Четверг , 28 Март 2024
Домой / Мир средневековья / Варяжские баснословные рассказы.

Варяжские баснословные рассказы.

Василий Григорьевич Васильевский (1838 — 1899). «Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и XII веков». V. Варяжские баснословные рассказы.

Мнение о скандинавском происхождении Византийской варяжской дружины, представление о многочисленности и особом значении в ней северных Норманнов основывается на свидетельстве исландских саг и, в частности, Гаральдовой саги. В последней, знаменитый северный принц, а после король Норвежский и искатель английской короны, сложивший свою голову при Стамфордбридже (1066 г.), является предводителем Вэрингов, состоящих на службе Византийского императора, совершает со своими земляками чудеса храбрости и военной хитрости, завоевывает для Греческих царей десятки и едва не сотни городов, даже целые страны, — и потом возвращается на север, не оставив после себя ясного следа ни в хрониках византийских, ни в летописях южно-итальянских, близких по месту своего происхождения к театру его подвигов. След Гаральда нашёлся впоследствии в византийском памятнике XI века, найденном самим Васильевским.( См. его статью «Советы и рассказы византийского боярина XI века» в Ж. М. Н. Пр. 1881. Текст издан им же и В. К. Ернштедтом в Записк. ист. — фил. фак. С.-Пб. университета, ч. 38 (Се-caumeni Strategicon et incerti scriptoris de officiis regiis libellus, 1896). См. в там стр. 10. 14. 97. — Ф. Б.)

Отсутствие следа в византийских хрониках и в летописях — уже одно это может оправдать сомнение в исторической достоверности всего рассказа и возбуждает вопрос о свойстве и качестве того исторического материала, которым мы по необходимости должны пользоваться. Вопреки нашему первоначальному плану, оказалось, что мы не можем обойти вопроса об исландских сагах без вреда для доказываемого нами положения. Мы не нашли в русской учёной литературе сочинения, на которое могли бы сослаться в этом вопросе, а с другой стороны убедились, что самые почтенные и основательные исследователи русской истории, при пользовании сагами, редко дают себе ясный отчёт в том, с какого рода источниками они имеют дело, то есть, забывают первую обязанность критики. Мы не можем идти вперёд, не расчистив предварительно пути пред собою и не отыскав твердой почвы.

Мы постараемся, прежде всего, выделить в сагах тот элемент, который нужно признать совершенно не историческим, и потом посмотрим, что в них останется исторического. С этой целью мы сначала приведём несколько образчиков, наглядно указывающих необходимость более критического и благоразумного отношения к сагам, даже историческим, чем-то, какое, вообще, принято в нашей науке. При выборе примеров мы руководствуемся тем соображением, чтоб они были прямо полезны для нашей темы и относились именно к Варягам.

Мы уже упомянули о Греттировой саге (Grettis saga Ásmundarsonarи о лицах, которые, по её свидетельству, отправились в Константинополь для поступления в варяжскую службу. Рассказ о них находится в конце саги и не относится к самому её герою, знаменитому скальду Греттиру, а составляет историю мести за его убийство, совершившейся в Византии. Вот этот рассказ:

Торбиорн Онгул, убийца Греттира, избегая встречи с братом убитого, удалился в Миклагард, «куда в то время отправились многие Норманны и поступили там на службу» (‘J thenna tíma fór margt Nordhmanna út í Miklagardh, ok gengu thar á mála. См. Antiqu. Russes II, 298). Как скоро узнал об этом брат Греттира, Торстейн Дромунд, он сейчас же продал свои большие владения в Норвегии и отправился вслед за преступником. Оба прибыли почти в одно время в Миклагард, где в то время был царём Михаил Каталак (thá var Mikael katalak konungr yfir Miklagardhi), и оба без труда были приняты в среду Вэрингов, как скоро сделалось известно, что они Норманны; но Онгул и Дромунд сначала не узнали друг друга. В скором времени случилось, что Вэринги должны были отправляться в поход, а был такой закон, чтобы при этом случае предварительно совершался военный смотр (vápnathing), причём каждый показывал своё оружие. Онгул показал меч, принадлежавший некогда Греттиру, и когда его спросили, отчего такой прекрасный меч имеет в средине зазубрину, он рассказал о том, какого храброго человека победил он и как он рассёк своему страшному противнику череп этим самым мечом: с тех пор и осталась зазубрина.

Дромунд взял вслед за другими диковинное оружие, как будто желая полюбоваться им, но тотчас же рассёк им голову Онгула. Власти распорядились немедленно схватить Дромунда, так как он оскорбил священное собрание (á heilugu thingi). Дромунд в оправдание рассказал свою историю и указал на долг мести, лежавший на нём; но так как он не мог представить свидетелей, и так как было постановлено законом, что убийство наказывается смертною казнью, то он был заключен в темницу, и затем должна была последовать казнь, если б его никто не выкупил. В тюрьме Дромунд нашёл себе товарища в другом осужденном, который находился в совершенном унынии. Чтобы несколько ободрить его, Дромунд запел песню; он имел отличный громкий голос и на сей раз не щадил его, так что стены дрожали. Проходила по улице, соседней с тюрьмою, одна знатная византийская дама, по имени Спес (Spes), вышедшая замуж за человека её не достойного по своему происхождению, за простого Грека, по имени Сигурда. Она услышала пение; с большой свитой, которая её сопровождала, подошла она к тюрьме, вступила в разговор с Торстейном и, узнав его историю и уже заинтересовавшись им, решилась выкупить его, а, кстати, и его товарища по заключению, так как Торстейн Дромунд не хотел свободы себе одному. Деньги были заплачены Вэрингам, а Торстейн Дромунд отправился в дом своей благодетельницы, которая приняла его и стала держать у себя тайно от мужа.

Впрочем, когда Вэринги ходили в поход, то и Дромунд участвовал в военных действиях, обнаруживая необычайное геройство. В то время в Миклагарде был Гаральд, сын Сигурда; Торстейн приобрел его дружбу и тем более отличался среди других, что всегда имел вид богатого человека, так как Спес в изобилии снабжала деньгами своего любовника. Но византиец Сигурд был недоволен как изменившимся обращением с ним его жены, так и заметным разорением семейного состояния, вверенного попечению госпожи дома. Угадывая причину, он хотел уличить свою супругу, и однажды вечером подстерег было её с Дромундом, но Спес запрятала любовника в сундук с драгоценными вещами. В другой раз попытка мужа была также неудачна, ибо Спес успела скрыть Варяга под грудою платья, на которую сама и села; в третий раз она удалила его чрез потайную дверь, нарочно для таких случаев сделанную в комнате, и упорно отпиралась в том, чтобы кто-нибудь был у неё пред входом мужа, хотя это видел не один он, но и многие призванные им свидетели.

Тогда Сигурд потребовал, чтобы Спес очистила себя присягою пред местным епископом. Неверная жена отвечала, что она этого желает не менее его самого, потому что не хочет оставаться под тяжестью позора и бесславия, навлеченного на неё ревнивым мужем. На следующий день муж и жена явились к епископу; Сигурд обвинял жену в нарушении супружеской верности и в расточении имущества; епископ пригласил обвиняемую принести очистительную присягу, и когда на это последовало согласие с её стороны, назначил срок и день. Само собою разумеется, что ранее, чем такой срок наступил, Спес повидалась с Торстейном, и оба условились, как им действовать.

В тот день, когда следовало присягать, была сырая, дождливая погода. Спес, в сопровождении многочисленных спутниц и спутников, пришла к такому месту, где была большая грязная лужа. Тут стояло много нищих; один из них, отличавшийся высоким ростом и белою бородой, учтиво предложил более других богато одетой госпоже перенести её на руках через лужу. Она согласилась, и случилось вот что: когда нищий со своею ношей достиг середины лужи, он зашатался под тяжестью и старости и бремени, но, как бы напрягши все силы, успел донести даму до края грязного места, а здесь уже не выдержал и повалился, но так, что уронил Спес на сухой край лужи, а сам погрузился в грязь и, лежа здесь, запачканной рукой схватился за колено и бедро своей дамы. Та поднялась в негодовании и грозила прибить несчастного; но когда окружающие вступились за услужливого, и, ни в чем неповинного бедняка, то она сама сжалилась над ним и щедро наградила его, высыпав из своего кошелька много золотых монет. Легко догадаться, что под видом нищего скрывался ни кто другой, как сам Торстейн Дромунд. Спес явилась потом в храм, где собралось много народу; муж повторил пред епископом свои обвинения, а она поклялась, что никто не касался её, исключая мужа и того нищего, который переносил её через лужу и теперь стоит в толпе, и никому она не давала денег, кроме этого нищего. Очистительная присяга была признана вполне удовлетворительной, но после этого родные оправданной женщины потребовали для неё развода с мужем, который напрасно подверг её бесславию; и она сама настаивала на том же. Спес получила развод и значительную часть из общего имущества, а вслед затем вышла замуж за своего любовника.

После этого Дромунд пробыл ещё два года среди Вэрингов в Миклагарде и пользовался большим расположением Гаральда Гардрада, который приходился ему родственником и, как думали, помогал ему своими советами в прежних затруднительных положениях. Возвратившись потом на родину, Торстейн Дромунд пользовался общим уважением и был даже принят в число придворных (hirdhmadhr) короля Магнуса Доброго. Когда прошло ещё девять лет, воротился из Миклагарда и Гаральд сын Сигурда, и царствовал сначала вместе с Магнусом Добрым, а потом, по смерти последнего, единодержавно, но не пользовался такой любовью, как Магнус, особенно со стороны прежних друзей и приверженцев последнего, потому что он был суров и строг в наказаниях (thvíat hann var hardhr ok refsingasamr). Торстейн Дромунд был тогда стар летами, прошло шестнадцать лет после убийства Греттира, но еще бодр и силен. Многие советовали ему вступить на службу Гаральда (ok geraz honum haudgenginn), но Торстейн не давал ответа. Зато он охотно последовал внушению и совету своей жены Спес и вместе с нею отправился в Рим замаливать грехи юности.

Нечего говорить о том, что романтическая история Торстейна Дромунда хотя и разыгрывается в Константинополе, но своим содержанием весьма мало напоминает византийские нравы и обычаи, а скорее противоречит им самым радикальным образом. Если же любовная история Вэринга Дромунда и дамы именуемой Спес не имеет ничего не только достоверного, но даже правдоподобного, то какую историческую достоверность имеет самое пребывание её героя в Константинополе, куда он отправлен рассказчиком саги именно для того, чтобы там быть героем романтического похождения?

Рассказ о византийце Сигурде и его жене, носящей имя Спес, в такой же степени чуждое византийским святцам, как и имя её супруга, принадлежит не к области исторических фактов, а к литературной истории бродячих сказок, быть может, — к истории «литературного общения Востока и Запада». В оригинале не сказано, что Сигурд — Грек. С точки зрения саги он мог быть и Скандинавом.

В книге А. Н. Веселовского приведён рассказ из монгольского сказочного сборника (Арджи-Борджи), совершенно напоминающий последнюю часть истории Варяга Торстейна с византийской дамой, то есть, очистительную присягу и клятву с reservatio mentalis. Там на сцене находится царская дочь Наран-Герель, также пойманная на месте преступления, но точно также ускользнувшая и не уличенная. От царевны потребовали, чтоб она принесла очистительную присягу над ячменными зёрнами. Назначен был во всеобщее сведение день, когда царевна принесет всенародно клятву. Но царский министр Саран, играющий в монгольской сказке роль нашего Варяга, имел в своей законной жене умную советницу, которая убедила его вымазаться чёрною краской, полузакрыть один глаз, притвориться хромым и юродивым и в этом виде вмешаться в толпу, которая соберется на судилище и т. д. Царевна, конечно, заметила своего возлюбленного, узнала его в юродствующем старике с клюкой и поклялась, что она никогда не знала ни одного мужчины, кроме разве вот этого юродивого; так как она говорила правду, то зерна и не поднялись вверх, что и послужило доказательством правоты её, а для всех присутствующих и её невинности.

Бенфей (Pantschatantra, Vorrede стр. XXV) указывает на почти буквальное сходство с монгольским рассказом одного французского fabliau, а издатели и комментаторы саги о Греттире давно заметили сходство эпизода о Спес с судом Божьим в средневековом романе о Тристане и Изольде.  Что же касается мотивов из романа о Тристане и Изольде, то они заимствованы, вероятнее всего, из немецкого источника. Роман этот переведён был на норренский язык в 1226 году по приказанию короля норвежского Гакона Гаконсона. Считается, однако, более вероятным, что Spesar thattr (сказание о Спес), по крайней мере в устной редакции, появилось ранее знакомства с французским романом и не находится в зависимости от него.

Как доказал Boer в указанном выше издании Греттировой саги (предисловие стр. XXVI сл.), весь Spesar tháttr не что иное, как довольно неудачная литературная переделка одного из эпизодов саги о Гаральде Гардраде в редакции Morkinskinna или близкой к последней. Автор Греттлы прибавил от себя лишь мотивы, заимствованные из романа о Тристане.

Очень может быть, что рассказ как на север, так и на запад Европы принесён с Востока. Весьма недавно (в Журнале Министерства Народного Просвещения за ноябрь 1874 г.) напечатана в переводе И. П. Минаева прелестная по своей наивной форме и лукавому содержанию индейская сказка, содержащая, вероятно, первоначальную основу как монгольского рассказа, — Арджи-Борджи в целом своём составе, несомненно, представляет только пересказ индейского подлинника, проникшего к Монголам вместе с буддизмом, — так и западных его редакций. Там тот же суд Божий, на котором жена, питомица брахмана, обманывавшая своего мужа вместе с одним плутом, приносит очистительную присягу: «не знала я прикосновения руки другого человека, кроме брахмана», и затем стала входить в огонь. В тот же миг плут обратился к народу: «полюбуйтесь на дело пурогиты: такую женщину он посылает в огонь», — и схватил её за руку и т. д.

Самое имя византийской госпожи, которое так же мало отзывается греческими звуками, как и скандинавскими, есть, быть может, признак и оставшийся след восточного происхождения варяжского эпизода в саге о Греттире. Спес напоминает царских стражей или часовых, называемых в Зендавесте Spas, и, следовательно, напоминает смотрителя царского сада, поймавшего Наран-Герель на восходе солнца вместе с Сараном. Такое превращение имён и ролей очень возможно при переходе сказки от одного народа к другому.

Впрочем, пусть это решают те, кого вопрос ближе касается. Мы совершенно не имеем в виду исследовать филиацию различных редакций одной и той же сказки у разных народов. Наша цель состоит только в том, чтоб отметить не исторический характер того эпизода в исландской саге, в котором Варяг Торстейн является действующим лицом, и только намекнуть на возможность «посредничества Византии» в передаче — литературной и устной — общего востоку и западу сказочного достояния.

По первому вопросу мы должны сделать ещё несколько замечаний. Нам могут сказать: положим, что эпизодический рассказ о Спес есть бродячая сказка, приуроченная к Варягу Торстейну Дромунду, но рассказ о его мести за скальда Греттира и о совершении этой мести именно в Константинополе не имеет внутренней связи с романтическим, сказочным эпизодом и засвидетельствован достаточно в своём чисто историческом характере ссылкой на Стурле Тордсона, помещенной в конце саги и отдельного сказания (tháttr). Но судья (lögmadhr) Стурле Тордсон жил в конце XIII столетия (умер 1284), и его замечание о Греттире, которому досталась мало завидная, хотя и совершенно исключительная судьба быть отомщенным в Миклагарде, основано, очевидно, на знакомстве с устной или с первоначальной письменной редакцией Греттировой саги: ибо, не будь устной саги, как Стурле Тордсон мог чрез 150 лет знать о таком частном факте? Отсюда можно заключать только о существовании двух редакций Греттировой саги и об очень позднем происхождении той редакции, которую мы имеем, то есть, с присоединением не только сказочного эпизода, но и учёно-литературных соображений или замечаний.

Характер литературной редакции или даже сочинительства вообще не чужд Греттировой саги, по крайней мере, той её части, которая только и важна для нас. Несомненно, знакомство её составителя не только с устными преданиями, но и с другими сагами. Уже рассказ о прибытии Торстейна Дромунда в Царьград и о встрече его с Онгулом сильно напоминает встречу другого Торстейна с его противником Гестом также среди Вэрингов в Миклагарде, и это сходство было бы, вероятно, ещё сильнее, если бы Вига-Стирова сага дошла до нас не в такой новой, по памяти восстановленной редакции.

Мы не относим вполне этого сходства на счёт восстановителя Вига-Стировой саги по двум соображениям: 1) потому что Греттирова сага не была издана во время Арне Магнусона, и 2) потому что не в этом только случае замечается зависимость Греттлы от других саг. Она несомненно позднее по своему происхождению саги о Гаральде, ибо последняя ничего не знает о её героях и о Дромунде, будто бы находившемся в таких близких дружеских отношениях к норвежскому принцу. Зато никак нельзя отрицать знакомства у автора Греттлы с Гаральдовой сагой. На основании этой последней сделаны хронологические, почти учёные замечания, приведенные нами выше с намерением. Зависимость Греттлы от Гаральдовой саги гораздо более значительна

Всё основано здесь на расчёте времени, протекшего от битвы при Стиклестаде (1030 г.), после которой Гаральд удалился сначала в Гардарику, а потом в Миклагард, до смерти короля Магнуса в 1047 году. Убийство Греттира по саге относится к 1031 году, прибытие Торстейна Дромунда в Миклагард и месть над Торбиорном Онгулом, по-видимому, к 1033 или 1034 г., точнее к 1032-33 годам.  Чрез 11 лет, то есть в 1044 или 1045 году, Гаральд, по саге, возвращается в Норвегию. Это, положим, вполне соответствует исторической действительности, но только спрашивается: как народная память, предполагаемая хранительница саг до их письменной, очень поздней редакции, удержала такие искусные и точные хронологические подробности?

Несомненно, повторяем, учёное соображение данных Гаральдовой саги с каким-либо хронологическим руководством (книжка Ape Фроди?) или с собственною учёною памятью саго-составителя. Точно так же на основании знакомства с Гаральдовой сагой сделана заметка о большом числе Скандинавов, отправившихся в Миклагард и сделавшихся там Вэрингами при Михаиле Каталаке. В первой части своей статьи мы почти повторили ошибку, которую все делают, придавая словам Греттлы, сюда относящимся, самостоятельное значение, находя здесь свидетельство о более частых, чем прежде, поездках Скандинавов в Византию (С. А. Гедеонов и Α. Α. Куник). Между тем, здесь просто говорится в однократном смысле и в однократном глагольном виде: ео tempore complures Nordmanni Miklagardum profecti, ibi militiae nomina dederunt, и разумеются спутники Гаральда Норвежского. Речь идет здесь не об одних только спутниках Гаральда, что явствует как из контекста нашей саги, так и из самой саги о Гаральде: когда Гарольд прибыл в Миклагард, то там уже было «великое множество (mikill fjöldi) Норманнов, которых зовут Вэрингами»: Fornm. sögur VI, 135. Ср. также Flateyjarbók III, 290. Вообще из саги о Гаралде видно, что Гаральд застал в Византии уже вполне организованный корпус Вэрингов-Норманнов.

Сказанного достаточно о Греттировой саге. Позднее происхождение её также, несомненно, как и поздняя письменная редакция, всеми относимая к концу XIII или началу XIV века.  Сделанная Воег’ом (в предисловии к критическому изданию 1900 г.) попытка выделить из общего состава письменной традиции древнейшую, т. е. первоначальную редакцию саги о Греттире, близкую к устному преданию, единогласно отвергнута критикой. (См. Mogk. 1. с. 203, F. Jonsson, L. Η. II, 751 s.) После того, что мы прибавили к этому от себя, мы не считаем возможным сколько-нибудь опираться на таком источнике. Более к нему мы не воротимся.

Обращаемся к Гаральдовой саге и к подвигам этого предводителя Вэрингов в сицилийском походе. Эти подвиги, по всем редакциям, состояли в завоевании четырех городов и всякий раз посредством новой военной хитрости. Первый город взят посредством птиц, которые имели свои гнезда в городе и были наловлены в лесу, куда они летали для добывания пищи. К спинам этих птиц прикреплены были сухие смолистые сучья соснового дерева, намазанные воском и серой, и потом с одного конца воспламененные. Птицы полетели в свои гнезда и зажгли город; жители испугались, вышли и стали просить мира и прощения за свои дерзкие речи, произнесенные ранее против императора, и потом сдались (Heimskringla, гл. 6). Давно замечено сходство и тожество этого рассказа с известным взятием Искоростеня русской княгиней Ольгой, и даже тут находили какую-то опору для норманнского происхождения Ольги. Д. И. Иловайский, опровергая такой вывод, заметил, что то же самое рассказывается о Чингиз-хане. Но указание на Чингиз-хана ничего не объясняет, потому что он мог подражать либо Ольге, либо Гаральду. Мы можем указать лиц, которые ту же хитрость употребляли вполне самостоятельно. Это, во-первых, Александр Македонский и эмир Багдадский Ибн-Хосров, живший в самом конце Х столетия. Вот что о них повествует армянский историк Асохик (см. о нём в III главе):

«Ибн-Хосров мудростью своею, равной мудрости Александра, удивлял весь мир. Приказанием он брал города, словом изгонял жителей из крепостей. При осаде одного города жители не соглашались сдать его; тогда эмир, в доказательство покорности, потребовал, чтоб из каждого дома дали ему по собаке в виде дани. Город стоял недалеко от тростникового леса, и в нём все дома были построены из тростника. Когда он получил надлежащее количество собак, приказал обмазать их нефтью, поджечь и пустить. Все они сквозь водосточные отверстия городской стены пролезли в город по домам своим и таким образом зажгли весь город. Это мудрое действие его напоминает Самсона, который тремястами лисиц зажег нивы иноплеменников, или Александра, который посредством птиц поджег деревянный дворец, находившийся на высокой скале».

He знаем мы, какой это дворец подожжён был Македонянами посредством птиц; у псевдо-Каллисфена мы не нашли вполне подходящего рассказа, а только несколько похожий и напоминающий известную хитрость Ганнибала (см. Pseudo-Callisthen. II 13, 5 p. 68 ed Didot.). Но быть может, Асохик знал о птицах из армянской редакции псевдо-Каллисфена, принадлежащей, вероятно, Моисею Хоренскому и до сих пор не переведённой и не вполне исследованной (см. Zacher, Pseudocallisthen., стр. 87).

К этому мы должны прибавить, что и эмир Ибн-Хосров не только собак мазал нефтью, но то же самое, для какой-то непонятной цели, делал и с голубями: «Зажегши у голубей крылья, смазанные нефтью, он пускал их по поднебесью» и этими поступками вызвал даже негодование почтенного переводчика Асохика на русский язык. Припомним, что всё это совершалось и всё это рассказывалось в Армении современно с пребыванием там и вблизи русского корпуса, почти современно с зимовками Варягов в Халдии, и тогда мы будем, по всей вероятности, гораздо ближе к родословной Гаральдовых птиц и Ольгиных воробьев и голубей. Но такие рассказы, принесенные Варягами и Норманнами с берегов Босфора, быть может, подслушанные у военных товарищей, первоначально так мало прикреплялись к определенной личности, что Саксон грамматик, датский историк XIII века, считал себя вправе перенести эти рассказы на датских баснословных королей Гаддинга (Hadding) и Фридлейфа.

Другой, по порядку четвертый город, долго осаждаемый, был взят посредством такой хитрости: Гаральд притворился больным и потом мертвым и устроил себе пышные похороны; горожане не только согласились на просьбу Вэрингов — допустить погребение их знаменитого предводителя внутри городских стен, но ещё аббаты и монахи различных монастырей спорили между собою о чести иметь гробницу в своём монастыре. Когда Вэринги принесли роскошно украшенный погребальный ящик к городским воротам, они опустили его и поставили здесь поперек, а сами выхватили мечи, которые у них были под платьем, и т. д.

Но Сен-Кентенский каноник Дудо, несколько старший современник Гаральда, писал около 1015 года, ту же самую хитрость приписывает известному датскому (норманнскому) пирату Алстингу, или Гастингу, имя которого долго хранилось в народной памяти Франков, много от него пострадавших, и который является предводителем разбойничьих шаек от 866 до 892 года. Мы разумеем историю разорения города Луны (Luna, Luni) в Тоскане: Dudo, de actis Normannorum (Histor. Normann. scriptores ed. Duchesn., pag. 64).

Вслед за Сен-Кентенским каноником Дудо, ту же самую историю о Гастинге повторяют Роберт Вас (Wace), англо-норманнский трувер второй половины ХII века, Бенуа де-Сент-Мор, придворный трувер Генриха II Плантагенета, и Вильгельм Жюмьежский (Guilelmus Gremeticensis), автор «Деяний» герцогов норманнских (около 1137 года). Может быть, не лишнее заметить, что сочинение последнего, для коего Дудо послужил источником, было известно и на скандинавском севере.

С другой стороны, то же самое, что о Гастинге, рассказывалось и о норманнских героях южной Италии, — прежде всего о самом Роберте Гвискарде — Вильгельмом Апулийским, писателем конца XI и начала XII веков (Gesta Roberti Wiscardi: MG. SS. IX. 260), потом о его знаменитом сыне, герое первого крестового похода. Известен интересный эпизод, в котором остроумная дочь императора Алексея, Анна Комнина, с большим юмором описывает переезд притворно умершего Боемунда в гробнице с востока (из Антиохии) в Италию (XI, 12 р. 341 ed. Paris.): может быть, это — настоящий и действительный путь распространения сказки, которая в XI и XII веках разгуливала по Европе. Из эпизода мы видим, что эта история была хорошо знакома в Византии. Оттон Фрейзингенский делает изобретателем Гаральдовой хитрости короля Рожера Сицилийского, но переносит сцену обманчивой погребальной процессии в пределы земли греческой и обманутыми представляет греческих монахов (Gesta Friderici, II 34 p. 43 2-го школьн. изд.).

В начале XIII века или в самом конце XII Саксон грамматик приписывает как Гаральдовых птиц, так и Гаральдовы похороны баснословному датскому королю Гадингу и, подобно Оттону Фрейзингенскому, то и другое событие помещает на востоке; но этим востоком для него служит наша Русь, которая и в исландских сагах часто сливается в одно с византийскою Грецией. Посредством птиц Гадинг взял город Дуну (Dunam), принадлежавший Гандвану, царю Геллеспонта, и потом, одержав еще другие победы на востоке (multo Orientalium robore debellato), воротился в Швецию. (Saxon. Grammatici liber I, p. 12 (ed. Stephani), liber II, p. 21. ) Король датский Фрото устроил себе притворные похороны в войне с властителем «Русского народа» (Rutene gentis tyrannum) для взятия города Полотска (ad urbem Paltiscam). Наконец, Матвей Парижский похоронно-военную хитрость приписывает Фридриху II Гогенштауфену.

He останавливаясь на двух других хитростях Гаральда, из которых одна напоминает взятие Камиллом города Вейи, а другая уж очень проста и потому не только правдоподобна, но и могла повторяться бесчисленное множество раз, мы в праве все-таки спросить: какую историческую достоверность имеет сицилийский поход Гаральда, состоящий сплошь и всецело из подвигов такого рода, что они принадлежали всем и никому, и не падает ли варяжество Гаральда и его Скандинавов в область вымысла и фантазии вместе с походом и его сказочными подробностями? Мы, правда, увидим, что так обставлен только один из южно-итальянских походов норвежского принца, а другой засвидетельствован гораздо лучше; но, тем не менее, вопрос остается пока в своём ограниченном объёме. Считают места, в которых упоминаются скандинавские Вэринги, насчитывают их до сотни: но целый десяток мест вышеозначенного характера, целый десяток случаев, в которых Вэринги являются с птицами и в похоронной процессии, мы охотно променяли бы на одно простое упоминовение какого-нибудь одного «скандинаво-византийского Вэринга» писателем, современным Олафу и Гаральду.

Мы увидим далее, что Гаральд в саге представляется героем одной романтической истории, основа которой состоит в том, что влюбленный и ищущий руки племянницы (или внучки) принц возбуждает ревность тетки (или бабки), а так как этою ревнивицею была сама императрица Зоя, то Гаральд был отправлен в темницу и освобождён был из неё только чудом; затем, подняв народное восстание против императора, мужа Зои, и похитив византийскую принцессу, он увез её на своем корабле, но, удовольствовавшись тем, что показал своё молодечество, отослал принцессу назад в полной неприкосновенности. Другая редакция добавляет при этом, что Гаральд явился при византийском дворе под чужим именем и скрывая своё звание под именем Норд-брикта.

Очень многое напоминает здесь сюжет немецкой поэмы о короле Ротере, действие которой также совершается в Константинополе, и даже византийский император носит имя мужа Зои. Ротер, король и владетель города Бари, точно также является в Византию под чужим именем; в него влюбляется молодая царская дочь; при её помощи он устраивает подземельный ход к заключенным в тюрьме своим рыцарям, которые были сюда посажены за то, что явились ранее со сватовством Ротера той же молодой царевны; подобно Гаральду, который, по редакциям более полным, сражался и победил страшное языческое войско, угрожавшее императору, — Ротер разбивает вавилонского короля Имелота; присланный вестником победы, он объявляет совершенное поражение Константина и близость страшных язычников; испуганные царица и царевна просят его взять к себе на корабль и увезти за море, но он берет с собою только дочь, а мать оставляет, впрочем объяснив ей обман. Этим история ещё не кончается. Царевна была похищена из Бари обратно хитростью людей, посланных Константином; Ротер, переодевшись пилигримом, снова является в Константинополь отыскивать свою невесту-жену, попадает в руки врагов и был уже присужден к казни, но восстание народа, греческих графов и рыцарей, которым Ротер-Дитрих оказал прежде разные услуги, освобождает его; во главе восстания стоял граф Арнольд, предводительствуя 15 тысячами своих вассалов. Восставшие Греки, одержав верх, однако, решили пощадить царя, и Ротер получил свою жену уж из рук отца.

Поэма о короле Ротере имеет себе двойника в древнесеверной саге о Дитрихе, короле Бернском, письменная редакция которой принадлежит второй половине XIII века. Роль Гаральда и Ротера, хотя в виде значительно отличном, играет здесь Осантрикс, сын Гертнида, короля Русского, получивший от отца Вилькинскую землю (Wilkinaland), тогда как его брат Владимир (Waldemar) получил Россию и Польшу, а другой и самый младший Илья (Ilias) — Грецию. Осантрикс ищет руки Оды, дочери Милия (Milias), короля Гуналанда, и под ложным именем Дитриха добывает её не столько хитростью, сколько прямой силою. Сага о Дитрихе часто ссылается на рассказы Вэрингов — совершенно так же, как и относительно романтической истории Гаральда с Зоей и её племянницей — Вэринги, бывавшие в Миклагарде и вращавшиеся потом в северных (скандинавских) странах, являются у Снорре Стурлесона её поручителями и первыми сообщителями. Именем вэрингов в саге о Дитрихе называются не византийские Варанги, а вообще Скандинавы. Вопрос об источниках решается самой сагой, по которой главными источниками её были «рассказы немецких мужей и отчасти их песни». (См. издание Unger’a, 1853 стр. 2. 334).

He наше дело разбирать, которое сказание имело влияние на образование, склад и развитие другого. Но, по-видимому, повесть о Гаральде в XII веке в своей любовно-романтической части рассказывалась несколько иначе. Вильгельм Мальмёсберийский (ум. 1141), смешивая Гаральда относительно прозвища, но верно называя его братом св. Олафа, пишет, что он в юности, находясь на службе византийского императора, обесчестил одну знатную женщину и за то, по приказанию императора, был брошен на съедение льву, но одними голыми руками задушил страшного зверя (Haroldus Horvagus, frater Olavi, qui etiam imperatori Constautinopolitano dum juvenis militaverat, cujus jussu pro stupro illustris foeminae leoni objectus belluam immanem nudo lacertorum nisu suffocavit. Это повторяется и y других позднейших писателей). Теперь этого льва нет в Гаральдовой саге, но очень вероятно, что он в ней был, точно так же, как есть сцена с убиваемым львом в поэме о короле Ротере.

С другой стороны, действительная и не подлежащая сомнению история Гаральда в Константинополе представляет некоторые черты, близкие к приключениям сказочного короля Ротера. Трудно, конечно, предполагать, чтобы под баснословным Ротером скрывался действительный Гаральд, или чтобы сага о Дитрихе превратилась в позднейшую поэму о Ротере под влиянием знакомства с приключениями норвежского принца и слухов, распространенных об этом по всей Европе, благодаря разноплеменному и пестрому составу тогдашней византийской армии. В ней были и Русские, и северные Норманны, и Франки, и Сарацины; вскоре после Гаральда явились в ней и Немцы. Мы могли бы думать, что и в Дитриховой саге смешение имен русского эпоса со всякими другими в самом деле идет от византийских Варягов, под которыми тут разумелись бы византийские наемники из всех этих национальностей.

В той многолюдной и пестрой смеси восточных и западных элементов, какая сосредоточивалась около берегов Босфора в XI веке, гораздо ранее крестовых походов, был возможен самый широкий взаимный обмен всех продуктов народного творчества и всякого рода имен и сказочных сюжетов, а также и повестей о действительных событиях, прошедших чрез народную фантазию. В самой Гаральдовой саге обращают на себя внимание иные греческие слова, как будто подслушанные спутниками Гардрада у их русских товарищей. Так, хорошо известный в византийской истории предводитель сицилийского похода Георгий Маниак в Гаральдовой саге постоянно называется Gyrgir, то есть, Гюрги (r — окончание именительного падежа); императорский дворец византийского владыки именуется polotur (множеств.), то есть, палатами (от palatium, Pfalz).

Всё это ещё требует разъяснения. Но что касается сходства истории Гаральда в исторических её чертах, которые будут нами указаны ниже, с приключениями короля Ротера, то, конечно, не один Гаральд был в Константинополе, не один он там сражался с язычниками и мусульманами: делали то и другие принцы, графы и рыцари; не один Гаральд сиживал в Цареградской тюрьме, если он сидел в ней, и не один он освобождался из неё вследствие нередких в Визаитии престоло-наследных переворотов и народных восстаний; не один он из западных людей играл важную роль в таких движениях и участвовал в низвержении или даже ослеплении императора. Мы можем, поэтому, сказать, что история Гаральда имела влияние на сюжет и подробности немецкой поэмы настолько, насколько она была общей историей западного рыцарства, приходившего на службу к византийскому царю, точно так же, как наоборот сага о Гаральде сложилась в ту форму, какая до нас дошла, под влиянием разного рода сказаний, относившихся первоначально к совершенно другим лицам, историческим или фантастическим.

Приведём ещё один и последний пример. Сага о короле Сигурде, палестинском пилигриме, рассказывает в числе других баснословных подробностей его путешествия о торжественном везде его в Царьград, не замеченном, конечно, византийскими хрониками.

«Люди рассказывают», — повествует Снорре Стурлесон, — «что король приказал подковать свою лошадь золотом, прежде чем он въехал в город; это было устроено так, что одна из подков должна была свалиться на улице, и никто из его людей не должен был обращать на то свое внимание» (Antiquites Russes I, 385). Ho старая французская хроника то же самое приписывает герцогу Роберту Норманнскому: «А l’entree de la ville, ou l’empereur estoit, il fist ferrer une mulle, que on lui menoit apres lui, de quatre ferres de fin or, et deffendit a tout ses gens que si la mulle se deferroit que nul ne redrecast le fer». Весьма вероятно, что Исландцы заимствовали чужой рассказ и перенесли его на своего короля Сигурда. Подслушали они его в самом Константинополе, что возможно или списали его с какой-либо французской хроники, что не менее вероятно: во всяком случае, такие подробности мало рекомендуют историческую достоверность саги и не свидетельствуют в пользу неизменности и точности исландского предания. Припомним, что время короля Сигурда гораздо ближе к Снорре Стурлесону, чем время Гаральда Гардрада.

После приведенных примеров нам легче будет отвечать на вопросы: что такое исландская сага, в какой степени она может служить историческим материалом, то есть, насколько в ней обретается действительной фактической истории, и как отделить в ней исторический элемент от поэзии и баснословия?

Далее…  Глава VI. Песни скальдов, как единственный исторический материал в сагах для вопроса о Варягах

Песни скальдов, как единственный исторический материал в сагах для вопроса о Варягах
Византийские Варанги 1034 года

Оставить комментарий

Ваш email не будет опубликован.Необходимы поля отмечены *

*