Состояние Рязанского княжества в конце XV и начале XVI вв. Общество.

В. Сторона общественная

В. Сторона общественная: — Отношения к Москве, литовским, северским и пронским князьям на основании договорных грамот. — Статья о пленных. — Служилое сословие. — Тяглое население. — Духовенство. — Жалованные грамоты. — Монастырские поместья. — Судопроизводство. — Великие княгини. — Успехи христианства. — Главные пути сообщения. — Восточные караваны. — Торговые сношения. — Разбойники и казаки. — Заключение.

  Если заглянем во внутреннее управление Рязанской области и посмотрим на взаимные отношения различных частей населения, то увидим полную аналогию с другими русскими княжествами, особенно Московским и Тверским; небольшие особенности, которые встречаются здесь, нисколько не нарушают общего сходства.

Начнём с княжеской власти. О полной внешней независимости рязанских князей не может быть и речи почти в продолжение целой истории княжества; такая независимость встречалась только эпизодически. С первой половины XIII в. и до второй половины XV в. рязанцы пережили все степени татарского ига, пока оно не уничтожилось совершенно.

В начале XIV веке выступают на сцену отношения к великим князьям московским как продолжение прежних владимирских, а во второй половине XIV века они становятся на первый план. Для определения этих отношений мы имеем пять договорных грамот, которые охватывают более столетия (1381-1483), и которые в главных чертах почти повторяют друг друга: во-первых, великие князья рязанские постоянно обязываются считать московских князей своими старшими братьями (один раз дядей, что означало почти то же самое), форма отношений сохраняет ещё прежний семейный характер, но в сущности название старших и младших братьев давно уже потеряло свой первоначальный смысл; в XIV и XV вв. оно просто выражало большую или меньшую подчиненность слабейших князей.

Другой характер выражения встречается в договорной грамоте с литовским князем Витовтом: вместо родственных имён (братья) рязанские князья дают ему титул господаря; это различие основано на чуждом Рюрикову дому происхождении литовских князей, но, в сущности, зависимость от Москвы и Литвы имела одинаковое значение. Как необходимым условием татарского ига был ордынский выход, так главной статьей подчинения Москве служило обязательство иметь общих врагов и союзников или просто военная помощь.

Далее замечательно повторяющееся условие о третейском суде между московскими и рязанскими князьями.

«А что ся учинит меж нас наше дело, князей великих, и нам отсылать бояр, и съехався, учинять исправу. А чего не могут управить, о чем ся сопрут, ино едут на третей. А на кого помолвит третей, и виноватый перед правым поклонитца, а взятое отдаст. А не отдаст, ино у него отняти, а то не в измену … А третей межи нас, кто хочет, тот поимянует три князи христианские («трех князей наших земель» N 115), а на ком ищут, тот себе изберет из трех одного. А судьи наши общие о чем сопрутся, ино им третей по тому ж».

Разумеется, и на эту статью опять можно смотреть не более, как на условную, с течением времени установившуюся форму. Со времени Олеговой смерти до 1520 г. Рязанское княжество прошло сквозь все оттенки московского владычества только в обратной прогрессии сравнительно с татарским игом.

Рядом с московскими отношениями идут постоянные притязания великих князей литовских на господство в Рязани, начиная с Витовта. Подобные притязания очень ясно выразились в договоре Василия Тёмного с Казимиром IV, по которому рязанский князь, если бы захотел, мог беспрепятственно подчиниться Литве. Этот договор нисколько не изменил установившихся тогда отношений к обоим соседям. Тем не менее в 1493 г. Александр (Витовт) Литовский, отправляя в Москву посольство для мирных переговоров, между прочим наказывает ему следующее:

«Об Великом князе Рязанском в новом договоре поставить такую же статью, как и в прежнем; но если он (Иван III) не согласится, то пусть наши послы ему уступят, чтобы это обстоятельство не помешало заключению мира».

Иван III не счёл нужным повторять отцовскую уступку, и в договорной грамоте о рязанских князьях сказано таким образом:

«Великий князь рязанский Иван Васильевич с братом, детьми и землею в твоей стороне великого князя Ивана; а мне великого князя Александра их не обижать и в земли их не вступаться, если же они мне сгрубят, то я должен дать об этом знать тебе, великому князю Ивану, а ты мне должен дать удовлетворение»*. (* Акты Зап. Рос. I. N 114; СГГиД. V. N 29)

Этим договором литовский князь Витовт (в крещении Александр) отказался от прежних притязаний и официально признал московское господство в Рязани. Попытка последнего рязанского князя Ивана Ивановича переменить одну зависимость на другую только доказала удивительную прочность существовавшего порядка вещей: религия и народность уже вступили в крепкий союз с умной политикой московских государей.

Отношения к западным соседям, князьям: тарусским, новосильским, одоевским и Воротынским определялись смотря по тому, от кого зависели эти князья, от Москвы или Литвы. В первом случае договорные грамоты говорят таким образом:

«А что ся учинит меж нас в любви, о чем ни будет слово, о земли, или о воде, или об ином о чем, и нам отослать своих бояр, они съехався, учинят исправу. А о чем ся сопрут, и они едут на третей, кого себе изберут. И на кого третей помолвит, и виноватой отдаст. А не отдаст, и правый пошлет к тобе, к великому князю Юрью Дмитреевичу, и тобе, великому князю, к виноватому послати в первые, и в другие, и в третьи. А не послушает виноватый тобя, великого князя, и тобе, великому князю, то отправити, а целованья не сложити, а то не в измену. А коли позовутся на третей, кого себе изберут, а в то веремя на того будет рать, кого позовут, или будет сам ратью пошел, или будет у него посол татарский в земли, ин за тем не поедет на третей, в том ему вины нет. А возмут на него в то время грамоту, ино та грамота не в грамоту, а позовутся изнова на третей, как ся утишит, да учинят исправу изнова. А тобе, великому князю, того исправити, что ся в то время учинило в замятное»*.

Во втором случае северские князья в договорах с литовскими говорят таким образом:

«С тыми (великими князьями московским, рязанским и пронским) нам суд свой имети по старине; а чого промежи себе неуправим с тыми великими князи в докончаньи, ино королю за то стояти и управляти, коли тыи три князи великий верху писаный с королем и великим князем будут в доканчаньи»*. (* СГГиД. I. М 48 и 65. Акты 3. Р. I. N 41, 63 и 80)

Очень интересно было бы узнать характер и подробности взаимных отношений между родственными ветвями князей рязанских и пронских. К сожалению, не сохранилось ни одного договора, заключенного между ними. Что подобные договоры всегда существовали, на это указывают слова одной из упомянутых грамот:

«А со князем с великим с Иваном Володимеровичем взяти любовь по давным грамотам» (N 36).

Из тех же грамот можно заключить, что в течение 50 лет после смерти Олега, исключая 1408 год, эти отношения не были враждебными и основывались на правах равенства под влиянием московского правительства.Третейский суд между ними определяется следующими словами.

«А что ся учинит межи вас какова обида, и вам отослати своих бояр, ино учинят исправу. А о чемъ ся сопрут, ино им третей митрополит. А кого митрополит обвинит, ино обидное отдати. А не отдасть, ино мне, князю великому (московскому) отправити, а то ми не в измену, тако же на обе стороны».

Из других источников мы знаем ещё, что между княжествами рязанским, пронским и муромским существовала черезполосность владений, и свобода приобретать волости в чужом уделе, чего не допускалось в отношении к Москве. Так в 1340 г. князь Александр Михайлович Пронский пожаловал Борисоглебской церкви куплю своего деда село Остромирское, которое находилось где-то подле Ольгова монастыря, т.е. в Рязанском уделе. В известной грамоте Ольгову монастырю, между прочим, говорится:

«А мужи (рязанские бояре) Ольговскую околицу, купивше у муромских князей, давше 300 гривен, и дали Святой Богородице».  

Завися от Москвы в делах внешней политики, князья рязанские, как и другие, судя по договорным грамотам, оставались совершенно самостоятельны во внутреннем управлении. Московские князья постоянно обязываются «в землю в Рязанскую и во князи в рязанские не вступатися«, точно такое же условие поставлено в договоре с Витовтом:

«А великому князю Витовту, — говорят рязанский и пронский князья, — в вотчину мою не вступатися, в землю, ни в воду».  

При договорах постоянно определяются взаимные отношения между жителями соседних княжеств и почти всегда теми же словами. Это определение касается во-первых, судебных дел.

«А суд между нами общий; а нам великим князьям в суд в общий не вступатися. А о чем наши судьи сопрутся, едут на третей, кого себе изберут. А судом общим не переводить; а кто имет переводити, правый у того возмет, а то ему не в измену. Суженого не посуждати; суженое положеное дати; холопа, рабу должника, поручника, татя, разбойника, душегубца ны выдати по исправе».  

Из общего суда исключались иногда дела по грабежу и воровству:

«А где ся учинит розбой или наезд или татьба из твоей отчины на моих людей великого князя, о том общего суда не ждать; а отослать нам своих судей да велеть учинить исправу без перевода; а не дашь мне неправы, или судьи твои судом переведут, и мне свое отняти, а то не в измену«. «А которых дел не искали (до означенного срока), пристава не было, за поруку не дан, тому погреб. А кто за порукою и за приставом был, тому суд. А которые дела суженые или поле ся не кончало, а то кончати».  

Любопытна также постоянно встречающаяся в тех же договорах статья о добыче и пленниках, взятых друг у друга, и о тех москвитянах, которые или, ушедши из татарского плена были задержаны в Рязани, или проданы сюда татарами. В договоре Олега с Дмитрием просто сказано, что добыча и московские люди, захваченные рязанцами во время Донского похода, должны быть выданы по общему суду, по исправе. Василий Дмитриевич, договариваясь с Федором Ольговичем, ставит следующее условие:

«А что отець твои Олег Иванович воевал Коломну в наше нелюбье и иная места, что нашей отчине, взято что на нятцех, то отдати, а чего не взято, того не взяти. А с поручников порука и целованье свести. А что грабеж, тому погреб.   А что была рать отца моего, великого князя Дмитрея Ивановича, в твоей вотчине при твоем отци, при великом князи Олеге Ивановиче (1350-1402 гг.), и брата моего, княже Володимерова, рать была, и княже Романова новосильского и князей тарусских, нам отпустити полон весь. А что взято на полоняницех, а то нам отдати, а поручника и целование свести. А грабежу всему погреб; или что будет в моей отчине того полону, коли была рать отца моего, великого князя Дмитрея Ивановича, на Скорнищеве у города, и тот мои полон отпустити. А тобе тако ж нам полон отпустити весь, и тот полон, что у татарское рати ушол, а будет в твоей отчине тех людей с Дону, которые шли, и тех ти всех отпустити«.

Почти то же самое условие повторяется в договоре Василия Тёмного с Иваном Федоровичем, следовательно, оно никогда не было приведено в исполнение. В новом договоре есть прибавка относительно татарских пленников:

«А тебе также великому князю Ивану наш полон весь отпустити, и тот полон, который будет у татарской рати убегл, или ныне из татар кто побежит, которая рать будет нас полонила». И потом опять: «Или тех людей, которые с Дону шли, а будут в вашей отчине, и тех вам всех отпустити без хитрости».

Странно, что и в 1447 г. все ещё трактуют о пленниках 1380 года; подобное обстоятельство можно объяснить только буквальным повторением раз принятой формы*. * Если только здесь действительно говорится о тех людях, которые шли с Дона в 1380 г., а не в другое время.

Но Юрий Дмитриевич Галицкий не так памятлив, как его брат и племянник; он требует возвращения того, что было к нему ближе и по времени, и по личным интересам.

«А что будет в моей отчине Егедеева полону, — обязывается Иван Федорович, — коли был Егедей у Москвы, и кто будет того твоего полону запроважен и запродан в моей отчине, и которой будет слободен, тех ми отпустити, а съ купленых окуп взяти потому ж целованью, без хитрости. Так же и царевичь Махмут-Хозя был у тебя в Галиче ратью, и хто будет того твоего полону запроважен и запродан в моей отчине, и которой будет слободен, тех ми отпустити, а с купленых окуп взяти по тому ж целованью, без хитрости. А что если посылал свою рать с твоим братанычем, со князем с Васильем, и воевали, и грабили, и полон имали, ино грабежу тому всему погреб. А что полон твой галичскои в моей отчине у кого ни будет, или кто будет кого запровадил и запродал, и мне тот твои полон весь велети собрати и отдати тобе по тому ж целованью (соглашению), без хитрости«.

Иван III не вспоминает о прежней добыче, потому что давно уже не было войн между Рязанью и Москвой; он только обязывает рязанского князя добровольно выдавать со всем имуществом пленников, которые уйдут от татар в Московское княжество.  Все договорные грамоты оканчиваются обычным условием:

«А вывода нам и рубежа не замышляти. А бояром и слугам межи нас вольным воля».  

От рязанских князей не дошло до нас ни одного духовного завещания, которое могло бы указать на характер княжеского владения. Но основываясь на аналогии всех других явлений, суверенностью можно заключить, что в Рязанском княжестве, так же как в Московском, существовало господство частного, личного права над государственными началами. Этот вывод вполне подтверждается договорной грамотой 1496 года. Раздел братьев устанавливается на благословении их отца Василия Ивановича; между ними существует владение общее, отдельное и чересполосное: так они сообща владели городом Переяславлем; в грамоте читаем далее:

«А что мое село Переславичи в твоем уделе, а сидят в нем мои холопи Шипиловы: и то село с данью, и с судом, и со всеми пошлинами мое великого князя».

В договоре везде проглядывает воззрение на княжество как на частную собственность князей. Эта договорная грамота особенно драгоценна для нас при разъяснении сословных и экономических отношений в Рязанском княжестве.

Боярское и, вообще, служилое сословие в Рязани в главных чертах своих не много чем отличалось от московского или тверского. Оно так же могло свободно переходить в службу других князей, как и везде; это видно из всех договорных грамот с Москвой; в них, однако, ничего не говорится о праве бояр владеть поместьями в землях чужого князя, как, например, условливаются между собой князья московские и тверские. В договоре рязанских князей права и обязанности служилых людей определяются таким образом:

«А кто будет из твоих бояр, детей боярских и слуг в моей отчине, и мне их блюсти как своих, и отчин, и купленных земель у них не отнимать». «А всякий пусть едетъ (на войну) с тем князем, которому служит, где бы не жил; а в случае осады города, кто в нем живет, пусть в нем и остается, исключая бояр введеных и путных».

Кроме своей главной обязанности, т.е. военной службы, боярское сословие, как и в Москве, несёт ещё почётную службу при особе князя и сообразно с ней делится на различные степени. Со второй половины XIV в. встречаем здесь звания или, вернее, должности: дядьки (воспитатель молодых князей), окольничего, стольника и чашника*.(* Акты Ист. N 2 и 36. )

Бояре отправляли ещё различные должности по внутреннему управлению, как-то: наместников волостей и судей, которые давались им, как известно, в виде кормления в награду за военную службу.Младшая дружина или дети боярские пользовались в Рязани теми же главными правами как и бояре, т.е. правом получать земли и должности за свою службу и свободно отъезжать в другое княжество. Эти люди по преимуществу составляли военную силу князя и отправляли службу на коне. Кампензе** в первой половине XVI в. говорит, что в Рязанском княжестве считается до 15 000 конницы — число довольно умеренное, если сравнить с Москвой (30 000) и Тверью (40 000 конница); кроме того, из простолюдинов во всякое время без труда можно набрать храброй пехоты вдвое или втрое более означенного числа. (** Библ. иностр. писат. Семенова, стр. 65. )

За недостатком указаний трудно определить, какую именно роль играло боярское сословие в судьбах древнего рязанского края. Вообще нет основания утверждать, что это сословие находилось здесь в иных отношениях к народу и князьям, нежели в Московском и других северных княжествах. Хотя в некоторых грамотах, жалованных монастырям в XIV и XV вв., встречаются выражения, которых не находим в других местах, но на них нельзя основать какого-либо важного заключения. А именно: в известной грамоте Ольгову монастырю сказано:

«… сгадав есмь … с своими бояры» (следует девять имен)*; (* На это выражение, как не встречающееся в московских грамотах, указано в Ист. Г. Солов. IV. 198. ); потом в грамоте, жалованной Олегом Солотчинскому монастырю на село Федорково, читаем: «… поговоря с зятем своим с Иваном с Мирославичем», и то же самое в грамоте Ивана Федоровича Солотчинскому монастырю на село Филипповичи: «… поговоря с дядею своим с Григорьем с Ивановичем» (сыном Ивана Мирославича)**.( ** Акты Ист. I. N 2, 13, и 36.   )

В первом случае, на первом плане стоит епископ Василий, духовный отец Олега; а во втором и третьем — упоминаются только родственники великого князя; в других жалованных грамотах подобных выражений не встречаем, и потому здесь ещё нет указания на то, чтобы власть рязанских князей в деле внутреннего управления более, нежели в Московском княжестве, ограничивалась боярским сословием. По крайней мере, это наверное можно сказать об эпохе Олега Ивановича и его ближайших преемников.

Теперь посмотрим каково было влияние бояр на внешние события Рязанского княжества. В начале XIV в. изменой некоторых бояр Константин Ярославич проиграл битву и взят в плен Даниилом Александровичем Московским, а в начале XVI в. измена главного советника предала последнего рязанского князя в руки Василия Ивановича. Но подобные измены и боярские крамолы находим почти во всех княжествах. Симеон Коробьин со своей партией имел уже перед собой пример Василия Румянца и его товарищей, которые в 1392 г. помогли Василию Дмитриевичу завладеть Нижегородским княжеством. В Рязани, как и везде, при молодых или слабых князьях являются иногда любимцы и советники, которые преследуют только личные цели, но зато есть и другая, светлая сторона в исторической деятельности рязанских бояр: их продолжительная, усердная служба в борьбе с внешними врагами княжества, особенно в славные времена Олега. В их пользу говорит уже то обстоятельство, что мы могли указать только на два, и притом довольно темные для нас случая измены. При всей бедности источников трудно предположить, чтобы у летописцев в течение двух столетий (1301-1520) ни разу не встречалось известие о крамолах рязанских бояр, если бы они были довольно часты. Отъезды бояр в другие княжества, особенно в Москву, без сомнения, случались нередко. Мы можем привести только три примера: один из предков Сунбуловых перешел из Рязани в Москву к Василию Темному* (* Родословная Сунбуловых.); два брата Апраксины, происходившие из рода Салахмирова, отъехали к Ивану III** (** История царствования Петра Великого. Н. Устрялова. Т. 1. Прим. 29); Иван Иванович Коробьин, брат изменника Симеона, в 1509 г. встречается на службе великого князя московского***.(*** Родословная Коробьиных. ) В наказе Ивана III Агриппине упоминаются ещё сельские служилые люди:

«… за неж твоим людем служилым, бояром и детем боярским и сельским быти всем на моей службе».

Они-то, вероятно, и составляли храбрую пехоту, о которой упоминает Кампензе. Затем следует многочисленное сословие княжеских слуг как вольных, так и холопов со всеми возможными подразделениями по своим занятиям; в грамотах встречаются: дьяки, казначеи, ключники, приставы, тиуны, доводчики, таможенники, даньщики, ямщики, боровщики, бобровники, бортники, закосники, неводщики, ловчане, рыболовы, гончары, конюхи, садовники, источники, поездовые, псари, ястребьи; подвозники медовые, меховые и кормовые. Уже одно перечисление этих подразделений бросает яркий свет на способ внутреннего управления, на состав княжеского двора, на доходы князя, его домашнее и сельское хозяйство, и различные роды княжеской охоты.

Рядом с служилым сословием в договоре 1496 г. упоминаются гости и черные люди; из последних выделяется класс тяглых людей в городе Переяславле, которые кормят послов; несколько далее эти тяглые люди названы кладежными. В наказе Ивана III находим обычное в то время деление торговых людей на лучших, средних и чёрных:

«… а торговым людем лутчим, и середним и черным быти у тобя в городе на Рязани».

Между ремесленниками, жившими в Переяславле, одна из княжеских грамот называет серебряников и пищальников (Грамота Ивана Третного на постройку Златоустовской церкви). В договоре братьев особенно замечательно следующее выражение:

«... а бояром, и детем боярским, и слугам, и христианом меж нас вольным воля«; следовательно, наравне с дружинниками, в Рязани имели право свободного перехода и сельские жители, чего не находим в других местах*, впрочем, это право официально признавалось только в пределах того же Рязанского княжества. (* На эту особенность указал проф. Соловьев в своей Ист. V. 234. )

Духовенство рязанское пользовалось всеми обычными правами и доходами того времени, в административном отношении оно, кажется, менее подчинено было светской власти, нежели в других княжествах. Вот какое условие относительно духовенства помещают рязанские князья в своем договоре:

«А что дом великих мученик Бориса и Глеба, и отца нашего Семиона владыки в нашей отчине, и волости, и села, и земли бортные, и воды, и мне (имя), великому князю, во владычни волости, и села, и земли бортные, и в воды, не вступатися. А знают владычни люди мою, великого князя, дань, и ям, и город рубят. А суд мой, князя, над владычними людьми в душегубстве, и в розбое, и в татбе. А меж моих людей и владычних суд и пристав общий: а меж владычных людей владычень суд.  А что в моей отчине монастырские села, и земли бортные, и воды: и мне, князю, в то не вступатися. А меж своих людей монастыри судят сами, и пристав их за их людьми».  

Епископы рязанские владели обширными поместьями, которые увеличивались иногда покупкой, а главным образом, вследствие частых пожертвований. В непосредственном заведовании их считались те земли, которые были жалованы князьями соборной церкви (дому) Бориса и Глеба, как показывает большая часть жалованных грамот дошедших до нас. Число известных актов на имя рязанских владык простирается до восьми. Вот их содержание:  «

«В 1303 г. великий князь Михаил Ярославич дал святым мученикам (Борису и Глебу) и отцу своему владыке Степану уезд к селу Владычню с резанкою и с 60, с винами, поличным и с правом бить бобров в своем уезде. «Занеж купля первых владык, а уезд дали деди и прадеди его». В конце акта прибавлена следующая любопытная подробность: «А князь Михаило стоял на Тысе; а владыка Степан тут же князя потчивал».

В 1340 г. сын его Александр Михайлович Пронский дал село Остромирское святым мученикам и отцу своему владыке Григорию с поличным и пошлинами с землей бортною, с полями и пожнями, в память своего деда Ярослава, бабки княгини Феодоры и матери своей княгини Евдокии.

Внук Александра Владимир Дмитриевич: «Лета … дал владыке Василию место на Дону с поличным и с бобровыми гонами«.

Другой внук, знаменитый Олег Иванович, был особенно щедр на пожертвования духовенству: «Лета … он дал святым мученикам и владыке Василию место на реке Кишне, первых владык купля». В другое время он пожаловал им ещё Воинский уезд со всеми обычными льготами.   В 1387 г. Олег придал в дом владыке Феогносту село свое Старое и Козлово с бортным угодьем.   В 1390 г. старец Иона Переслав (имя Олега в монашестве) пожаловал владыке Феогносту свою отчину Пришный остров к селу Вознесенскому.

В 1498 г. Фёдор Васильевич Третной дал владыке Протасию земли против села Деднова*.(* Содержание этих актов напечатано в Иерар. Воздвиж. 48-51 за исключением последнего, который мы нашли только в Ряз. Дост. (См. выше в Географ, обозр.) Относительно первой грамоты надобно заметить, что у г. Воздвиж. и в Ряз. Дост. поставлен год 1403-й, но это очевидная ошибка, потому что в начале XV в. в Рязани не было никакого великого князя Михаила Ярославича, между тем как в начале XIV века такой князь существовал).

В делах церковного управления епископам помогали десятильники, т.е. начальники десятин, на которые в старину делились русские епископии. В каждой десятине находился особый десятильный двор для их жительства, для производства судных дел и для приезда епископов*.(* О десятильниках в Рязани упоминается не ранее 1545 г. (Ряз. Дост.), но они, конечно, существовали и прежде. )

Кроме многочисленного штата казначеев, ключников, и людей, занимавшихся письмоводством, т.е. дьяков и подьяков, епископы имели еще собственных бояр и детей боярских**. ( ** В разъезжей грамоте 1498 г. говорится, что на разъезде были владычни бояре. В 1520 г. встречаем владычного боярского сына Якима Душиловского. Грам. Пискар. N 13. ) О доходах и повинностях городских церквей и причта даёт нам некоторое понятие следующее место из грамоты на построение Златоустинской церкви 1485 г.

«Жалованья священнику 30 руб., да ржи и овса по 30 четвертей. А дьякону — 15 руб., да ржи и овса по 15 четвертей; а епископу с них дани не искать; никому до них дела нет, мостов им не мостить, города и крепостей не делать; а приход к Златоусту серебреники все да пищальники. Да к тому ж храму дворовое место на улице Волковой, где лавка, поставил торговой человек Иван Смолев из оброку на темьян, и на свещи и на вино служебное к Ивану Златоусту. Да за Окою луг ужитня, идучи к Пустыне налево четыре десятины Буяновской».

Монастыри в Рязанском княжестве щедро наделялись поместьями от членов княжеской фамилии и частных лиц; их земли были освобождены почти от всех повинностей и податей. В дарственных грамотах рязанских князей заключаются обыкновенно следующие льготы: в монастырскую околицу волостели, даньщики, ямщики и другие княжие люди въезжать не имели права; земли им жалуются с резанкою, с 60, с винами и поличным; в некоторых грамотах прибавлен татин рубль и в одной безатшины; крестьяне, которых монастырь перезовет на свою землю, освобождались от податей на 5 лет или на 3 года, если из другого княжества, и на 2 года, если из того же самого. Большая часть древних монастырских актов, дошедших до нас, принадлежит Солотчинской обители. Они обнаруживают, что не одна набожность со стороны частных людей была побудительной причиной к отдаче в монастырь своего имущества: многие владельцы заранее отказывали свои поместья с явным намерением приобрести себе безопасное пользование или на остальное время жизни под защитой монастырского начальства. Так в одной дарственной записи 1483 г. говорится:

«Се аз Настасья, Прокофьева жена Давидовича, придала есми в Дом Святей Богородицы Пречистой Рождества на Солодшу село своё Калялинское архимандриту с братьею в память по своем мужи … и по себе по своем животе, а при своём животе то село ещё мне ведати самой» (Писк. N 5).

Часть своих земель монастыри отдавали в пожизненную аренду соседним служилым людям: арендатор обязывался платить ежегодный денежный оброк. В 1512 г.Степан Любавский, вероятно, боярский сын, взял в оброку Солотчинского монастыря некоторые земли и покосы, с обязательством платить оброку по 5 алтын в год и с условием «… той земли и покосов не освоивать, ни продавать, ни но души дать, ни окняживать» (N 12). Не только частные люди, но и сами князья брали на оброк деревни у монастырей. В 1502 г. Федор Васильевич Третной взял у того же монастыря деревню Сильчино до своей смерти и обязался платить за неё по полтине в год (N9). Отдавая земли в оброк, монахи избавляли себя от лишних хозяйственных хлопот и выигрывали ещё в том отношении, что арендаторы удобряли землю и расчищали леса. Любавский в своей оброчной записи прямо говорит: «... а что яз Степан лесу распашу монастырьскаго, та земля монастырю ж». Подобные акты обыкновенно заключаемы были от имени архимандрита или игумена с братьей. В этом отношении замечательно следующее место одной грамоты: братья Фенины бьют челом Солотчинскому архимандриту Досифею о поместье, «… и орхимандрит Дософей поговоря с братьею пожаловал их поместьем починком Ройкинскою Поляною на речки на Кратвенки» (N 10)*.  (*Приведенные здесь черты монастырского владения и управления частью уже были указаны г. Лохвицким: Акты Рязанские и Воронежские. Моск. Вед. 1855 г. N 19.)

В Рязанском княжестве, как и в прочих, важной статьей в деле внутреннего управления была судебная часть, которая вместе с податьми (дань и ям) составляла главный источник княжеских доходов. Вот почему в 1496 г. братья позаботились с большими подробностями определить свои части в судебных доходах с Переяславля, которым они владели вместе. В городе находится большой наместник великого князя и третчик удельного. В душегубстве, разбое и татьбе с поличным, случившимся на посаде между чьими бы то ни было людьми, пристава даёт наместник. Если случится тут же пристав третчика, то он идёт с первым, отдаёт ответчика на поруки и ставит перед наместником, а если и не случится, то пристав наместника один идёт к наместнику, который в таком случае может совершать суд и без третчика, а третчик смотрит своего прибытка, т.е. все-таки получает свою долю доходов.

Такие отношения между наместником и третчиком существовали в делах, касавшихся гостей и чёрных людей, исключая тяглых, которые кормят послов. Если приедут люди младшего князя из его удела в Переяславль и здесь случится у них душегубство, разбой или татьба с поличным, то суд над ними принадлежит вместе наместнику и третчику, и пристав последнего не может отдать их на поруки без пристава первого; удельный князь в этом случае не может их судить сам. Если случится какое дело между людьми удельного князя в городе или на посаде, кроме душегубства, разбоя и поличного, то их судит его приказчик и докладывает ему, а если его не будет в Переяславле, то приказчик должен дожидаться и не водить людей к нему в удел с докладом.

Если кто торговый человек или из людей младшего князя приедет в Переяславль и протамжится, то пристава в протаможье даёт один наместник и судит его без третчика; из двух рублей протаможья наместник получает четыре алтына, а третчику из них не идёт ничего.

Великий князь волен судить и казнить людей удельного князя во всех делах; две трети пошлины от суда идёт наместнику, а остальная третчику. Если кто будет жаловаться на третчика или на его тиунов и доводчиков, то их судит сам великий князь. В остальных местах княжества суд между жителями разных уделов общий, и судьи вольны избирать себе третьего.Пошлин (с беглых), так же как в договорах с Москвой, полагается с холопа с семьи два алтына, а с одного алтын.

Между письменными памятниками рязанской старины находится любопытный список с одной правой грамоты XV века, которая очень наглядно знакомит нас с княжеским судопроизводством в Рязани.

«Лета … великий князь Рязанский Василий Ивановичь творил суд. Вместо Давида, епископа Рязанскаго и Муромскаго, тягался его боярин Федор Гавердовский с Василием Александровичем о том, что Василий побил владычних бобров в реке Проне. Бобры эти проданы Борису и Глебу вмести с уездом, купленным еще прежними епископами; придал их Олег Иванович владыке Василию по старым грамотам великих князей».

Об этих бобрах был суд ещё дяде Василия Александровича Семену Глебовичу при владыке Сергие.

«Судился Семен по слову великих князей Федора Ольговича и Ивана Владимировича за то, что он косил сено по речке Шивесу и ставил дворы по Шевлягину селищу, где сидели Шевлягин отец, владычен бортник с другими бортниками, и по Якимову (селицу) на владычней земле (Арсеньевской деревни), и за то, что он бил бобров по реке Проне. Бояре, назначенные тогда судьями от князей, посмотрев в старинные грамоты, жалованные великими князьями: Ярославом, братом его Федором, сыном Михаилом Ярославичем и Олегом Ивановичем, владыку Сергия и боярина его Михаила Ильина (от владыки наместника) оправдали, а Семена обвинили и приговорили взять на нем владыке 80 гривен. Великий князь Василий Иванович велел Василию (Александровичу) положить перед собой грамоты на те бобры. По сроку, на третий день Василий перед князем стал, а грамот не положил. И потому Василий князь, вместо отца своего владыки Давыда, боярина его Федора оправдал, а Василия Александровича обвинил и указал владыке ведати землю в том уезде по старине и бить бобры в реке Проне от устья Рановой по Курино и по Толпинскую дорогу»*. ( * Из Ряз. Дост. Мы не приводим здесь «Список с суднаго дела о грабеже и пожоге» 1520 года (Пискарев. N 13): суд производился московскими боярами в бывшем уделе Федора Васильевича Третного. Этот памятник также представляет интересный документ для истории судопроизводства в древней России.)

  А вот образчик одной купчей записи из времен того же князя.

«Бил челом великому князю Василью Ивановичу Иван Селаванович Корабья такими словами, купил я себе, Господин, у Васьки у Чернеева куплю его село Недоходовское с нивами и с пожнями и со всем тем, что к тому селу из старины потянуло исстари, поколе Васьков серп и коса ходила. А мне, Господине, ведати по тому же. Дал я Ваське на том селе пятнадцать рублев. А се, Господине, Васько Чернеев перед тобою. И князь великий спросил Ваську: «Продал ли ты село свое Недоходовское Корабьи? и взял ли у него пятнадцать рублей?» Васька Чернеев отвечал так: «Продал я, господин, Ивану Селивановичу Корабьи село свое Недоходовское с нивами и пожнями и со всем тем, что к тому селу тянуло исстари, поколе мой серп и коса ходила, а ему, господине, ведати по тому же. А взял я у него пятнадцать рублей». С великим князем были тогда бояре: Яков Иванович и Назарий Юрьевич. На обороте записи находится надпись: «Князь великий», а под ней внизу: «Федос Кудимов» (вероятно, княжеский дьяк). Печать черного воска. (Писк. N 4).

Великие княгини рязанские, подобно московским, пользовались в своих волостях почти теми же владетельными правами, как и самые князья, т.е. правом суда и дани, на что ясно указывают грамоты, жалованные монастырям на различные поместья. Так, например, великая княгиня Анна жалует Солотчинскому игумену Арсению куплю свою село Чешуевское в её Романовской волости, при этом она избавляет людей, которых перезовет Арсений, от повинностей на 5 лет и оставляет за монастырем резанку, вина, поличное и татин рубль (N 8). Судя по тем же грамотам, великие княгини имели у себя также разнообразный штат должностных лиц, т.е. бояр, казначеев, дьяков, волостелей, ямщиков и пр. Они основывают и берут под свое покровительство женские монастыри по преимуществу.

Любопытна в этом отношении другая грамота той же княгини: Софья Дмитриевна, супруга Федора Ольговича некогда пожаловала женскому Зачатейскому монастырю бортное угодье на Михайловой горе. «А шло с тое вотчины в Зачатью по пяти пуд резанских». Великая княгиня Анна отдала это угодье в ведение Солотчинского игумена и братии с условием, чтобы игумен давал к Зачатью каждый год «на сам праздник на Зачатье по осми пуд резанских, а и рыбою подимать праздник, игумену ж» (N 7). Замечательно следующее место из одной судной грамоты 1508 г.; оно показывает, как великие княгини уважали распоряжения своих предшественниц; княгиня Анна пожаловала Солотчинскому архимандриту Пахомию лес против Хоткиной Поляны на реке Пилесе 7009 (1501) года марта 27 дня. «И тоя грамоты свекрови своей Анны княгиня Огрофена рушити не велела» (Ряз. Дост.). Касательно того, как велико было имущество княгинь и какое участие принимали они в разделе наследства по смерти великих князей рязанских, на это, кроме жалованных грамот, указывает договор 1496 г., по которому Анна получала четверть доходов со всего княжества, не считая ее собственного имущества.

Со второй половины XIII века нам известно семь рязанских княгинь: во-первых, Анастасия, супруга св. Романа; потом Феодора, супруга Ярослава Романовича, и Евдокия, жена Михаила Ярославича. О них мы знаем только по имени. Более известий имеем о супруге Олега Ивановича Ефросиний. За ней следуют три знаменитые княгини XV века: Софья, Анна и Агриппина; две последние особенно играли видную роль в последнюю эпоху рязанской самостоятельности.

Живым напоминанием о благочестии княгини Анны служит большая соборная пелена (тонкая, как воздух), шитая на тафте разными шелками и золотом, с изображением тайной вечери и с надписью следующего содержания:

«В лето 6993 (1483) индикта 3, сей воздух создан бысть в церковь (соборную) Успенье Святей Богородицы в граде Переяславле Рязанском замышленьем благородныя и благоверныя и христолюбивыя великия княгини Анны, и при ея сыне благородном и благоверном и христолюбивом князе Иоанне Васильевиче Рязанском, и при епископе Симеоне Рязанском и Муромском; а кончай сей воздух в лето 94 Сентемврия 30 дня на память святаго священномученика Григория Великия Армении».  

Что касается вообще до степени образованности в Рязанском княжестве в последнюю эпоху его самостоятельности, то оно немногим отстало от центральных русских областей. Известно, в какой тесной связи с распространением христианства находилось развитие древнерусской цивилизации. К сожалению, у нас слишком мало данных, чтобы следить за успехами христианской проповеди на рязанской украйне. Мы уже говорили, что в начале XIV века положено было начало христианству в Мещере. От XV века до нас дошло два известия о крещении язычников в Рязанской земле. Одна старинная рукопись рассказывает, что в княжение Василия Дмитриевича христианская вера была водворена в городе Мценске, где находилось много язычников.

«Великий князь отправил туда войско, а митрополит Фотий священника; язычники, устрашенные силою оружия и пораженные слепотою, послушались проповеди, и жители как самаго города, так и его окрестностей были крещены»*.(* Рус. Вифлио. Полевого стр. 361.   )

Этот факт довольно важен для нас, хотя Мценск принадлежал Рязанской земле только взятой в обширном смысле; он бросает свет на состояние юго-западной части княжества. Св. Иона, впоследствии митрополит московский, во время управления рязанской и муромской епископией, крестил язычников в пределах своей паствы. В житии его пишется: «… и поставлен бысть блаженный Иона епископ градом Рязани и Мурому и многия тамо неверный, к Богу обратив, крести». О том, как долго язычество и отчасти магометанство сохранялось в восточной части княжества, можем судить по известиям о крещении мордвы в конце XVI в. и по апостольским подвигам рязанского архиепископа Мисаила, который в XVII в. обращал мордву и татар в уездах Шатском и Тамбовском, и подвиги свои запечатлел собственной кровью.

После христианской религии самое могущественное влияние на развитие народного быта, как известно, оказывает торговля. В Рязанском крае торговля зависела от водных путей сообщения в Древней Руси. Ока с давних времен была одной из главных торговых жил восточной Европы. В эпоху домонгольскую по ней шёл водный путь из Киева в Болгарию. С XIII века направление торговых путей несколько изменилось. С упадком Киева и запустением Южной Руси жизненные силы народа отошли далее к северу и сосредоточились около берегов Москвы; богатый болгарский край также пришел в упадок, и роль посредницы между русской и азиатской торговлей перешла на Золотую Орду.

Рядом с путём из Оки вниз по Волге существовал другой путь, из Оки вниз по Дону. Последний особенно оживился с тех пор, как мимо берегов Чёрного и Азовского морей направилось главное движение европейско-азиатской торговли в средниевека, и приазовская Тана (крепость Азов) сделалась складочным местом этой торговли в конце XII и начале XIII века.

Таким образом, вместо прежнего движения торгового пути от северо-востока на юго-запад русская торговля частью приняла новое направление: от северо-запада, т.е. от Новгорода, Твери и Москвы к юго-востоку на Волгу и Дон. Ока и при новом направлении сохранила своё прежнее посредствующее значение. Волжская торговая дорога не имела для Рязани такой важности, как путь по Дону, отчасти по ее значительному уклонению на север, отчасти потому, что с Окой вступала в соперничество Клязьма, которая сокращала переезд от Москвы до Волги.

Для северной России существовала ещё третья ветвь волжского торгового пути — верхнее течение самой Волги. 

Между Окой и Доном существовали две главные дороги: западная сухопутная и восточная водная с небольшой переволокой. Последняя довольно подробно описывается в наказе Ивана III к Агриппине:

«А ехать ему Якуньке с послом Турецкимъ отъ Старой Рязани вверх Пронею, а от той реки Прони по Рановой, а из Рановой Хуптою вверх до Переволоки, до Рясского поля».

Переехав небольшое пространство по Рясскому полю, путники снова садились на суда, и по рекам Рясе и Воронежу спускались на Дон. Хотя нет прямых указаний на то, чтобы этот путь служил проводником торгового движения, и такие речки, как Хупта и Ряса, по своему мелководью не могли носить больших судов, нагруженных товарами, но при обилии лесов они, без сомнения, были гораздо полноводнее тогда, нежели в настоящее время, а весной и осенью были судоходны во всяком случае. Не забудем при этом, что к свите восточных послов обыкновенно присоединялись купцы со своими товарами; очень могло быть, что и турецкого посла в 1502 г., также сопровождал торговый караван.

Другая дорога от Оки до Дона обозначена в известном «хождении Пимена». Из Переяславля Рязанского путешественники отправились на юг сухим путём; суда везли за ними на колесах и спустили их опять на воду где-то в верхнем течении Дона. На тот же путь намекает свидетельство Герберштейна:

«Здесь купцы, отправляющиеся в Азов, Кафу и Константинополь, грузят свои корабли, что, по большей части, происходит осенью, в дождливую пору года, поскольку Танаис в этом месте в другие времена года не настолько полноводен, чтобы по нему с удобством могли ходить груженые корабли». «Но те, кто едет из Москвы в Азов сухим путем, переправившись через Танаис около Донка [древнего и разрушенного города], несколько сворачивают от южного (направления) к востоку».

Поход Дмитрия Ивановича в 1380 г. к устью Непрядвы также заставляет предполагать довольно хорошо известный в те времена путь, соединявший среднее течение Оки с верховьями Дона. Кроме естественных затруднений прямая дорога в Азов и Кафу представляла большие опасности от степных обитателей; поэтому купцы делали иногда объезд на запад по Литовским владениям.

Более подробностей мы знаем о сухопутном сообщении средней России с Прикаспийскими странами, благодаря запискам Контарини. Постоянная опасность при переезде через степи заставляла русских и татарских купцов отваживаться на это долгое путешествие, не иначе как присоединяясь к свите какого-нибудь знатного посольства и собираясь в значительном числе.

«Ежегодно государь Цитраканский, именуемый ханом Казимом (Casimi Can), — пишет Контарини, — отправляет посла своего в Россию к великому князю не столько для дел, сколько для получения какого-либо подарка. Этому послу обыкновенно сопутствует целый караван татарских купцов с джедскими тканями, шелком и другими товарами, которые они променивают на меха, седла, мечи и иные необходимые для них вещи».

Караван, с которым путешествовал Контарини, состоял из 300 человек русских и татар, имевших при себе более 200 заводных лошадей, для своего прокормления на пути и для продажи в России. Из слов путешественника выходит, что главной целью караванов, отправлявшихся из Персии, Бухарин и Золотой Орды была Московия: но во-первых, под Московией здесь можно разуметь всю северную Россию; во-вторых, чтобы достигнуть Москвы, надобно было проходить по Рязанской области, следовательно, в этой торговле русских с Востоком значительную долю участия принимали рязанцы. В числе русских купцов, с которыми Контарини познакомился в Цитрахани очень могли быть и рязанские торговцы. Впрочем, в русских летописях мы имеем прямое указание на то, что и в Рязань приходили купцы с татарскими послами; именно под 1397 г. читаем:

«Тохтамышев посол Темирь-хозя был на Рязани, у великого князя Олега, а с ним много Татар и коней, и гостей» (Ник. 4. 270) .

Кроме восточных тканей, шелка, соли и многочисленных конских табунов татары продавали рязанам большое количество пленников; причем последним часто приходилось выкупать своих родственников и земляков. Так, в рассказе о царевиче Мустафе мы видели, что татары вышли из рязанской земли со множеством полону, потом остановились в степи и открыли торг, послав к соседям предложение выкупать пленных, а рязанцы не замедлили воспользоваться этим предложением. Статья о пленниках в договорных грамотах с Москвой также указывает на ту важную роль, какую они играли в отношениях рязанцев к татарам*.

«На большом рязанском тракте (из Рязани в Тамбов) есть село Якимицы, где бывает препорядочная ярмарка, с древней памятью о Яриле. Тут же прежде бывали, как говорит предание, еженедельные воскресные торги с татарами, которые иногда посещали и князья рязанские с княгинями и со всеми чадами и домочадцами» (* Г. Макаров в своем «Прост. словот.» заметке о торговых сношений с татарами:. Чт. О. И. и Д. 1847. N I.)

  Независимо от выгод, которыми пользовались жители Рязанской области вследствие транзитной торговли и непосредственной мены с восточными народами, этот край, изобилующий разного рода естественными произведениями, сам по себе привлекал много торговых людей, которые приходили сюда для покупки мёда, воска, хлеба, рыбы, мехов, кожи, сала и пр.

Река Москва служила проводником торговли между Рязанью и северо-западными русскими областями. Нет никакого сомнения в том, что предприимчивые новгородцы вывозили отсюда сырые материалы и сбывали их в Западную Европу. О непрерывных торговых отношениях между жителями Московского и Рязанского княжества свидетельствуют статьи о мытах и пошлинах, которые постоянно включались в договорные грамоты.

«А мыты нам держати старые пошлые, а новых мытов нам не замышлять, ни пошлин, а мыт с воза в городах и всех пошлин деньга, а с пешехода мыта нет; а тамги и всех пошлин с рубля алтын, а с лодьи с доски по алтыну, а с струга с набои два алтына, а без набои деньга; а с князей великихъ лодьи пошлин нет».

В договорах московских князей с тверскими статья о мытах и пошлинах гораздо полнее, нежели в договорах с рязанскими; вообще торговый класс в Рязани своим числом и предприимчивостью, по-видимому, далеко уступал тому же классу в других больших княжествах.

Между условиями, которые стесняли развитие торговли, первое место занимало плохое состояние безопасности. Не говоря уже о частых войнах и татарских набегах, дороги и в мирное время не были безопасны от разбойничьих шаек, которые находили себе широкое приволье в дремучих лесах посреди редкого населения. О величине подобных шаек и страхе, который они внушали, даёт некоторое понятие путешествие Пимена:

Олег Иванович, простившись с митрополитом, велел боярину Станиславу проводить его до реки Дона со значительным отрядом и на походе соблюдать большую осторожность от нападения разбойников. Из рассказа Контарини видно, что, только проехавши Переяславль Рязанский, путешественники вздохнули свободно, потому что опасности миновали. Иван III, отправляя обратно турецкого посла в начале XVI в., наказывал Агриппине Рязанской, чтобы она дала ему провожатых сотню и более, да на сотню накинула бы десятка три своих казаков; деверь ее князь Федор должен был от себя выставить еще 70 человек.

Воспоминания об удалых разбойниках до сих пор в полной силе живут между рязанским населением. Предания народные обыкновенно связывают с ними курганы и остатки древних укреплений; между тем как, наоборот, шайки грабителей не любили соседства крепостей и укрывались в лесных трущобах.  

С понятием о разбойниках прежнего времени находится в связи славное имя казаков. Всем известно, что городовых казаков нельзя смешивать ни с донскими, ни с волжскими, ни с кайсаками, известными у татар.

К какому же разряду мы отнесем тех людей, которые под именем рязанских казаков являются в битве с царевичем Мустафой под 1444 г.?

Вооружение казаков составляли копья, рогатины и сабли; по причине глубокого снега они действовали на лыжах. По всем признакам это было легкое войско, которое противополагалось пешей рати. Другое известие о рязанских казаках находим в наказе Ивана III. Из слов: «… на сотню десятка три своих казаков понакинь», можно заключить, что эти люди принадлежали именно к городовому (станичному) служилому сословию. Тут же, несколько ниже, казаки противополагаются лучшим ратным людям:

«И ты бы у перевоза десяти человеком ослободила нанявшись казаком, а не лучшим людям ратным». Далее Иван приказывает ратным людям сопутствовать послу только до Рясской переволоки: «… а ослушается кто и пойдёт самодурью на Дон в молодечество, их бы ты, Аграфена, велела казнити».

О каком же молодечестве говорит Иван, как не о донских казаках? Эти два известия, летописи и наказа, подтверждают то мнение, что в XV веке, с одной стороны, образуется в Рязанском княжестве особый класс служилых людей из передовойпограничной стражи, а с другой, в Придонских степях собирается вольница из русских беглецов-разбойников.

Нам остается сказать два слова о рязанских памятниках словесности. Вопрос о существовании особого рязанского летописца остается ещё не вполне решенным. Все наши поиски приводят только к тому, что существовали, вероятно, и рязанские списки летописей, вроде летописи Переяславля Суздальского, и что из этих-то списков позднейшие летописные сборники заимствовали многие подробности о рязанских событиях, отличающиеся иногда удивительной точностью, но всегда более или менее отрывочные.

Сказаниями рязанский край был так же богат, как и другие части России, только немногие из них приведены в известность*. ( * Укажем при этом случае на прекрасную легенду, о князе Петре и княгине Февронии, принадлежащей собственно Муромскому краю. (См. статью Ф.И. Буслаева в Атенее 1858 г. N 30). Что касается известного «Поведания о побоище Великого князя Дмитрия Ивановича Донского», то представляется еще вопрос, можно ли считать его памятником собственно рязанской словесности, хотя оно и приписывается рязанцу иерею Софонию, и к какому времени надобно отнести его составление?       Впервые опубликовано: М., 1858; переиздано в «Собрании сочинений», 1884. )

Официальные акты княжества в филологическом отношении мало отличаются от московских грамот; укажем только на большую простоту оборотов и большую близость к разговорной речи. В последнем явлении, конечно, отражается меньшее влияние книжного церковнославянского элемента на древнерязанскую грамотность.