающее сражение австро-прусской войны сражение при Садовой (близ Кёниггреца); австрийцы потерпели жестокое поражение и были вынуждены отступить.

[10] 20 сентября 1854 г. в сражении при р. Альме, англо-франко-турецкая армия разбила русские войска,  значительно уступавшие ей по численности и по вооружению; 5 ноября 1854 г. произошло сражение на Инкерманском плато, закончившееся победой англо-франко-турецких союзников. Сражения при Альме и при Инкермане, несмотря на их неудачный исход, позволили русскому командованию выиграть время для организации обороны Севастополя.

[11] Речь идет о декрете Конвента от 23 августа 1793 г., объявившего «постоянную мобилизацию всех французов» для борьбы с внешними врагами революционной Франции.

[12] Кандиоты — греческое население острова Крит в Средиземном море. О восстании греков на Крите в 1866-1869 гг. см. примеч. 6 к главе четырнадцатой.

[13] * Победа англичан над Наполеоном под Ватерлоо была, во-первых, единичным фактом, во-вторых, обязаны они ей  случайности своевременному прибытию пруссаков.- Примеч. авт.

[14] Летом 1758 г. прусский король Фридрих II сразился с русскими войсками под Цорндорфом (Восточная Пруссия), но, несмотря на своё численное превосходство, не добился успеха. 12 августа 1759 г. соединенные русско-австрийские войска разгромили прусскую армию при Кунерсдорфе, после чего русские заняли Берлин.

[15] Т. е. со времени окончания Северной войны 1700-1721 гг.

Далее… ГЛАВА XVII. Славянский культурно-исторический тип.