Баснословные сказания о птицах

Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу.

Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народов.  Том 1. 

X. Баснословные сказания о птицах — ястреб, орёл, сокол, аист, дятел, ворон, сова, гриф, Гаруда (Жар-птица), перепёлка, лебедь.

У всех индоевропейских народов находим мы мифические олицетворения явлений природы в образе различных птиц и зверей, возникшие из одного, общего для тех и других, понятия о быстроте. Стремительное разлитие солнечного света, внезапное появление и исчезание несущихся по небу облаков, порывистое дуновение ветра, мгновенно мелькающий блеск молнии, неудержимое течение воды, резвый полёт птицы, рассекающей воздух, пущенная с лука стрела, борзый бег коня, оленя, гончей собаки и зайца — все эти столь разнообразные явления производили одно впечатление чрезвычайной скорости, которое отразилось и в языке и в мифе:

а) пар (= жар: «пар костей не ломит»), парить и парить — высоко летать, пол. szparki, малор. шпаркый — быстрый, парко (арханг.) — сильно, шибко; яр — пыл, ярый — горячий, жаркий, яровать — кипеть, и яро — быстро, сильно, яровый и яроватый — скорый, быстрый, нетерпеливый, поспешный, яроводье — весенний разлив вод; серб. журитисе — торопиться — одного корня с словами: греть, гореть; от кыпети, по догадке Миклошича, происходит пол. kwapicsie — спешить, торопиться; с глаголом пылать одного происхождения рязанское пылять — бегать, пылко — быстро (костром.) и очень (вологод.); а с словами вар, врети — облает, варовый — быстрый и общеупотребительное, сложное с предлогом про-: проворный. В Архангельской губернии главное лотовое перо в крыльях птиц называется: огнива; тем же именем называют и кость в крыле.

Санскрит: aсuga, сложное слово, состоящее из acu — быстрый и ga — идущий, означает: и ветер, и стрелу. От того же корня происходит наше ясный, с которым первоначально соединялось понятие о стремительной скорости света. Санскрит: atasa — ветер, стрела и оружие.  В лужицком наречии ясно — jesno значит: быстро, яснок — jesnoc — быстрота. Народные русские песни до сих пор величают сокола: свет ясен сокол, т. е. птица, быстрая как свет, как молния.

Как слово ясный совмещает в себе понятия света и скорости, так сербское бистар (= быстрый) означает: светлый;

в) Глагол течь в малорусском, польском и чешском имеет при себе слова с значением быстрого бега: утикать, uciekac, utikati; при словах реять — летать и ринуть(ся) — бросить встречаем малороссийское: ринуть — течь, пу(о)ринать — нырять, выринать — выплывать наверх. Старинное славянское слово: стри — воздух, ветр должно быть родственно с словами стре-миться, стре-мглав, стригнуть или стрекануть — быстро уйти, скрыться (древнерусское: стрекати — «дать стречка»), к которым близки: наше струя, пол. strumien — ручей, чеш. strumen — источник, сибир. стрежь и малор. стрижень — быстрина реки. Слово ручей роднится с польс. raczy, чешск. гий — быстрый, которые употребляются как эпитет коня, подобно тому как серб. брзица — скоро текущая по камням вода,  напоминает эпитеты: борзой конь, борзая собака. Пол. ptad — быстрина в реке объясняется старославянское: прждьнь, русское: прыткий — скорый, пол. predki, малор. прудкий; области, бырь — быстрина реки, быркий — быстрый (говоря о реке), быролом — лес, выломанный бурею; торок (арханг.) — вихрь, внезапно набежавший шквал, серб. трчати — бежать, трк — бег.

Поэтическая фантазия, сблизившая утренние лучи солнца и быстро мелькающие молнии с «летучими» стрелами, то же самое уподобление допускала и по отношению к бурным порывам ветра и шумно ниспадающему дождю, как это видно из эпических выражений Слова о полку Игореве: «се ветры веют с моря стрелами»; «быть грому великому, идти дождю стрелами». Если о дождевых каплях можно было сказать, что они падают стрелами, то, наоборот, о самых стрелах, пускаемых с лука, говорилось: прыскать — «прыщеши стрелами». Стремительность этих небесных явлений сроднила их с несущеюся стрелою, и на том же основании и те и другая сближены с представлением летящей птицы. В санскрите одно из названий птицы, если перевести его буквально, было: «по сквозь-видимому (т. е. по воздуху ходящая»; очевидно, что название это также удобно могло прилагаться и к стреле, и к ветру, и к облаку. Стреле придается эпитет пернатой — не только потому, что верхний конец её оперялся для правильности полёта, но и в этом смысле прямого уподобления птице; Гомер называет стрелу крылатою, а русская народная загадка на своем метафорическом языке изображает ее так:

Или:

По единогласному свидетельству преданий, сбереженных у всех народов арийского происхождения, птица принималась некогда за общепонятный поэтический образ, под которым представлялись ветры, облака, молнии и солнечный свет; стихиям этим были приписаны свойства птиц, по преимуществу — тех, которые поражали наблюдающий ум человека быстротой своего полёта и силою удара, и наоборот: с птицами были соединены мифические представления, заимствованные от явлений природы; фантазия народа создала своих баснословных птиц, олицетворяющих небесные грозы и бури.

У индийцев находим следующий замечательный рассказ: король Узинара приносил жертву. Голубка, преследуемая ястребом, спасаясь от своего неприятеля, прилетела к королю и села на его колени. Ястреб стал требовать голубки; но король не соглашался выдать её и предлагал взамен быка, борова, оленя и буйвола. «Дай мне лучше, — сказал ястреб, — столько собственного своего мяса, сколько весит голубка». Узинара отрезал кусок от своего тела, но голубка была тяжелее; он снова отрезал, но вес голубки увеличился ещё более. Король стал, наконец, сам на весы. Тогда ястреб сказал: «я — Индра, царь неба, а голубка- бог огня; мы испытали твою добродетель, и слава твоя наполнит весь свет!» Итак, Агни превращался в голубя, а Индра, владыка громов и молний, принимал образ ястреба.

У нас существует примета, указывающая на связь ястреба с огнём: когда выметают печь и при этом загорится веник, то дозволяется залить пламя водою, а никак не гасить его ногами; за такое непочтение к огню ястреб перетаскает у хозяина всех кур.

Любимыми и главнейшими воплощениями бога-громовника были орёл и сокол. Орёл, иллир. oro, oral, пол. orzel,  чеш. orel, готс. аrа, др. — нем. аrо, аrn, англос. earn, сканд. ari, arin, еrn, литов. eris, erelis, arelis, кимр. еrуr, erydd, корн. еr, армор. еrеr, еr, ирл. iolar, iolair имеют корень r, аr, заключающий в себе понятие движения; в санскрите аrа — быстрый, нем. arn, earn, arin соответствуют санскритскому аrpа, amava — беспокойный, буйный, стремительный и название демона ветров и зендскому erenava — резвый бегун, рысак. От того же корня происходит армян, ori — копчик. Название сокол, родственно с санскритом:  cakuna, cakuni, cakunta- гриф, огромный орёл и вообще птица, бенг. sokun — гриф, перс. shakrah — сокол; литов. sakalas, ирл. segh, seigh (с утратою окончания). Корень — cak (valere), от которого производные означают силу, резвость, проворство: санскрит: cakra — сильный, могучий служит прозванием Индры. Выше мы указали на связь постоянного эпитета, придаваемого в наших песнях соколу («свет-ясен»), с санскрита корнем acu, acva — быстрый и конь. Корень этот, с изменением нёбного с в к или ц, является в латинских словах: acupedius — быстроногий, aquila — орёл, aquilo — северный ветер. Греки и римляне почитали орла посланником Зевса, носителем его молний; до сих пор на гербах изображают орла с громовыми стрелами в лапах.

Подобно тому, как в гимнах Вед сокол добывает дождь-сому, которою упивается могучий Индра, или сам Индра в виде сокола похищает из туч этот бессмертный напиток, — так, по греческим сказаниям, орел приносил Зевсу божественный нектар, а Зевс в образе орла похитил небесного кравчего Ганимеда. По скандинавским преданиям, на священном дереве Иггдразилли (=туче) сидел вещий орёл; когда Одину удалось похитить из облачной горы вдохновляющий напиток мёда — он обратился в эту быстролётную птицу, почему в некоторых местностях представляли его с орлиною головою и давали ему прозвание Arnhofdhi (= Adierhautig); иногда он являлся и в виде сокола.

Летучие облака, предвещающие грозу, называются в Исландии kloslgi (klauensenkung), ибо там думают, что орёл производит бурные грозы взмахом и запусканием своих когтей. Финская Калевала изображает мифического орла с огненным клювом и сверкающими очами; он так громаден, что зев его подобен шести водопадам; одним крылом разделяет он морские волны, а другим небесные тучи; в другой песне говорится об орле, перья которого пышут пламенем. Согласно с этими данными, отождествляющими орла с богом — бросателем молний и проливателем дождей, свидетельствует и один из наших заговоров: «летел орёл из-за Хвалынского моря (море = небо), разбросал кремни и кремницы по крутым берегам, кинул Громову стрелу во сыру землю, и как отродилась от кремня и кремницы искра, от громовой стрелы полымя, и как выходила туча и как проливал сильный дождь…»

О представлении громовой стрелы — кремнем или камнем, из которого высекается огонь, сказано было выше. Отсюда родилось поверье об орловом камне; в XVII веке думали, что камень этот охраняет от поветрия, порчи и всяких бед и что его можно находить в гнезде орла, «а держит он его для обереганья своих детей».

В немецкой сказке героиня, попав к великану, говорит: «здесь не знают об огне; как же я его достану?» На помощь к ней прилетает птица и приносит камень, который надобно ударить об стену, чтобы высечь огонь. В Калевале дарование огня смертным приписывается Ильмаринену: орлиными крыльями высекает он пламя, и оно падает с облаков красными клубами.

Огонь, по древнеарийскому мифу, был низведен с неба на землю в виде падающей с воздушных высот молнии, и только по особенной благости бога-громовержца стал служить на пользу человека; миф этот народная фантазия связала с различными птицами, в образе которых олицетворялась летучая молния. Индусы верили, что искры небесного пламени принесены на землю златокрылым соколом. 

Немецкие и славянские племена приписывают низведение небесного пламени аисту и дятлу. Аист, обыкновенно появляющийся с приближением бури и грозы, принят был за символический образ этих естественных явлений; красный цвет ног аиста напоминал огонь, точно так же, как рыжий или красный цвет шерсти различных животных давал повод ставить их в ближайшее соотношение с стихией огня и солнечного света. В Германии верят, что дом, на котором аист совьёт своё гнездо, безопасен от громового удара; почитая эту птицу — священною, никто не осмеливается не только убить её, но и разорить её гнездо; если бы кто это сделал, такого нечестивца поразит молния. Рассказывают, что один аист, у которого унесли детёнышей, прилетел с огнём в клюве и бросил его в своё опустевшее гнездо, отчего и сгорел весь дом дотла. Напротив, те дома, в которых никто не беспокоит аистов, предохранены от пожара; если бы где и загорелось — аисты немедленно приносят в своих клювах воду (намёк на дождь) и, носясь в воздухе, льют её и гасят показавшееся пламя. На кровлях зданий хозяева нарочно кладут для их гнезд тележные колеса: обычай, имеющий мифическое значение, так как живой огонь, эмблема грозового пламени, добывался чрез трение колеса (см. гл. XV).

То же поверье известно и на Руси: по мнению поселян, на чьей соломенной кровле устроит аист (черногуз) своё гнездо, тому хозяину будет во всем удача; не следует только обижать птицы. Но если похитить её птенцов или яйца или разорить самое гнездо, то быть беде; раздраженный аист улетает и немного спустя возвращается с целою стаей других аистов: все они приносят в клювах жар (горячие уголья) и с разных сторон поджигают избу.

Лужичане верят: где в доме или на дереве гнездится аист — туда не ударит молния и не проникнет пожар. В Нормандии птица аист, называемая rёblо, признается священною за то, что принесла с неба огонь; кто убьет ее или разорит ее гнездо, того постигнет несчастье.

Римляне знали avis incendiaria и принимали дятла (Picus) за птицу, посвященную Марсу, за низводителя небесного пламени; и наши, и немецкие предания приписывают дятлу добывание чудесной разрыв-травы (spring-wufzel), под которою подразумевалась разящая молния (гл. XVIII); в Норвегии о дятле с красным хохолком (Getrudsvogel) рассказывается легенда, будто Христос осудил эту птицу не иначе утолять свою жажду, как в то время, когда будет идти дождь.

Возвращаемся к орлу, метателю молниеносных стрел. В позднейшее время, когда ружейная пуля заменила стрелу, удар молнии стал сближаться с ружейным выстрелом; народная фантазия тотчас же воспользовалась этим сближением и стала представлять «ружье» под метафорическим образом орла, как это видно из следующей загадки: «летит орёл, дышит огнём;[несет во рту огонь] по конец хвоста — человечья смерть».[кого ветрел — того съел] В сказках орёл является с такими мифическими свойствами: он за один раз пожирает по целому быку, выпивает по полному ушату медовой сыты или в день съедает по три печи хлеба, по три туши бараньи, по три туши бычачьи, своею могучею грудью разбивает в мелкие щепы столетние дубы и дожигает огнём крепкие города; все эти черты, как увидим ниже, присваивались и богу-громовнику.

Как орлы были посланниками Зевса, так, по свидетельству Эдды, вестниками Одина были два вещие ворона. Утром посылал их Один собирать известия о совершившихся в мире событиях; они облетали весь мир и к полудню возвращались назад, садились на плечи отца богов и поведали ему на ухо собранные вести. Вороны эти назывались Huginn (hugr — лат. animus, cogitatio — ум, мысли) и Muninn (munr — лат. mens — мужской), что совершенно будет ясно, если мы припомним о той тесной связи, в какую поставили предания мозг и его умственные отправления с дождевыми облаками. По греческим сказаниям, ворон был вестником Аполлона и приносил ему свежую, ключевую воду, т. е. дождь из облачных источников. С этими данными вполне согласны русские поверья. Постоянный эпитет ворона вещий; это птица — самая мудрая из всех пернатых; песни и сказки наделяют её даром слова и предвещаний. Ворон, вран, ворона, илл. vran, vrana, пол. wrona, литов. wamas, wama, ирл. и кимр. bran; корень в санскрите: bran, vran — лат. sonare — звук.

В гнезде ворона незримо хранятся золото, серебро и самоцветные камни, он достает и приносит живую и мёртвую воду и золотые яблоки, т. е. переводя метафорические выражения на общедоступный язык: ворон, как громоносная птица, гнездится в тёмных тучах, закрывающих блестящие светила, и проливает из них потоки всё оживляющего дождя. В полночь на Чистый четверг, когда, по мнению поселян, наступает благодатная весна, ворон со всем своим племенем спешит искупаться в воде, наделяющей в то время силами и здравием, т. е. весною, с появлением грозовых, тёмных как ночь, облаков, ворон купается в живой воде дождя; четверг — день, посвященный Перуну. Так как пролившийся дождь возвращает помраченному тучами небу свет = зрение, то народные сказки заставляют ворона поведать героям о средстве, с помощию которого можно исцелить слепые очи; средство это — живая вода. Подобно тому в одной старинной рукописи (XV века) сохранилось предание, указывающее на древнейшую связь орла с живою водою:

«орел егда състареется, отягчаются очи ему и ослепнет; обрет же источник воды чист, и възлетить выспрь на въздух солнечный и мракоту очию своею, и снидеть же долов и погрузится в оном источници трикраты».

Старость = зима, она отымает у Зевсовой птицы её молниеносные очи (о поэтическом представлении молний взорами громовника было сказано на стр. 87), а весенние ливни снова возвращают ей зрение. Мифическое значение ворона, как низводителя дождей, сказалось в любопытном заговоре на остановление крови:

«летит ворон без крыл, без ног, садится к рабу (имярек) на главу и на плечо. Ворон сидит-посиживает, рану потачивает. Ты, ворон, не клюй — ты, руда, из раны не беги… ты, ворон, не каркай — ты, руда, не капни!»

Слово «ворон» употреблено здесь как метафора молнии, летящей без крыл, без ног и точащей дождевую влагу из тучи; фантазия проводит параллель между этим естественным явлением и раною, из которой точится кровь, — параллель, тем скорее возникавшая в уме, что молния уподоблялась острому оружию, а дождь — льющейся крови. Заговор заклинает ворона ни клевать, ни каркать, чтобы кровь остановилась, не текла из пореза — точно так же, как с окончанием грозы, вместе с потухшими молниями и замолкшим громом, перестает идти дождь. Уподобляя мелькающие молнии, стремительные ветры и несущиеся по небу тучи — быстролетным птицам, предки наши, пока ещё не был забыт ими источник таких представлений, очень хорошо понимали, что это только метафоры и что означенные птицы летают без крыл и двигаются без ног.

Народные загадки о буйном ветре, грозовой или снежной туче выражаются таким образом: «без крыл летит, без ног бежит!», о бурном вихре: «без рук, без, ног воюет» или «без рук, без ног под окном стучит, в избу просится, на гору ползёт». В этих кратких выражениях, как в зерне, кроются зачатки живых поэтических образов, творимых фантазией. Как глубоко верно и художественно отнесся в данном случае народ к явлениям природы, это лучше всего свидетельствуется замечательным согласием его воззрений с картинным описанием бури у новейшего поэта:

В дальнейших главах настоящего труда мы встретимся с народными сказаниями, уподобляющими разрушительный полёт бури рыскающему голодному зверю, а вой ветров — плачущему ребенку; теперь же обращаем внимание читателя на два последние стиха. — Греки называли облака летучими, окрыленными. Старонемецкая загадка (IX и Х века), изображая снежную тучу — птицею, говорит: «esflog ein Vogel federlos auf einen Baum blattlos, da kam die Jungfrau mundlos und asz den Vogel federlos», т. е. прилетела бесперая птица = снег, пала на землю, лишенную зелени (т. е. осенью), пришла дева = Солнце и съела ту птицу, не имея рта = от жарких лучей солнца снег растаял. Загадка эта уцелела и в Литве и в России: «летит птиця без крил, без ног, зварив кухар без огню, изjила пани без рота», или: «стоит дуб без корня, без ветвей, сидит на нём птица-вран; пришёл к нему старик без ног, снял его без рук, заколол без ножа, сварил без огня, съел без зубов». Маннгардт приводит леттскую загадку: «птица летит — перья сыплются (снеговое облако).

Итак, туча уподобляется птице, а падающий из нее снег, ради его белизны и мягкости, перьям и пуху. По свидетельству Геродота, скифы считали северные страны неудобными для странствований, потому что они покрыты перьями; в Англии простой народ думает, что метель подымается оттого, что в это время на небе щиплют гусей, а в Германии, что древние богини (например, frau Holle) или ангелы вытрясают свои перины. Ту же мысль проводят и наши загадки: «к божьему мясоеду гусей щиплют» (снег идёт); «белый лебедь на яйцах сидит» (поля, покрытые снегом). «Лебеди на крылах снег понесли», говорят про их отлёт в тёплые страны. На том же основании сблизила фантазия снег и с заячьим пухом: «заюшка беленький! полежи на мне; хоть тебе трудно, да мне хорошо» (снег на озимом хлебе).

Народные памятники ставят орла, сокола и ворона в близкие отношения к дубу, который издревле был признан священным древом Перуна; так один из заговоров упоминает о вещем вороне, свившем себе гнездо на семи дубах; в старинной песне поётся:

В сказках орел, сокол и ворон сидят перед своими дворцами на высоких дубах. Огненный клюв даётся ворону, как эмблема молниеносной стрелы; под влиянием того же воззрения клюв его представляется железным остриём, которым он всякого поражает насмерть, и как в вышеприведенной загадке орёл принят за поэтический образ ружейного выстрела, так и ворон и вообще птица служит в народных загадках для подобного же обозначения: «летит ворон — нос окован, где ткнет — руда канет»;«летит птица- во рту спица, на носу смерть».  «Летит птица тонка, перья красны да желты, по конец ее человечья смерть» или: «чёрный кочет рявкнуть хочет» (ружье). Немцы ночного ворона (nachtrabe; эпитет чёрный или ночной, приданный ворону ради цвета его перьев, в мифических представлениях послужил указанием на мрак грозовой тучи) называют железною птицею; народное поверье даёт ему железные или медные крылья, ударом которых он убивает до смерти.

В заговорах призывается на помощь птица с железным носом и медными когтями. В связи с этими данными возникло поверье, что если ружейное дуло вымазать кровью ворона, то ружьё станет бить без промаха, т. е. так же метко, как бьёт молниеносная стрела, вылетающая из дождевой тучи. Что в старину вороны пользовались у славян религиозным почётом — на это находим указание в Краледворской рукописи; жалуясь на притеснения чужеземцев родной вере, чешская песня говорит: «пришли чужеземцы в нашу родину, сокрушили богов, посекли заповедные деревья и всполошили воронов из священных дубрав». Доныне русские простолюдины не решаются стрелять в ворона; от такого выстрела, по их мнению, непременно испортится ружьё.

Сова, как птица ночная с большими светящимися и способными видеть по тьме глазами, дала свой образ для олицетворения чёрной тучи, сверкающей молниями. Греки и римляне считали её птицею, посвященною богине-громовнице — воинственной Афине (Минерве); сова по-гречески:  κουκουβάγια — «светлоокая» был обычный эпитет Афины.

Народная русская загадка именем совы означает огонь: «летела сова из красного села, села сова на четыре кола» (горящие лучины или огонь в светце с четырьмя ушками. По польским преданиям, злой дух, превращаясь в сову, сторожит драгоценные клады.

Буря и вихри обыкновенно олицетворялись в образе орла, на что ясно указывают предания скандинавские, немецкие и других народов. Норманны верили, что на небе сидят великаны (= тучи) в виде громадных орлов и размахом своих крыльев производят ветры; их полёту сопутствуют буря и град. В средние века было общее поверье о тайной связи между орлом и ветром. Но, кроме орла, и все другие хищные птицы, известные своей быстротой и напоминающие своим резким криком, жадностью и пожиранием падали — разрушительные порывы бури, как, например: коршун, ястреб, кобчик, принимались для символического обозначения буйных вихрей.

На средневековых миниатюрах ветры изображались с птичьими головами. Между словами aquila и aquilo, vultur (коршун) и vulturous (юго-восточный ветер), существует очевидное филологическое сродство. Отсюда родилось общее верование, что хищные птицы криком своим вызывают бурю. Славянские и немецкие племена знают баснословную птицу, с помощию которой сказочные герои совершают свои воздушные полёты. В народных памятниках она является под различными названиями. В сказке «Норка-зверь» царевич возвращается из подземного царства (т. е. из-за облачного неба, см. ниже) на крыльях птицы, которая столь огромна, что подобно тучам, заволакивающим небо, затемняла собою солнечный свет. В другой сказке добрый молодец отправляется в далекое тридесятое государство искать свою невесту; подходит к синему морю — через море переправы нет. Рыбаки зашивают его в брюхо нарочно зарезанной лошади и бросают на берегу; вдруг подымается буря, и подымается она от взмаха крыльев птицы-львицы или гриф-птицы, которая величиной будет с гору, а летит быстрей пули из ружья.

Греки представляли грифа с головой и крыльями орлиными, с туловищем, ногами и когтями льва, такое представление попало и в русскую сказку. Грифы стерегли небесное золото. В греческой мифологии вихри олицетворялись ещё — голодными, жадными гарпиями: это были окрыленные девы с перьями коршуна на теле и с железными когтями той же птицы на руках и ногах; собственные имена их: Aello (буря, вихрь), Okypete (скоролетающая), Kelaino (мрачная); слово гарпия Маннгардт переводит «die Raflerin». Гриф-птица хватает мертвечину и вместе с нею переносит молодца через широкое море. Подобным же образом совершает путешествие на высокую золотую гору молодой приказчик, зашитый в лошадиное брюхо семисотым купцом; его уносят туда чёрные вороны — носы железные, напоминающие собой тех прожорливых птиц с железными перьями, заостренными как стрелы, которые обитали в стимфальском болоте и которых разогнал Геркулес Вулкановой трещоткою, т. е. громом.

Предание это встречается и в арабских сказках и в средневековой литературе. Huon de Bourdeaux совершил такую же поездку на грифе; в баснословной повести псевдо-Каллисфена Александр предпринимал воздушное путешествие на «крылатых зверях» или грифах и управлял ими с помощию копья, на острие которого был настромлен кусок мяса. Чешская повесть о королевиче Брунсвике (XVI в.) заменяет грифа страусом: когда корабль Брунсвика был притянут к магнитной горе и все его спутники погибли, дядька зашил королевича в конскую шкуру, обмазал сверху кровью и положил на горе; прилетела птица Ног (серб. ноj — страус), унесла его в далекие страны и бросила в своё гнездо; королевич убил её птенцов и отправился в новые странствования. В сербских приповедках, собранных В. Караджичем, Соломон поймал два страуса и не кормил их несколько дней, чтоб они хорошенько проголодались; затем привязал им за ноги большую корзину, сел в неё и поднял вверх на длинном рожне жареного ягнёнка. Птицы, желая схватить мясо, взмахнули крыльями и летели всё выше и выше — до тех пор, пока Соломон не ткнул рожном в небесный свод; тогда он повернул рожон вниз, и птицы опустились на землю. Название «Ног-птица» из переводных рукописей перешло в уста русского народа, и в наших сказках явилась птица Ногай, с которою совершенно тождественна Стратим или Страфиль-птица стиха о голубиной книге (греч. — страус). Об этой последней духовный стих выражается так:

В старинном апокрифе, известном под названием «Иерусалимской беседы», сказано: «а птица птицам мать — Таврук (вар. Лаврун) = птица, невеличка — с русскую галку, а живёт она у гремячева кладезя, у тёплого моря» (Пам. стар. рус. литер., II, 308); гремячие или громовые колодцы = дождевые источники, тёплое море = летнее небо, как вместилище дождевых облаков.

Итак, как скоро встрепенётся эта птица — от удара её могучих крыльев рождаются ветры и подымается буря: представление, совершенно сходное с скандинавскими орлами-великанами. По белорусскому поверью, гарцуки (от гарцевать — играть, бегать взапуски), духи, подвластные Перуну, летают в виде разных хищных птиц и, разыгравшись в воздухе, крыльями своими производят стремительные ветры; чем быстрей и сильнее взмах их крыльев, тем суровее дуют ветры и разрушительнее действует буря.

Народная фантазия иначе не представляет ветры, как существами крылатыми; таковы греческие Борей, Зефир и другие их братья. До сих пор в разных языках, в том числе и в нашем, сохраняется эпическое выражение: «прилететь на крыльях ветра». В хождении Зосимы к рахманам (рукопись XIV в.) читаем:

«и взвея буря велика и взять мя от земля и вземши мя на крило свое и несе мя… и приде облак с ветром и взят мя на криле свои».

В «Слове о полку Игореве» Ярославна взывает: «о Ветре-ветрило! чему, господине, насильно вееши? чему мычеши хиновьскыя стрелкы на своею нетрудною крыльцю (на своих легких крылушках) на моея лады вой?»

Выражения эти нисколько не принадлежат к произвольным риторическим украшениям; в них сказывается давнишнее воззрение человека на природу, основанное на том живом впечатлении, какое она производила на чувства человека. Возвращаясь к огромной, быстролётной птице сказочного эпоса, мы убеждаемся, что в её грандиозном образе фантазия воплотила тот неудержимо несущийся бурный вихрь, который, нагоняя на небо чёрные тучи, затемняет солнечный свет, волнует моря и с корнем вырывает столетние деревья.

На крыльях ветров приносится животворная влага дождей: отсюда понятно, почему под крыльями сказочной птицы хранится богатырская или живая вода, почему стоит ей дунуть, плюнуть (дуновение = ветер, слюна = дождь) на отрезанные икры доброго молодца — и они тотчас же прирастают к его ногам; понятно также, почему заменяют её иногда змеем или драконом, в образе которого олицетворялась громоносная туча. Чужеземные имена страуса и грифа приданы этой птице под влиянием средневековых бестиариев, которые, как известно, составляли в старину любимое чтение грамотного люда; нередко, впрочем, птица-ветер или птица-облако, несущая на своих крыльях сказочного героя, называется орлом, вороном, соколом или коршуном. Подобно змею-туче, Сокол, Орел и Ворон сватаются в сказках за прекрасных царевен, похищают их и уносят в свои далекие области (объяснение этого мифа см. в гл. XX); когда они являются за красавицами, прилёт их сопровождается вихрями и грозою; сверх того, чтобы помочь брату похищенных царевен, Орёл вздымает бурю, Ворон приносит целящей воды, а Сокол живой воды, и таким образом оживляют убитого царевича.

Весьма знаменательно, что в других тождественных по содержанию сказках, вместо этих чудесных птиц, выводятся прямо могучие силы летних гроз, под собственными своими названиями; так в сказке о Федоре Тугарине сватаются за красавиц и уносят их с собою Ветер, Град и Гром. Тех же мифических героев, только с заменою Града — Дождем, встречаем в сказке об Иване Белом, женившись на трёх сёстрах-царевнах, они учат брата их царевича великой премудрости: Гром научает его грохотать в поднебесье. Дождь — лить потоки и топить города и села, а Ветер — дуть, царства раздувать да хаты перевертать. Ворона Вороновича народный эпос часто отождествляет с Ветром; так в одной сказке, по русской редакции, Солнце, Месяц и Ворон женятся на трёх родных сестрах, а по редакции словацкой сестры эти выходят замуж за царя-Солнца, царя-Месяц и царя ветров, который и уносит девицу на своих крыльях. В трудных случаях жизни сказочные герои обращаются с вопросами к Солнцу, Месяцу и к Ворону или Ветру.

В своем быстром полёте ветры подхватывают и разносят всевозможные звуки; признавая их существами божественными, древний человек верил, что они не остаются глухи к его мольбам, что они охотно выслушивают его жалобы, клятвы и желания и доставляют их по назначению. В народных песнях весьма обыкновенны эпические обращения к ветрам, чтобы они скорее донесли весточку к милому другу или к роду-племени.  «Повей, ветре-ветроньку, С Побережа в Литвоньку! Занеси весть милому, Шо я тужу по нему». Но как ветры олицетворялись в образе птиц, то понятно, что подобные же обращения стали воссылаться и к этим легкокрылым обитателям лесов и рощ, потому и в мифических сказаниях, и в народной поэзии птицы являются услужливыми вестниками богов и смертных. Приведем примеры:

Или мать спрашивает орла про своего сына-казака, отъехавшего на чужбину, и получает от него печальное известие: «твой сын, мати, в поле спочивае!» В «Любушином суде» ласточка прилетает к окну княжны и объявляет ей о распре двух братьев Кленовичей; в песнях поляков, чехов и словаков она переносит вести любовников. В малорусских песнях кукушка прилетает к матери с вестью о судьбе её сына, а через соловья посылает девица поклон на далекую родину и разведывает про своего милого:

Или: «галочко черненька! ты скажи, дё моя миленька?» В старинной былине голубь с голубкою приносят Добрыне весть, что жена его идёт за другого замуж. По указанию доселе сохранившейся поговорки, сорока на хвосту вести приносит.

Мифические представления бури, ветров и туч быстролетными птицами послужили источником, из которого возникли приметы, поставившие в самое близкое соотношение крик и полёт различных птиц с непогодою. Карканье ворон, чириканье воробьев, крик галок, грай воронов пророчат ненастье и, смотря по времени года, дождь или снег; то же предвещают гагары — если кричат на лету, сороки — если прячутся под кровлею, ласточки и голуби — если вьются около человека; ласточки, летающие низко над водою, заставляют ожидать дождя; полёт птицы-бабы бывает перед ветром: если полет её плавный — то ветер будет умеренный, а если она рассекает воздух резко, со свистом — то надо ждать бури. Вообще если птицы кружатся в воздухе с криком, то зимою это знак метели, а летом — дождя; если же сидят спокойно — то будет ясная погода (Черн. губ.). Когда гусь хлопает по снегу крыльями или поджимает одну ногу под себя — это служит предвестием стужи. Немцы по грудной кости гуся судят о том, какова будет зима- холодная или умеренная (D. Myth., 1068). По известной связи летних гроз с земным плодородием крик филина принимают литвины за предвестие урожая (Черты литов. нар., 97). Лужичане по крику перепела заключают о будущей цене хлеба.

Так как в бурных грозах видели наши предки небесные битвы и пожары, ожесточенную борьбу стихий, то хищные птицы принимаются за предвестниц не только атмосферных явлений, но и грядущих войн, победы или поражения, смерти и пожаров. По свидетельству Илиады, Зевс посылал своих орлов во знамение того исхода, какой должна иметь начинаемая битва. Германник во время войны с херусками, увидя орлов, направляющих свой полёт к лесу, у которого стоял неприятель, приказал воинам немедленно следовать за этими птицами, как божествами римских легионов (propria legionum numina). И у славян, и у германцев орел, парящий над походным войском, предвещает ему победу. По свидетельству Саксона-грамматика, славяне, выходя на войну, брали с собой знамёна и орлов Святовита, вероятно, резных.

Ипатьевский летописец под 1249 г., приступая к описанию кровопролитной битвы Ростислава с Даниилом Галицким, говорит: «бывшу знамению над полком (Даниила) сице: пришедшим орлом и многим вороном, яко оболоку велику, играющим же птицам, орлом же клекщущим и плавающим криломы своими и воспрометающимся на воздусе, яко же иногда и николи же небе; и се знамение на добро бысть».

Ворон — вестник Одина, отца побед, и потому, по указанию Эдды, шумная стая воронов, следовавшая за войском, сулила торжество над неприятелем. Другие памятники соединяют с этою птицею предвестия военной неудачи, поражения; Слово о полку Игореве, в числе недобрых знамений, усмотренных русским воинством, упоминает: «всю нощь с вечера босуви врани взграяху». 

«Ой у поли чёрный ворон кряче, то ж вин мою голову баче», говорит казак в малорусской думе; почти то же повторяет Нечай, захваченный ляхами: «нехай мати плаче, ой над сыном над Нечаем ворон кряче!» В сербской песне два черные ворона поведают царице Милице об истреблении храбрых полков её мужа. «Ворон даром не крякнет», говорит русская пословица, и сербы заменяют его именем самый рок: «у всякого — и у старого, и у малого свой злой ворон!», т. е. у всякого есть своя несчастливая доля!

Прилетит ли на двор, сядет ли на кровлю ворон, сыч, сова, филин, жолна, дятел — это верный знак, что дому грозит разорение или кто-нибудь из родичей умрёт в скором времени; крик ворона, совы и филина на кровле дома предвещает пожар. Зловещий характер присвоен ворону ради чёрного цвета его перьев, а сове, филину и сычу, как ночным птицам. Эти разнообразные приметы, гадания по полёту и крику птиц (воронограй, куроклик и пр.) вызвали против себя ряд осуждений со стороны христианского духовенства. В старинном слове (в сборнике XV в.) высказаны такие укоры:

«веруем в поткы, и в датля (дятла?), и вороны, и в синици. Коли где хощем пойти, которая (птица) переди пограеть, то станем послушающе: правая ли или левая? лидаще ны пограеть по нашей мысле, т(о) мы к собе глаголем: добро ны потка си, добро ны кажеть, ркуще окаяннии, чи не Бог той потке указал добро нам поведати. Егда ли что ны на пути зло створитьсь, то учнем дружине своей глаголати: почто не вратихомся, а не безлена ны потка не додяше пойти, а мы ся не послушахом».

В индийской мифологии известна баснословная птица гаруда (Garudha), с прекрасными золотыми крыльями; знают её и предания других народов. На Руси она слывёт Жар-птицею, у чехов и словаков ptak Ohnivak — названия, указывающие на связь ее с небесным пламенем и вообще огнём: жар — калёные уголья в печи, жара — знойная пора лета. Перья Жар-птицы блистают серебром и золотом (у птака Огнивака перья рыжезлатые), глаза светятся как кристалл, а сидит она в золотой клетке. В глубокую полночь прилетает Жар-птица в сад и освещает его собою так ярко, как тысячи зажженных огней; одно перо из её хвоста, внесенное в тёмную комнату, может заменить самое богатое освещение; такому перу, говорит сказка, цена ни мало ни много — побольше целого царства, а самой птице и цены нет!

У немцев птица эта называется золотою — der goldene Vogel, что основывается на прямой филологической и мифической связи золота с огнём и светом. Такой поэтический образ издревле присваивался богу Агни; в Ведах Агни называется быстрою, златокрылою, чистою и огненною птицею и сильным могучим соколом. Агни — божество небесного пламени молнии, а потом уже — земного огня, похищенного с неба и переданного людям; следовательно, Жар-птица есть такое же воплощение бога грозы, как свет-ясный сокол, которому сказка даёт цветные перышки и способность превращаться в доброго молодца, или орёл-вестник Перунов. Жар-птица питается золотыми яблоками, дающими вечную молодость, красоту и бессмертие и по значению своему совершенно тождественными с живою водою (см. гл. XVII). По хорутанскому преданию, вместо золотых яблок она похищает спелые гроздья с славной виноградной лозы, которая на всякий час давала по ведру вина (вино = дождь), а желчь её (= свет скрытого в тучах солнца: см. стр. 111) возвращает потерянное зрение.

 Жар-птица, подобно быстролетной туче или ветру, носит на своих крыльях странствующих героев, а в одной проглатывает мужичка с ноготок, т. е. молнию. Когда поёт Жар-птица, из её раскрытого клюва сыплются перлы, т. е. вместе с торжественными звуками грома рассыпаются блестящие искры молний. Чехи убеждены, что её пение исцеляет болезни и снимает слепоту с очей, т. е. напевы весенней грозы просветляют небо от затемняющих его туч и животворят природу. Выше (см. гл. VI) было объяснено, что раскаты грома и вой бури уподоблялись говору и пению и что на этом основании все олицетворения грозовых туч фантазия наделила словом и вещим даром; потому и баснословная птица Перунова получила название птицы-говоруньи. 

Из того же источника возникло сказание о Соловье-разбойнике, гнездящемся на высоких дубах, дети которого оборачиваются чёрными воронами с железными носами. Геродот записал предание о чудесной птице Фениксе, с виду подобной орлу, с красно-золотыми перьями; в известное время взлетает она в святилище Гелиоса, запевает погребальную песню и, сгорая в солнечном пламени — снова возрождается из своего пепла. Предание это в одной из наших старинных рукописей рассказывается так:

«та убо птица один огнездица есть, не имеет ни подружия своего, ни чад, но сама токмо в своём гнезде пребывает… Но егда состареется, взлетать на высоту и взимаеть огня небесного, и тако сходящи зажигает гнездо свое, и туж и сама сгораеть, но и пакы в пепеле гнезда своего опять наражаеться».

Смысл тот: молниеносная птица, состарившись (= потеряв свою силу) в зимнюю пору, молодеет с приходом весны; когда яркие лучи весеннего солнца согреют облачное небо, птица-туча загорается грозовым пламенем и гибнет в нём под звуки собственной песни, т. е. под звуки ударяющих громов и воющих вихрей. Но умирая в грозе, она снова возрождается из паров и туманов, подымающихся от земли вслед за ниспавшими дождями.

Не должно, однако, забывать, что в мифических представлениях нельзя искать строго определенного отношения между созданным фантазией образом и исключительно одним каким-либо явлением природы; представления эти родились из метафорических уподоблений, а каждая метафора могла иметь разнообразные применения.

Птица-метательница молниеносных стрел являлась в то же время и птицею-вихрем и птицею-облаком; олицетворяя в себе пламя грозы, она вместе с тем могла служить эмблемою и восходящего солнца. Древний человек постоянно проводил аналогию между дневным рассветом и весенней грозою и живописал тот и другую в тождественных поэтических картинах. Как грозовое пламя истребляет тёмные тучи и возжигает потушенный ими светильник солнца, так зарево утренней зори гонит мрак ночи и выводит за собой ясное солнце: подобно златокрылой, блистающей птице, возносится оно на небесный свод и озаряет своими лучами широкую землю. Что действительно солнце представлялось птицею, это засвидетельствовано Ведами, говорит поэт восходящему солнцу:

«я познал тебя духом, когда ты было ещё далеко, — тебя, птица, возносящаяся из облаков; я узрел (твою) окрыленную голову, текущую путями ровными и чистыми от праха!»

Индийцы ведаической эпохи олицетворяли солнце в образе сокола и гуся фламинго. Следы подобных олицетворений встречаем и у германцев, и у славян.В одном гимне богиня Заря представлена птицею Vartika (слово, соответствующее греч. — перепёлка). Египтяне изображали Озириса с головою коршуна, клюв которого на ранней утренней заре рассекает ночную тьму — точно так же, как, по другому поэтическому представлению, солнце, олицетворенное в образе льва, разрывает своими когтями тёмный покров ночи. 

Весеннее солнце, умывшись в дождевых потоках грозовых туч, показывалось очам смертных — просветленное, ярко блестящее, и было уподоблялось белоснежному лебедю, купающемуся в водах, или другим водяным птицам: утке и гусю. В нижней Германии причитывают во время дождя:

Имя лебедя, означающее белый, вполне соответствовало понятию о белом божестве дневного света (см. стр. 50). Принимая солнце за прекрасную богиню, германцы верили, что она может превращаться в лебедя; отсюда создалось сказание о деве-лебеди, как о дочери и спутнице солнца. Богиня Synna (солнце) и Dagr (день), по свидетельству древнего мифа, родили дочь по имени Svanhvit Gullfjodhr (Schwanweisz Goldfeder — белая златопёрая лебедь), т. е. утреннюю зарю, а у этой последней был сын Svanr hinn raudhi (Schwan den Roten), т. е. золотистые лучи солнца.

Греки наделяли богиню Зарю (Эос) светлыми крыльями. От утренней зори и восходящего солнца указанные поэтические уподобления были перенесены на приводимый ими День, который, по свидетельству старинных памятников (см. выше стр. 53), как хищная птица, вонзает в ночной мрак свои острые когти. Воспоминание о птице-солнце доселе сохраняется в малорусской загадке, которая называет дневное светило — вертящеюся птицею: «стоит дуб-стародуб, на том дубе птиця-вертиниця; нихто jiи не достане — ни царь, ни цариця». Птица-солнце восседает на старом дубе; годовое течение времени, определяемое солнечным движением, народная фантазия уподобляла растущему дереву, на котором гнездится птица-солнце, кладет белые и чёрные яйца и высиживает из них дни и ночи.

«Стоит дуб о двенадцати ветвях, на каждой ветви по четыре гнезда, в каждом гнезде по 6 простых яиц, а седьмое — красное» или: «по семи яиц беленьких, по семи черненьких» (год, месяцы, недели, шесть дней простых и седьмое воскресенье, или: семь дней и семь ночей).
«Дуб-дуб-довговик, на ему 12 гиллив, на кожний гилли по 4 гнизди, а у кожному гнизди по 7 яець и кожному имя je»
«В саду царском стоит дерево райско; на одном боку цветы расцветают, на другом листы опадают, на третьем плоды созревают, на четвертом сучья подсыхают» (год с 4 временами: весною, осенью, летом и зимою).
«Полдуба сырого (лето), полдуба сухого (зима), а маковка золотая (светлая неделя)».
Одна загадка уподобляет дереву самое солнце, как главный источник и причину годовых перемен:
«стоит дерево серед села, а в каждий хатци по гилячци» (солнце на небе, а свет его в избах).

Другие загадки ещё яснее говорят о представлении солнца — птицею: «ясен сокол пришёл, весь народ пошёл», т. е. с дневным рассветом пробуждаются люди; сербская: «птица без зуба, а свщет изjеде» = солнце топит (съедает) белый (подобный свету).

Далее… Баснословные сказания о петухе и курах.