Цели босфорских походов Войска Запорожского и Донского

Владимир Николаевич Королёв.
«Босфорская война».

Глава I. ПРЕЛЮДИЯ БОСФОРА.
1. Причины и цели Босфорской войны.

Цели босфорских походов Войска Запорожского и Донского.

Именно эта морская война казачества с Османской империей, сформировала предпосылки босфорских кампаний. Её ход, возрастание её накала, всё большая активизация на Чёрном море казачьего военного флота, обладавшего всеми возможностями для успешных набегов на черноморские города и селения, военно-морское искусство казаков и их наступательная тактика, исходившая из принципа «лучшая оборона — наступление» (по выражению В.Д. Сухорукова, «системой их охранения были набеги»)[11], — все это не могло не привести к перенесению военных действий от северо-причерноморского побережья к берегам Румелии, а затем и к Малой Азии и собственно Босфору. Можно сказать, что сами обстоятельства войны породили у казаков смелый стратегический замысел нанесения ударов прямо в «сердце» враждебной империи.

Если Д.И. Багалей отмечал, что с образованием казачества «борьба с татарами была перенесена в самую степь», то мы можем констатировать, что с развертыванием морской войны казаков их борьба против татар и османов была перенесена «за море» — в самый Крым и в самую Турцию, а затем и прямо к их столицам. Османы и их вассалы, нападавшие на казачью территорию, сжигавшие казачьи Поселения, пытавшиеся изничтожить казаков или по крайней мере закрыть им выходы из Днепра и Дона и опустошавшие южнорусские земли, должны были увидеть запорожские и донские флотилии в водах Босфора, развалины и пожарища на его берегах.

Именно Босфор и Стамбул рассматривались в Сечи и на Дону как дьявольский молох и средоточие «тьмы», важнейший и крайне чувствительный объект для нанесения ответных ударов, «идеальное ристалище» для мщения и проявления казачьего удальства. Стамбул был резиденцией «сына сатаны» — султана, военных и гражданских властей империи, главнейшим центром имперских вооруженных сил, в том числе командным пунктом и крупнейшей верфью военно-морского флота, и экономическим «пупом» государства.

В Золотом Роге и на Босфоре формировались турецкие эскадры, действовавшие против казаков на Черном и Азовском морях, из Стамбула и его окрестностей на Днепр и Дон прибывали османские войска и поступали военные припасы. В Стамбуле разрабатывались опаснейшие военные операции против Запорожской Сечи и Донского Войска, и оттуда же управлялись турецкие крепости в днепровских и донских низовьях и по всему азово-черноморскому побережью.

«В Азове рука, а во Царегороде голова», — говорили донцы и, как и турки, совершенно справедливо связывали оба города и боевые действия здесь и там. Даже и в 1641 г., обороняя завоеванный Азов, казаки заявляли османам, что если «отсидятся» в осажденной крепости, то побывают затем под Стамбулом и посмотрят его «красоты».

Наконец, казачьим сообществам было прекрасно известно, что Стамбул являлся самым крупным работорговым центром Османской империи и вообще всего Средиземноморья и Ближнего Востока и что большинство казаков, попавших в плен, оказывалось на Босфоре и в турецкой столице. Если Михаил Литвин называл работорговую Кафу «не городом, а скорее ненасытною и мерзкою пучиною, поглощающею нашу кровь», то кровопийца Стамбул, куда и направлялся преимущественно «живой товар» из Кафы, а также из Азова и многих других мест, вызывал ещё большую ненависть.

С.Н. Плохий в одной из своих работ замечает, что османская столица Стамбул был «главным объектом казацких нападений». Определение «главный» в русском языке имеет двоякое значение: самый важный и основной. Второе значение здесь неприменимо, поскольку в морской войне помимо Стамбула и Босфора у казаков было много и других объектов атак, но первое значение вполне соответствует реалиям: Стамбул действительно был и не мог не быть по своему положению самым важным из всех пунктов, которые подвергались казачьим нападениям.

Так выглядят причины набегов казаков в этот район, и из них, в общем, видны и цели походов.

Цели военно-морских походов казаков на Боспор.

Удары по Босфору, показывая силу казачества, должны были наносить заметный и весьма болезненный урон Турции в самом её центре, непосредственно у имперской столицы.

Подорвать османскую мощь на Боспоре можно было не только опустошениями и грабежами Стамбула и района, который был богатейшей провинцией государства, но и дезорганизацией военного и гражданского управления, морских сообщений и торговли, снабжения столицы, а из неё и через неё также других городов. Результатом опустошительных военно-морских походов казаков на Боспор должно было явиться ослабление турецко-татарского натиска на казачьи земли.

Разгром Босфора мог хотя бы отчасти и на время парализовать османские военно-морские силы, отвлечь их с других участков морского театра. Набеговые морские действия, заключающиеся во внезапных стремительных ударах по береговым объектам противника, во все времена имели целью способствовать завоеванию инициативы на море, и военно-морские операции казаков на Боспоре не были исключением: удары казаков по Боспорскому проливу, имевшему такое большое значение для судоходства, должны были чувствительно сказаться на положении в Чёрном и Азовском морях вообще, а следовательно, в Запорожье и на Дону.

Вне всякого сомнения, казаки учитывали и морально-психологическое воздействие ударов по центру империи на её правящие круги, вооруженные силы и население. Ещё в первой половине XVII века Якуб Собеский, маршал польского сейма и белский воевода, замечал, что запорожцы своими нападениями «доводили султанов до бешенства» и, «желая навести ужас на столицу, жгли ближайшие к ней села». Современник казачьих набегов, довольно хорошо знакомый с казаками, как видим, был убежден именно в такой цели пожаров, устраивавшихся сечевиками на Босфоре

Из истории казаков мы вообще знаем о случаях их военных действий, специально задумывавшихся для того, чтобы нагнать страху на неприятеля, подорвать его моральный дух, и не видим причин, по которым подобные цели не могли преследоваться казаками в окрестностях Стамбула.

Обратим внимание и на другое обстоятельство морально-психологического плана. В.В. Макушев отмечает, что

казаки «невероятными подвигами храбрости приводили в трепет турок, поддерживали в наших единоверцах и единоплеменниках (на Балканах. — В.К.) веру в православную Русь и снискали себе уважение даже у расчётливой и дальновидной синьории Венециянской».

Казаки догадывались, какой эффект будут иметь их набеги на Босфор, и поэтому очевидно, что одной из целей ударов по столичному району было воздействие на антиосманские силы как в самой империи, так и за её пределами, а также упрочение казачьего престижа в Европе. Во всяком случае, ещё в 1580-х гг. запорожский гетман заявлял представителю Ватикана, что казаки воюют с Турцией «во славу божию и на вечную память казацкого имени» и что они уверены в поддержке балканских славянских народов.

Наконец, казаки в ходе своих набегов освобождали пленников и получали добычу, и цели такого рода, несомненно, преследовались и в походах на Босфор.

О роли добычи скажем особо, поскольку отдельные современники из «антиказачьего лагеря», а впоследствии и историки воспринимали её получение как «генеральный мотив» казачьих действий у Стамбула. У Яна Собеского, высказывание которого мы только что приводили, можно встретить и замечание, что запорожцы считали грабеж «главной целью войны и победы».

А.И. Ригельман объяснял набег казаков на Босфор 1624 г. и другие их военно-морские акции «паче как бы врожденной уже издавна ненавистью и злобой на турок и татар», но также и «жадностью к грабительству и к воеванию». Из историков в «грабительском» подходе особенно заметен П.А. Кулиш, который утверждает, что набеги казаков на Малую Азию[13] вызывались «необходимостью заработков на стороне» и что именно добыча являлась «побудительной причиной геройства казацкого» на Босфоре.

Но П.А. Кулиш не одинок. Согласно К. Головизнину, «жажда добычи доводила их (казаков. — В.К.) храбрость до того, что… в июне 1624 года они, явясь… в самый Босфор… грабили и жгли окрестности столицы».

Б.В. Лунин один из походов донцов к Босфору 1650-х гг., неверно датируемый, относит к числу «разбойничьих походов». По лорду Кинроссу, «промышлявшие мародерством казаки совершали набеги на черноморское побережье, проникая в Босфор и угрожая непосредственно пригородам столицы». Этот автор не говорит ни о каких других действиях и целях казаков, кроме мародерства, которое словари определяют как грабеж населения в районах военных действий, а также убитых и раненых на поле сражения.

Конечно, если считать, что пиратство и жалованье монархов являлись «основным источником существования» казачества, причем пиратство было «иногда и основной статьей дохода», и полагать, что между войной, которую казачьи сообщества вели на Чёрном море, и разбойными действиями отдельных групп казаков против русских и персидских купцов на Волге и Каспии «не было по существу никакой разницы», то, действительно, иной цели, кроме приобретения добычи, в походах на Босфор усмотреть невозможно.

Однако разница между упомянутыми явлениями видна невооруженным глазом, что, собственно, и отмечали уже историки, более или менее серьезно касавшиеся казачьих действий в Причерноморье. А.А. Новосельский, например, писал о действиях середины 1630-х гг.:

«Этот перечень операций Донского Войска не оставляет никакого сомнения в том, что они не были случайными эпизодами казачьей предприимчивости, походами за «зипунами», а были систематическими и планомерными боевыми действиями…»[14]

Планомерность же означает следование плану, или, иными словами, заранее намеченной системе мер, предусматривающей системный порядок, последовательность и сроки выполнения действий. Именно такими планомерными и были босфорские кампании, и они совершенно не похожи на обычные разбои, целью которых являлся исключительно захват добычи.

Вместе с тем невозможно и игнорировать получение казаками богатой добычи на Босфоре. Как же определить её место? Н.А. Мининков считает, что московское правительство вообще было недалеко от истины, когда в грамоте на Дон в 1622 г. заявляло, что казаки выходят в море «для того, чтобы… зипуны переменить», и далее замечает, что целью походов являлись далеко не только «зипуны», хотя и «зипунные» мотивы играли очень важную роль при организации этих походов. С последним утверждением, очевидно, следует согласиться, добавив, что в таком случае вопрос заключается в сочетании «зипунных» и «незипунных» целей в черноморских и босфорских кампаниях казаков.

Что касается босфорских казачьих военно-морских походов, то целый ряд существенных обстоятельств — стратегическое значение Босфора и Стамбула, многосторонний реальный эффект от ударов по Босфору, дальность босфорских экспедиций и слишком большой риск появления в проливе только из-за добычи, конкретные детали набегов, которые далее будут изложены (например, сожжение маяка при входе в Босфор, не имевшее никакого отношения к добыче), — позволяет быть твёрдо уверенным в том, что «зипуны» занимали в этих походах отнюдь не первое место. Собственно, нигде в «объективных» источниках и не встречается указание на то, что добыча являлась единственной или даже главной целью появления казаков на Босфоре[15].

При этом одновременно следует иметь в виду, что резкое выделение добычи из перечня целей можно рассматривать и как не слишком правомерный подход. Опустошение и разграбление Босфорского района подрывало мощь Османского государства, и, следовательно, захват этой самой добычи в результате упомянутого разграбления был лишь одной гранью весьма многогранного явления.

В этой связи напомним, что казаки, и далеко не только они, рассматривали получение военной добычи, захват трофеев как естественное деяние, необходимое и полезное не только для самообеспечения, но и для подрыва позиций неприятеля, нанесения ему максимального ущерба.

«Никакие воины от Ахилла до Наполеона включительно, — замечал в XIX в. донской генерал И.С. Ульянов, — не отказывались от военной добычи и вообще расположения поживиться на счёт неприятеля. Древние на этот раз были честнее нас: они вещи называли своим именем и за тем вечную подобную добычу признавали подвигом, военного доблестью. У прежних казаков было то же. Они ходили за моря воевать врагов христианства и «зипуны доставать»»[16].

Особого рассмотрения заслуживает идея освобождения Царьграда в казачьем преломлении. Со второй половины XV века она была популярна во всем христианском мире. Ватикан и политические круги западноевропейских стран, враждебные Турции, неоднократно пытались составить антиосманские коалиции для последующего сокрушения Османской империи и взятия («освобождения») Стамбула. С этой целью разрабатывались многочисленные проекты, в выполнении которых, активную силовую роль должны были играть казаки, способные нанести удар непосредственно по бывшей византийской столице.

Московское правительство, заинтересованное в мирных, стабильных отношениях с Турцией, подобные планы не строило, но сама мысль об освобождении Царьграда от «поганых» была распространена и на Руси. Этому способствовала официальная трактовка Московского государства как преемника Византии после падения Константинополя в 1453 году, нового мирового центра православия, Москва — «третий Рим».

Донское и запорожское сообщества хотя бы из-за связи с православной Россией и католической Польшей не могли не попасть в орбиту распространения «царьградской идеи». Образованные казаки хорошо знали и историю Византии и падения Константинополя, и историю христианства, и историю турецкой экспансии в христианских странах.

Казачество вело многолетнюю постоянную и упорную борьбу против Османской империи, причем находилось в эпицентре этой борьбы, на её передовой линии. Противостояние казаков Турции и Крымскому ханству освящалось знаменем священной борьбы за православную веру, против «басурман», и именно Стамбул воспринимался казаками как исходный пункт всех антихристианских, в том числе антиказачьих, походов и действий.

По этим причинам идея сокрушения столицы османов должна была восприниматься и осознаваться на Дону и Днепре не в виде отвлеченной или книжной теории, а «наиболее реально и живо», должна была быть гораздо ближе и понятнее, чем в отдаленных от «турецко-татарского фронта» районах Московского государства и Речи Посполитой.

В былинном творчестве есть сюжет, в котором Илья Муромец отправляется в Царьград и Иерусалим, где вера «не по-прежнему», и побеждает «поганое Идолище». По-видимому, в среде казаков родился тот вариант былины, в котором Илья Муромец предстает русским казачьим богатырем и намеревается уничтожить всех турок в Царьграде:

«Как издалеча, из чиста поля,
Из раздольица из широкого,
Выезжает тут старый казак,
Стар-старой казак Илья Муромец
На своём он на добром коне.
На левой бедре сабля острая,
Во правой руке тупо копьё.
Он тупым копьём подпирается,
Своей храбростью похваляется:
«Что велит ли Бог в Цареграде быть,
Я старых турков всех повырублю,
Молодых турчат во полон возьму»».
Далее былина рассказывает, как съехался казак Муромец с турецким богатырем:
«Он поддел турка на тупо копьё,
Он понёс турка во чисто поле,
Во чисто поле ко синю морю;
Он бросал турка во сине море».

Наиболее ярким письменным памятником, свидетельствующим об отношении казачества к идее освобождения Царьграда, является «Поэтическая» повесть об Азове. Она подробно излагает ответ донцов турецкому парламентеру, янычарскому «голове», предлагавшему сдать крепость во время знаменитого «осадного сидения» 1641 г. Из ответа видно, что автор повести, предположительно войсковой дьяк Фёдор Порошин, хорошо знал о существовавшей прежде Византии — «то государьство было християнское», и её сокрушении османами:

«…предки ваши, бусорманы поганые, учинили над Царемградом, взяли взятьем его, убили они государя царя крестьянского Констянтина благоверного, побили в нём крестьян многия тмы — тысящи, обагрили кровию нашею крестьянскою все пороги церковный, искоренили до конца всю веру крестьянскую…»[17]

«А мы, — заявляют казаки янычарскому голове, — сели в Азове… для опыту… посмотрим мы турецких умов и промыслов! А все то применяемся к Еросалиму и Царюгороду. Хочетца нам також взята Царырад…»

Иными словами, взятие Азова повесть трактует как репетицию перед освобождением бывшей византийской столицы от турок-бусорман. Казаки готовы осуществить это собственными силами, но считают, что будет вернее, если московский царь двинет на султана свои войска:

«Не защитило бы (тогда. — В.К.) ево, царя турсково, от руки ево государевы и от ево десницы высокия и море Чёрное. Не удержало бы людей ево государевых! И был бы за ним, великим государем, о днем летом Ерусалим и Царырад по-прежнему, а в городех турецких во всех не стоял бы камень на камени от промыслу руского».

Касаясь предложения султанских властей Войску Донскому перейти на турецкую службу, казаки с иронией говорят:

«Будем впрямь мы ему, царю турскому, в слуги надобны, и как мы отсидимся от вас в Азове-городе, побываем мы у него, царя, за морем под ево Царемградом, посмотрим мы Царяграда строение и красоты ево. Там с ним, царём турским, переговорим речь всякую, — лише бы ему, царю, наша казачья речь полюбилась! Станем мы служить ему, царю, пищалми казачими да своими сабелки вострыми».

Как ваши предки расправились с Царьградом, императором Константином и христианами, продолжают казаки,

«тако бы и нам учинить над вами, бусорманы погаными, взять бы ныне нам Царь-град взятьем из рук ваших бусорманских, убить бы против того вашего Ибрагима, царя турского, и со всеми его бусорманы погаными, пролита бы ваша кровь бусорманская нечистая. Тогда у нас с вами в том месте мир поставитца, а тепере нам с вами и говорить болши того нечего».

Автор повести, отмечает А.Н. Робинсон, «рисовал… перед московскими читателями широкие, как ему казалось, горизонты, которые будто бы уже обозначились успехом первого «опыта» — победоносной борьбой казаков за Азов. Он пытался даже развернуть эту перспективу в плане конкретных военных возможностей и устами казаков говорил, что если бы только царь захотел, то… русские люди… разгромили бы Турцию и были бы «за ним… Ерсалим и Царьград по-прежнему».

«Предполагаемые автором повести успешные результаты такого «крестового похода» осмысляются им в плане возвращения под «руку государеву» «по-прежнему» будто бы собственных земель русского царя»

Московские цари виделись автору, по-видимому, в качестве преемников византийских императоров. А.Н. Робинсон утверждает, что и в «Исторической» азовской повести взятие Азова изображается как «богоугодное» предприятие, «имеющее в своей перспективе движение на Царьград и даже Иерусалим». Однако «Историческая» повесть прямо не говорит о такой перспективе, и она может быть только «дорисована» воображением читателя»>[18].

Таким образом, А.Н. Робинсон полагает, что царьградская тема «Поэтической» повести была пассажем, обращённым казаками к московским читателям в пропагандистских целях. Само же намерение донцов посмотреть «строение и красоты» Царьграда исследователь считает отнюдь «не фантастичным», ссылаясь при этом на постоянное разорение казаками турецких и татарских городов и селений. Из-за слабого знакомства с историей казачьих морских походов он утверждает, что «ещё на живой памяти участников «азовского сидения» был смелый набег в 1623 г. на окраины самого Царьграда», хотя в действительности эти люди могли участвовать и в более близких по времени походах к Босфору.

Нам представляется неправомерным рассматривать идею освобождения Царьграда в «Поэтической» повести только как пропагандистский пассаж, причем обращенный исключительно за пределы Дона. Вовсе не исключено, что в Войске Донском в 1637—1641 гг., не говоря уже о принципиальных сторонниках этой идеи, таких как сам Ф. Порошин, находились люди, которые под влиянием азовского успеха и при удачном стечении обстоятельств надеялись «прибавить к себе» ряд турецких городов и даже захватить Стамбул[19].

Имеются подтверждения казачьих «царьградских мечтаний» и в других источниках, помимо устного народного творчества и «Поэтической» повести.

Итальянский путешественник Пьетро делла Балле, рассказав в своих записках 1618 г. о казачьих действиях на море и о том, как он в 1616 г. был очевидцем отправки из Стамбула против казаков султанского кузена Махмуд-паши с 10 лучшими галерами и множеством меньших судов, обращенных затем ими в бегство, замечал:

«После стольких побед и таких хороших успехов, которые не могут не вселить в победителей храбрость и гордость, я вынужден призадуматься, не имеют ли казаки право претендовать однажды на что-то более возвышенное. Я слышал от них, что они надеются со временем стать хозяевами Константинополя, что освобождение этой местности предназначено их мужеству, что предсказания, которые они имеют, это ясно предвещают»[20].

По мнению Д.С. Наливайко, П. делла Балле приписал казакам провиденциальную веру в то, что они возьмут Константинополь и сокрушат Турецкую империю. Но у нас нет сомнений в том, что этот современник, известный внимательным изучением казаков, в самом деле беседовал с некоторыми из них и что они вполне могли высказывать подобные суждения[21]. Более того, в той реальной обстановке казакам легче всего было «достать» до Стамбула, — венецианцам это сделать было труднее. Что же касается славянского мира, то здесь следует согласиться с П.А. Кулишом:

«Одни только козаки смели мечтать об убиении гидры, засевшей в Цареграде, на развалинах древнего мира, среди християнских народов».

Сказанное, впрочем, не означает, что казаки непосредственно ставили перед собой цель овладения Стамбулом. Отмечая заблуждение некоторых историков, полагающих, что «казаки были далеки от мысли уничтожить турецкое владычество», в то же время нельзя не видеть, что между идеями, мечтами и помыслами, с одной стороны, и реальными планами и выбором целей — с другой, была дистанция большого размера, и это мы увидим при рассмотрении деятельности самозванца Яхьи и казачьего похода 1625 г.

Идея же освобождения Царьграда продолжала витать в воздухе на Днепре и Дону и после Азовской эпопеи. В самый разгар тяжелейшей войны казаков, в 1649 г., русские послы Григорий Неронов и Григорий Богданов слышали на Дону и Запорожской Сечи разговоры о том, что по окончании войны с поляками Войско Запорожское вместе с союзным Крымом пойдет на Турцию,

«и греки… им, казакам, вспоможенье чинить будут, а грек… православных християн много; и Турская земля без бусурман пуста не будет, и будут жить все православные християне против прежнего, как преж сего благочестивая вера была при царе Костянтине».

Между прочим, сами османы, во всяком случае некоторые из них, допускали возможность взятия казаками Стамбула. Турки, отмечали современники, «не считают невозможным, что они (казаки. — В.К.), будь у них побольше счастья, могли бы овладеть городом».

В первой половине и середине столетия среди христианского населения Османской империи распространялся слух, что будто бы у самих турок существует пророчество, согласно которому владычество мусульман подходит к концу, а Стамбул будет отнят у них русскими.

В 1645 г. грек Иван Петров, советуя русскому царю Алексею Михайловичу (1629-1676) направить против Турции донских казаков и ратных людей, говорил, что если это случится, то в результате

«султану турскому будет большое посрамление, и он смирится, потому что в книгах своих обретают, что царство их будет взято от русского народа».

Через два года митрополит Силистрийский Иеремия заявлял в Посольском приказе в Москве, что

«опасение у турчан большое от донских казаков, а от немцев (западноевропейцев. — В.К.) такого опасения нет, потому что… у них (турок. — В.К.) описует взяту быть Царьграду с сея государские стороны».

По вопросу, могли ли казаки взять Стамбул и если могли, то при каких условиях, из историков высказались Н.И. Краснов и П.А. Кулиш. Первый считал, что если бы Россия вовремя поддержала донцов, то «и Синоп, и Трапезунд, а пожалуй, и Царьград давно были бы наши». По мнению Н.И. Краснова, казаки при поддержке Московского государства могли

«легко… ещё при царе Алексее сделаться владыками Понта и, овладев Керченским проливом, Синопом и Трапезунтом, подготовить овладение Царьградом. Если последовательное занятие анатолийских приморских городов потребовало бы полстолетия, то первенство на Чёрном море могло совершиться ещё до вступления на престол великого преобразователя России (Петра I. — В.К.)».

Если бы казаки «остались распорядителями Азовского и Чёрного морей, то по логике исторических событий, наверно, ранее самой России, но, разумеется, с её поддержкою сделались бы обладателями Анатолии, Румелии, а затем и самого Константинополя».

Для всего этого требовался коренной поворот российской внешней политики. Его, однако, не произошло, и Н.И. Краснов философски замечал, что «выше логики событий есть ещё Провидение, поворачивающее судьбы народов и царств по неведомому нам плану».

П.А. Кулиш полагал, что казаки могли бы реально взять Стамбул в случае одновременного антиосманского восстания столичных христиан. Говоря об одном из сильнейших христианско-мусульманских столкновений в Стамбуле, произошедшем в 1590-х гг. и сопровождавшемся гибелью нескольких десятков тысяч человек, историк замечал:

«Недоставало в этот критический момент явиться в Босфоре разбойникам-козакам, и християнский мир давно бы освободил из рук азиятских варваров колыбель своего просвещения (Константинополь. — В.К.). Но козакам в это время предстояла борьба с усердными слугами Христова наместника (католиками-поляками. — В.К)… им предстояла Солоница (поражение 1596 г. — В.К.)…»

В 1590-х гг. казаки находились ещё на подступах к начавшейся позже морской войне у анатолийского побережья и на Босфоре. В период же мощных казачьих набегов, угрожавших непосредственно Стамбулу, восстания христиан в османской столице не произошло.

Как бы то ни было, идея сокрушения турецкого господства и освобождения Царьграда, разделявшаяся казаками, была полезна «казачьему делу». Она приподнимала босфорские и прочие набеги на качественно новый уровень, соединяла казачью войну с европейской анти османской борьбой и обеспечивала Войску Донскому и Войску Запорожскому широкую международную поддержку.

Далее… Глава I. ПРЕЛЮДИЯ БОСФОРА. 2. Воюющие стороны .

Ссылки

 [10] Ср. с замечанием одного из иностранных дипломатов в Польше: «Уничтожить их (татар. — В.К.) значит потрясти до основания всю Оттоманскую империю, ибо для турок тартары то же, что крылья для птицы, и потому лишним будет стараться доказывать, какая обоюдная польза заключается в союзе сих двух народов». Определение татар как «крыльев и как бы правого плеча» Порты принадлежит римскому папе.

[11] Согласно этому историку, в 1650-х гг. и Москва считала, что для отвращения вражеского вторжения в свою землю казакам «надлежало занять врагов в собственной их земле».

[12] Н.И. Краснов пишет о набеге атамана Ивана Богатого: «Дело не в том, что несколько сот удальцов высадились у берегов Золотого Рога и за жгли загородное царьградское селение с роскошными дворцами султана и турецких пашей, а в том впечатлении, которое подобный набег произвел на могущественную державу, первостепенное в то время государство в Европе». Обстоятельства набега здесь указаны неточно, но интересно преимущество, которое автор отдает «впечатлению».

[13] Автор говорит о «морских набегах на берега Анатолии и Малой Азии», не указывая, как он разделяет эти географические понятия.

[14] А.А. Новосельского поддержал Б.В. Лунин. О «тщательнейшей подготовке и организации походов», исключающей стихийность, позже писал Ю.П. Тушин.

[15] Далее мы увидим, что в 1630 г. запорожцы, прибывшие на Дон с призывом идти на море «для добычи», инициировали совместный поход в Прибосфорский район. Но, во-первых, это всё-таки был не Босфор, во- вторых, в запорожском призыве не говорилось о походе именно к Босфору, и в-третьих, в Прибосфорский район казаки пошли не сразу, а после обширных действий в Керченском проливе, у Крыма и Анатолии.

[16] В ответ на негодующее заявление П.А. Кулиша: «Добыча и слава… воспеты в казацких песнях как одинаково нравственные», — Н.И. Костомаров спрашивал: «Отчего это г. Кулишу понятие о славе кажется нравственным, а понятие о добыче безнравственным? Разве потому, что гром кое слово «слава» более пригодно для красноречия, чем слово «добыча»? Но как бы то ни было, нельзя ставить в вину козакам и признавать за ними как бы исключительно им одним принадлежащий порок — склонность к приобретению добычи: это свойство всех военных людей во все времена и во всех странах, начиная от полудиких шаек до армий цивилизованных народов. Разве в наше время на войнах не берут у неприятелей добычи и разве не поставляют себе в особую доблесть отнятие добычи?»

[16] Слава и добыча естественным образом сочетались и во взглядах обычных казаков XVII в. Это подметил Т.Г. Шевченко, в стихотворении которого «Гамалия» запорожцы идут к Стамбулу, по их словам, «не дукаты считать», а «славы добиваться», выручать пленников-христиан, «за свободу… братьев с турками сражаться», и, действительно, ломают в Скутари тюремные стены, но одновременно «ссыпают золото в челны» полными доверху шапками, а по возвращении домой, «хлебнув славы», намереваются покрыть свои курени захваченным «рытым бархатом».

[17] В «Исторической» повести об Азове сказано: «И за наше великое пред господом Богом согрешение в прежние лета прародительства нашего бысть гонение на истинную нашу православную християнскую веру от тех злохитренных, ока[я] иных и свирепых, и немилостивых волков поганского языка бусурманской веры, от агарянского изчадия: первие же паче на восточне стране на святый град Иерусалим и при царе Костянтине на Царьград. И во Ерусалиме и во Цареграде, и во всех окрестных градех от тех окаянных и немилостивых волков поганского языка около Бедово (Средиземного. — В.К.) и Чёрного моря, и Синего (Азовского. — В.К.) моря же православная християнская вера разорена и попленена до основания».

[18] Московские цари виделись автору, по-видимому, в качестве преемников византийских императоров. А.Н. Робинсон утверждает, что и в «Исторической» азовской повести взятие Азова изображается как «богоугодное» предприятие, «имеющее в своей перспективе движение на Царьград и даже Иерусалим». Однако «Историческая» повесть прямо не говорит о такой перспективе, и она может быть только «дорисована» воображением читателя.

[19] В апреле 1638 г. донцы заявляли крымскому послу, что хотят «прибавить к себе город Темрюк да и Табань (Тамань. — В.К.), да и Керчь, да, либо… нам даст Бог, и Кафу вашу».

[20] Ср. у В.И. Ламанского. В итальянском оригинале, согласно М. Левченко: «Я слышал от них, что они надеются захватить однажды и Константинополь, — говорят, что освободить ту землю судила им доля и что у них есть пророчества, которые ясно предвещают это…»

[21] Кстати заметим, что П. делла Балле, кроме итальянского, французского, турецкого, персидского и армянского языков, немного знал и «язык московитов», среди которых прожил два года, сопровождая представителя персидского шаха.

[22] Из логики П.А. Кулиша, считавшего казачество разрушительной антигосударственной силой, враждебной порядку и устоям феодального государства, вытекал следующий вывод: «Если бы казаки и разрушили Оттоманскую империю, то радости в этом для людей порядка и благоустройства было бы мало. Победоносная вольница сделалась бы, пожалуй, опаснее самих мусульман для русского мира…»

[23] Подробнее о корсарах Северной Африки см.: 601; 329; о турецком флоте XVI в.: 207; 601; 632, ч. 3 (здесь же и характеристика флота в XVII в.); 627 и др.