Русский след Русский след в мировой истории
Рассказ Евгения Васильевича Максимова “Письмо танкиста”, опубликован в газете “Правда” 23 февраля 1971 года.
Письма из танка.
«Сегодня тихое осеннее утро. Правда, ночь была тревожная и холодная. А сейчас тепло.
В лесу нас трое: я, ещё заряжающий Василий Орлов и наш «БТ».
То, что мы живы, — простая случайность. Вчера посреди широкого овсяного поля где-то западнее Вязьмы сгорели восемь наших танков, навеки легли двадцать пять товарищей.
Погиб и наш механик Пашка Рудов, тот самый, который мог так задушевно спеть про трёх танкистов—экипаж машины боевой.
Случилось это вчера на берегу реки. На переправе скопились дивизионы тяжёлых орудий, тягачи, цистерны с горючим и пехота. Тут-то и пошли на нас гитлеровские танки. В обгорелой пилотке выскочил из дыма человек со шпалой в петлице: «Без паники! Без паники! Кто ваш командир?» — подлетел он к нам. Капитан Кожин неторопливо вложил в наган последний патрон, поправил шлем. «Я — командир». — «Приказ третьего! Задержать танки… стоять до последнего…» — «Лысому недолго причесываться!» — совсем не по уставу ответил наш командир и улыбнулся. И мы на девяти танках понеслись навстречу двадцати вражеским.
— Старайтесь бить их в бок! По боковой броне! — передал наш командир Кожин, и тут же его танк вспыхнул факелом.
Этот пылающий факел, наращивая скорость, врезался в головной танк гитлеровцев. Когда рассеялся дым, я увидел, что вражеский танк горит таким же факелом, как и наша машина с номером 18, машина нашего командира…
И началось!.. Наши танки были более маневренными, гитлеровские — тяжелей, мы успевали разворачиваться и бить их в бок. Помню: развернул машину, а Василий Орлов сразу выстрелил. «Вася, в бок ему! В бок!» — не своим голосом где-то кричал Пашка Рудов, и тут же танк со свастикой окутался дымом. «А, гад! В снаряды ему угодили! Смотри… башню отнесло!..» — донесся голос Васи. В этот миг по броне словно саданули огромной кувалдой, и я долго ничего не слышал.
Очнулся в кустах. Совсем рядом шумели колосья овса, в вышине мигала крохотная голубая звёздочка, пахло гарью. «Однако ещё слышу, как овёс шумит», — удивился я.
— Товарищ младший лейтенант, товарищ... — услышал я голос Васи.
— Где мы?
— Да там же! Вон, видишь… овсы. Я утащил тебя из танка, что-то с мотором стряслось, как в третий раз их снаряд от брони отскочил.
— А наши?
Василий будто водой захлебнулся, в горле у него вдруг забулькало. Отдышавшись, он не своим голосом, выделяя каждое слово, сказал:
— Все танки на поле, ребята погибли! Да и фашист не прошёл, только два танка прорвалась. А толку-то! Наши как переправились, и мост — в воздух.
— А Пашка?
— Нет нашего Пашки, — вроде бы сухо сказал Вася и вдруг заплакал.
В полночь мы завели свой «БТ». Из наших подбитых танков запаслись горючим, собрали снарядов — почти боекомплект. Посреди овсяного поля положили товарищей, накрыли палаткой.
Вот и всё, Варенька! Кругом нас осенний лес да тишина. Гитлеровцы понеслись на восток. А мы будем пробиваться в ту сторону, где наши и ты. Я — командир машины, головой отвечаю за неё и должен спасти. Что ж будет, если мы вдруг начнём бросать танки? Чем тогда погоним фашиста? Нет! Не бывать такому.
Может, я загляну ночью к тебе, чтоб посмотреть в глаза и попрощаться.
10 октября 1941 года.
Иван Колосов».
«…Мы медленно движемся просёлками, опушками и лесными дорогами. Сегодня встретили полуроту наших по главе с тощим, почерневшим капитаном. Они из окружённой армии.
— Давайте с нами пробиваться, всё веселей! —уговаривали они.
— А танк? Чем фашиста назад гнать будем? Может, телегой? — обиделся Вася.
Через час мы нарвались на огромную колонну гитлеровцев. Они не сразу заметили красную заезду на нашем танке, а когда заметили, было поздно. Мы давили их на скорости, Вася косил из пулемета.
— Иван Сидорович! Давай ещё раз по ним пройдёмся! — попросил он.
Я развернул танк, и понеслись назад. Василий припал к пулемёту. Гитлеровцы опомнились. Я видел, как, взбрыкивая в воздухе, летели их гранаты-толкуши, слышал глухие взрывы.
Валились в грязь солдаты в зелёных шинелях. В прах разбивалась их мечта — прошагать по улицам Москвы. Не вышло!
Не выйдет! Вот-вот наступит час, когда мы попрём подлого врага с нашей святой земли! Жди этого часа, Варя!
12 октября 1941 года».
«...Милая Варенька! Снова пишу тебе. Может, и не суждено нам скоро встретиться, но письмо я опущу в первой же деревне, не занятой фашистами. Сегодня на восходе солнце расстреляли и растоптали колонну вражеских автомашин. На предельной скорости ворвались в большую деревню. Удивление, радость видели мы на лицах женщин. Какой-то белый-белый старик сорвал шапку, перекрестился и поднёс эту овчинную шапку к глазам: знать, заплакал.
В другой деревне — с берёзами у обочины — случилось необычное. Навстречу нам катил вороной «опель-капитан». Поздно спохватилось высокое начальство. Поджарый генеёрал с витыми погонами и при очках, согнувшись, прыгнул через канаву, в тут заговорил Васин пулемёт.
В этот день мы с Василием впервые поели. Старый лесник принёс нам ковригу хлеба и немного уже заржавевшего сала. Когда Василий брал кусок чёрствого, но удивительно вкусного хлеба, замешенного на толчёной картошке, рука его тряслась, а на этой, чёрной от копоти, руке его прыгали слова, наколотые синим: «Зоя. На всю жизнь».
— Жена? — спросил я.
— Ага-а…
— Красивая?
— Дюже красивая, — руки Василия опустились.— Деревня наша, Иван Сидорович, на берегу речки стоит. По реке — густая ряска, а по заводям — жёлтые купальницы. Одолень-травой у нас кличут. А Зойка моя красивая она! Лицо белое-белое, брови, как крылья. Приду из кузницы, а она из печи хлеб достаёт, а пар от хлеба душистый, аж пьянит, и пахнет этот пар… угадайте — чем? Васильками! Дочка у нас есть. Машенька беловолосая, что одуванчик в пуху… Ах, фашист поганый! Всю жизнь порушил. Но ничего! Вот-вот загудит праздник на нашей улице. Ведь загудит, Иван Сидорович!
Загудит наш праздник, Варюха! Да ещё как загудит!
16 октября, 1941 год».
«Здравствуй, моя Варя!
Нет, не встретимся мы с тобой.
Вчера мы в полдень громили ещё одну гитлеровскую колонну, Фашистский снаряд пробил боковую броню и разорвался внутри. Пока уводил я машину в лес. Василий умер. Рана моя жестокая.
Похоронил я Василия Орлова в березовой роще. В ней было светло. Василий умер, не успев сказать мне ни единого слова, ничего не передал своей красивой Зое и беловолосой Машеньке, похожей на одуванчик в пуху.
Вот так из трёх танкистов остался я один.
В сутемени въехал я в лес. Ночь прошла в муках, потеряно много крови. Сейчас почему-то боль, прожигающая всю грудь, улеглась и на душе тихо.
Очень обидно, что мы не всё сделали. Но мы сделали всё, что смогли. Наши товарищи погонят врага, который не должен ходить по нашим нолям и лесам.
Никогда я бы прожил бы жизнь так, если бы не ты, Варя. Ты помогала мне всегда: на Халхин-Голе и здесь. Наверное, все-таки, кто любит, тот добрее к людям. Спасибо тебе, родная! Человек стареет, а небо вечно молодое, как твои глаза, в которые только смотреть да любоваться. Они никогда не постареют, не поблекнут.
Пройдёт время, люди залечат раны, люди построят новые города, вырастят новые сады. Наступит другая жизнь, другие песни будут петь. Но никогда не забывайте песню про нас, про трёх танкистов.
У тебя будут расти красивые дети, ты ещё будешь любить.
А я счастлив, что ухожу от вас с великой любовью к тебе.
Твой Иван Колосов.
25 октября 1941 г.».
Нынче по осени 1971 г. лесник Степан Завьялов нашёл танк. Танк стоял в зарослях вереска в далеком от селений бору — верещатнике. По всему бору буйно цвёл ястребец, прозванный с древних времён в этих краях «нечуй-ветром». Большие золотисто- жёлтые корзинки ястребца издавали грустный, прощальный запах. Танк стоял под вековой елью, прикрывшей его почти до земли густыми лапами-ветвями, будто пряча от дождей, ветров и человеческих глаз. Даже в пяти шагах не заметить.
То был многострадальный «БТ» с номером 12. Три вмятины на лобовой броне — след гитлеровских снарядов, и дыра на боку башни. Люк плотно задраен, остались три снаряда от навеки замолчавшей пушки. У рычагов — останки командира танка, револьвер с одним патроном в барабане, планшет, а в нём карта и письма младшего лейтенанта Ивана Колосова. С пожелтевшей фотографии на нас внимательно смотрела большеглазая девушка, будто с укором хотела спросить: ну зачем вам наши тайны? Нам казалось, что эти глаза — цвета меда из разнотравья, прозрачные.
На оборотной стороне фотографии коротко: «Варвара Журавлева, д. Ивановка, май 1938 года».
В янтарный полдень одного из дней «бабьего лета» усталые кони вынесли нас к Ивановке. Дремотно-первобытный покой властвовал в пустующих полях. Молочная паутина, розовая от щедрых прощальных лучей солнца, плыла в умиротворенной синеве. По суходолам по второй раз зацветала полынь.
На месте Ивановки, где когда-то стояли еловые дома, где белыми июльскими вечерами страдала гармонь, теперь тишина. Деревни нет. Лишь две ветлы, поседевшие от горя и одиночества, обвивались ветвями, храня бывальщину о погибшей деревне и её людях. Одинокие, стареющие, доживающие свой долгий век, они помнили золотое время, когда под ними собирались многолюдные хороводы.
А кого мы тут ищем? Варю Журавлеву, которой уже за пятьдесят? Что скажет она? Может, и было у них с Иваном Колосовым две-три лунных предвоенных ночи! Может, любовь прошла тенью по лугу, может, стала вешней водой? Пятьдесят лет? Если и жива Варя Журавлева, то у неё муж и дети. Может, скажет нам: «Ваня Колосов? Что-то не помню… Ах, да! Был такой перед войной, даже провожал. Не помню: где он делся за войну. Многие деревенские не вернулись!»
Не знаю, что мы делали бы дальше, если б не старик, складывавший сено в омёт. Был старик седобород, худ, на плечах цветастая рубаха. На кривых ногах — ссохшиеся рыжие сапоги.
Как же, старожил Федот Иванович хорошо знает Варвару Журавлеву. Вон, за рекой, посёлок, там и живёт она теперь. Бригадирствует. Чего замуж не выходила? Да, девкой она славилась на всю округу, многим отказывала, всё ровню ждала. Да так и не дождалась. Живёт одна.
— Ивана Колосова? Ну как же не знать мне его, — вздыхает старик. — Парнишкой все коров пас. Бывало, на духов день его товарищи с гармонью по улице гуляют, а Ванюша пасёт. А ведь вышел и люди, командиром стал. Да жаль, сгинул за войну. — Глаза старика влажнеют, худые плечи вздрагивают.
— Мой Петька тоже не возвратился. Дружок Ванюшки был… А вот отец Ванюшки — Сидор Колосов только нонче по весне помер. Они, ивановские, в наш посёлок перебрались. Красиво и тихо помер. Перед смертью попросил сельчан поднять его на подушке и окна все раскрыть. А сам при всех тихим голоском запел, как по Дону гулял казак молодой… Так и умер с песней. Очень всех удивил. Я-то знал, отчего старик перед кончиной про Дон и казака пел. Ванюшка его любил эту песню! Знать, сына вспомнил! Один он был у него.
Дом Варвары Журавлевой стоял на солнцегреве, на взгорке. Чародейный узор наличников оплел окна. Под ними доцветали пышные георгины.
Да, не такую женщину собирались мы встретить. Бабье очарование чувствовалось во всём: в легком стане, в густом загаре сухой кожи, в грустноватом взгляде, моложавом лице, привыкшем к полевым ветрам, и даже в сухих, мозолистых руках. Во всем еще хранился прочный запас красоты молодых, прошедших лет. Платье из ситца сшито в талию, но так, чтобы не стесняло в движениях. Простенькие бусы, изящно собранные из ракушек тихой речушки Девицы, дважды обвили шею. Казалось, что потрескавшиеся губы хранят привкус сена. И только глаза невозможно было распознать: в них уже теплились сумерки летнего вечера.
Без обиняков мы попросили рассказать о себе. Улыбнулась: пожалуйста, если надо. Рассказывала не спеша, обстоятельно. Обыкновенная женская доля, какие через дом на Смоленщине или на Калининщине.
— Простите, но нам очень нужно знать: почему вы не замужем?
— Ждала красивого, умного, да так и не дождалась.
— А ведь не то говорите, Варвара Петровна.— тихо сказал я.
— Совсем не то, — в раздумье ответила она и подошла к окну.
Свет вечерней зари багряными бликами рассыпался в её волосах, в глазах дробятся жаркие искорки.
Всё это верно, муж, дети, забота о них — таков наш женский долг, только не смогла бы я жить с мужем, иметь детей, а всю жизнь любить другого человека. И она смотрит на нас, как с фотографии, найденной в танке.
— Варвара Петровна, примите от того человека письма. Шли они почти тридцать лет. Если вы будете у нас на Смоленщине, то у одной из дорог увидите на постаменте танк. Так помните: это танк Ивана Колосова.
с. Ключики
Сычевского района