Азовско-Черноморская Русь

Академик Трубачёв Олег Николаевич.
К истокам Руси. Народ и язык.

Азовско-Черноморская Русь.

В своё время мне пришлось вступиться за правильное понимание феномена старой этноязыковой периферии единого древнерусского ареала, каковой был новгородский Северо-Запад. Наша научная общественность к тому моменту явно поддалась соблазну отнести архаизмы Новгорода, а главное – их «похожесть» на западнославянские особенности, прямо и безоговорочно к западнославянским же проникновениям… Не стану повторять того, что сказано было мной по тому важному поводу, каждый интересующийся легко может найти и прочесть сам. Будучи убеждён в том, что новгородский Северо-Запад представляет собой просто наиболее благоприятный и счастливый случай сохранности прежде всего богатой местной письменности, подаренное нам судьбой открытие берестяных грамот, я все эти годы невольно задумывался о других, по несправедливости судьбы умолкнувших, перифериях древнего русского языкового ареала, а также о возможностях реконструкции раннего состояния в этих труднейших условиях практического отсутствия местной письменной традиции.

Эти раздумья и привели меня на путь поисков того, что осталось от Азовско-Черноморской Руси… Здесь пригодилась и определенная умудренность от конкретной работы с лингвогеографической тематикой: я имею в виду свою убежденность в том, что даже серьезное проявление языковой самобытности периферии ещё не может само по себе служить сигналом её инородного, скажем инославянского, происхождения (здесь опять приходит на память та преувеличенная суета вокруг якобы «западнославянской» природы древненовгородского диалекта, причём всё это – с вопиющим игнорированием законов и типологии языковой географии)…

А осталось от древнего славянского Юго-Востока в целом немного. Вычтя сразу и целиком всю потенциальную собственную письменность, которая имела шансы возникнуть и получить развитие (ведь все-таки «история начиналась на юге»), мы и получим этот невеликий остаток: побочные традиции (византийские и восточные историки и географы, очень скудно – агиография, в том числе – славянская, мы обращаемся и будем к этому обращаться) и ономастика (топонимия, гидронимия и т. д.). Последняя мало исследована, поэтому может показаться, что в этом открытом, в основном степном, крае, где трудно укрыться зверю и человеку, трудно сохраниться и древнему названию. Но в этом расхожем мнении немало наивности и преувеличения. При всех бесконечных набегах и даже целых этнических передвижениях фронтальных переселений не было, немало существовало того, что можно обозначить как обтекание и сосуществование разных этносов.

Как мы видели, можно говорить о проявлениях весьма яркой преемственности даже там, где наша историко-археологическая communis opinio была решительно против.

Одним из первых, может быть, самым первым, кто проявил настоящий интерес к этому «пустынному полю» как лингвист-историк и ономаст (топонимия, гидронимия), был наш замечательный И.И. Срезневский. И он сразу много увидел и верно понял, а благодаря ему можем, кажется, понять и мы. Я имею в виду его работу «Русское население степей и южного поморья в XI – XIV вв.» [Срезневский. Известия Отделения русского языка и словесности, 1860, т.8, стр. 314]. Эта трудолюбиво написанная, проницательная статья могла бы заслуженно называться знаменитой, но, боюсь, сейчас её уже никто не знает и к ней не обращается, как это почтительно делали Багалей в прошлом веке и Шахматов – в начале этого века. А ведь в своей публикации Срезневский ещё сто тридцать с лишним лет назад показал нам, что Дикое поле «не было для русских Новым Светом», он говорит «о поселениях, родственных Руси, далеко на юге», рекомендует «всмотреться в названия местностей юга России, неизменно оставшиеся от веков очень далеких».

Эти земли, отчужденные от Руси кочевниками, «не были никогда отчуждены от неё совершенно, были знакомы, будто свои. Очень многие из этих названий – русские по происхождению, славянские по смыслу и звукам» [Срезневский. «Русское население степей и южного поморья в XI – XIV вв.» Известия Отделения русского языка и словесновти, 1860, т.8, стр. 314]. Русских названий – и притом древних – в этом надолго отторгнутом от славянской Руси крае много: «Всего не перечесть». Срезневский трезво схватывает эту перемежаемость русских названий с нерусскими, он понимает, что менее защищенные «должны были пропадать; но, сколько бы их ни погибло, нить преданий… не погибала». А дальше – заслуживает почти полного оглашения то, что не боясь ложной патетики можно назвать завещанием Срезневского, во всяком случае – в рамках нашей нынешней проблемы: «Таким образом, в нынешнем населении Южной России лежат следы элементов очень разнородных, – и между прочим, довольно древних элементов славяно-русских… Впрочем, такого общего заключения… без сомнения, слишком мало. Оно должно быть проверено подробными наблюдениями и исследованиями, в которых одинаковое право на участие принадлежит географу и этнографу, филологу и археологу. С другой стороны, они тем более желательны, что до сих пор только начаты, что остается тёмным, неизвестным, неподозреваемым многое такое, что важно не для одной пытливости науки, но и для жизни» [Срезневский. «Русское население степей и южного поморья в XI – XIV вв.» Известия Отделения русского языка и словесновти, 1860, т.8, стр. 314].

Слова, высказанные в 1860 году, остаются и сейчас для нас не устаревшей программой, ибо основательное погружение в этот материал красноречиво показывает, сколь многое в нём было даже «неподозреваемо» для нас.

Наш обзор славянского ономастического материала в регионе не может не быть суммарным и выборочным, и выбор мы останавливали преимущественно на архаичных и локально ограниченных, в том числе эндемичных, образованиях. Поскольку ономастика своими путями сообщается с апеллативной лексикой, а через последнюю – с языком более древним, это гарантировало нам определенные, пусть не самые богатые, возможности для заключений, характеризующих эту юго-восточную периферию древнерусского ареала. Во всяком случае, при скудности данных, имевшихся в распоряжении науки на сей счеё, это давало дополнительные результаты.

Вначале – о славянских названиях Северного Приазовья. В качестве таковых могут быть выделены (с запада на восток): Мол’oшной Крек/Молочной Крюк (записи конца XVIII век, современная форма – Молочный Утлюк – показывает возможности позднейшей тюркизации), приток реки Молочной; основная форма тождественна русск. диал. кряк, крек, звукоподражательному по природе праславянскому слову [Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. т.2, стр. 391], сюда же, далее, русск. диал. клек — «лягушачья икра», а также Клекоток/Клекотока, речка в бассейне Верхнего Дона [Панин Н.И. Лексико-семантический анализ наименований вод Окско-Донской равнины.] . От лягушачьей икры, как и от ряски, назывались метафорически тихие, заболоченные речки.

Обиточная/Обыточная, приток Азовского моря, ср. одноименная коса неподалеку (см. выше), далее – сюда Обыточка, приток Псла на днепровском левобережье, и другие случаи гидронима Обит’oк ниже. Представляет глубокий интерес своим образованием от не сохранившейся лексемы – вост.-слав. *обиток, праслав. *obitokъ [Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. 1986 г., т. 3., стр. 101].

Б’eрд’a, Б’eрды (мн.ч.) — приток Азовского моря; обращает на себя внимание помимо морфологического разнообразия [Франко З,Т. Граматична побудова укр. гедронимов, 1979г., стр 101] также своим своеобразием семантики – близкие лексические значения «пр’oпасть», «яма» отмечены, прежде всего, в украинских карпатских говорах у этого обычного славянского названия ткацкого снаряда или метонимия — сопоставление понятий по смежности у южных и западных славян – горного рельефа [Этимологический словарь славянских языков, Праславянский лексический фонд, 1974 г., стр. 165] . Свинорыйка, в бассейне реки Берды, представляет продолжение древней модели славянского сложения на —ryja, ср. Свинорье, в Верхнем Поднепровье, Черторой, Черторыя, польск. Czartoryja, Копорье, в основном – с западнославянскими ассоциациями.

Свидов’aтая/Свидувата, в бассейне реки Берды, со связями, прежде всего, – в Поднепровье (Свидiвка, Свидiвок) и в украинских Карпатах (Свидник, Свидiвець), а также на Балканах, ср. укр. Свид Cornus sanguinea.

Витава, населенный пункт на берегу Азовского моря, западнее реки Кальмиус , весьма архаично по корневой принадлежности и славянскому словообразованию. К’aлка/Калки/Калъкъ/совр. К’aльмиус, приток Азовского моря, известнейшее по летописным данным место битвы на Калке 1223 года; целый «куст» славянского гидронимического словообразования, ср. сюда К’aльчик, приток Кальмиуса (он же – Калец, 1224 г.); налицо и вторичная тюркизация – сложение с тюрк. m»uj»uz — «рог» в «Кальмиус».

Название Кал’uтвина  — балка в бассейне реки Миус связано с ярко эндемичным, исключительно донским гидронимом Калитва, ср. ещё название горы Калитва на левом берегу Днепра, близ Орели [Трубачёв О.Н. Название рек правобережной Украины, М. 1969., стр.71] , не первый случай в этом регионе славянского образования древнего вида, но без связей в известной нам нарицательной лексике.

И названием балки Коровий брод (запись XVIII века), между рекой Миус и рекой Дон, со славянской прозрачностью конструкции и типологическими аналогиями вроде Боспор и Ox-ford, мы заканчиваем немногочисленный, но весьма репрезентативный в отношении самобытности и древности образования ряд приазовских гидронимов и топонимов, в основном – из собрания Отина [Отин Е.С. Католог рек северного Приазовья].

Можно разве что ещё пополнить этот ряд в западном направлении, в пределах днепровского Левобережья, двумя топонимами древнего славянского вида – Перекоп, у Срезневского – Перекопь [Срезневский И.И. Русское население степей южного поморья в 11 — 14 веках.Известия Отделения русского языка и словесности. 1860 г., том 8, стр. 319] , возможная приблизительная калька реликтового индо-арийского *кrtа – «сделанный (то есть – вырытый вручную)», примерно в том же месте, у основания Крымского полуострова, и др.-русск. Олешье, один из «заселённых притонов» у моря, которое с незапамятных времён – от геродотовской Гилеи (‘Y – «лесная») до нынешних Алешковских (!) песков – стойко донесло и сохранило образ этого «лесистого» пятачка среди окружающих всегда безлесных пространств.

Дальнейший материал гидронимов бассейнов Дона, Северского Донца и Левобережного Днепра мы подаём суммарно, для удобства обозрения – в алфавитном порядке, ввиду затруднительности определения чёткого ареала, оговорив лишь то, что нами приводятся в основном архаичные по виду, порой – уникальные, периферийные, реликтовые образования, застывшие, как верстовые столбы, на давно забытых путях северян, донских славян, возможно, и славян карпатских, а также антов. О других проявлениях (и направлениях) участия некоторых из них в древнем освоении нашего региона еще будет речь дальше.

Боромля, впадает в Донец к югу от Белгород, ср. Буромля, приток Сулы, Буравль, приток Битюга (Панин),

Валуй, в бассейне Оскола, Сев. Донец, ср. Валуй, на верхней Оке. Вырь, Вир, приток Сейма, также Вирь, Вирь. Жирная Поруба, в бассейне Дона, Волгоградская обл. (Панин), Золотоноша, левый приток Днепра.

Идолга, приток Медведицы, басс. Дона, Саратовская обл. (Панин). Излегоща, приток Воронежа, басс. Дона, Липецкая обл. (Панин). Иловай, приток Воронежа, Тамбовская обл. (Панин), Иловатка, бассейн Хопра, Саратовская обл. (Панин). Иловля, впадает в Дон на юг от Епифани.

Панин: Саратовск. и Волгогр. обл., Каверья, приток Верейки, басс. Дона, Воронежская обл. (Панин). Калитва, впадает в Дон на юг от Епифани. Панин также: Чёрная Халитва, Белгородск. и Воронеж, обл., Клекоток, бассейн Дона, Ряз. и Тульск. обл. (Панин). Красивая Меча, впадает в Дон на юг от Епифани. Панин: Тульская и Липецкая обл., Куной, басс. Дона, Воронежск. обл. (Панин), Кшень, приток Быстрой Сосны, басс. Дона, Курская и Орловская обл. (Панин), ср. Кшеня Урля, нижнее правобережное Поочье, но последнее – среди явно мордовский гидроним.

Лохвица, Лугань, впадает в Донец на юг от Белгорода. Медведица, впадает в Дон на юг от Епифани; Панин: Саратовская и Волгоградская обл., ср. Медведица, нижнее правобережное Поочье. Мжа, впадает в Донец на юг от Белгорода. Морец, бассейн Дона, Волгоград. обл. (Панин).

Непрядва, приток Дона, Тульск. обл. (Панин), Обит’oк, бассейн Северск. Донца; басс. Самары; Обыточка, приток Псла, бассейн Днепра, Обитiчка, Оржица, Оржиця, приток Сулы, бассейн Днепра. Осереда, впадает в Дон на юг от Епифани. Отнога, бассейн Дона, Волгоградск. обл. (Панин).

Паника, басс. Дона, Липецк, обл. и Саратовск. обл., продолжение слав. *ponika/*ponikъva, о теряющихся под землей речках, Плота/Плата, басс. Дона, Тульск., Липецк., Тамб., Орловск., Курск., Белгородск. обл.; Плесный, басс. Богучара, Воронежск. обл. (Панин), Полоная Вершина, бассейн Битюга, Воронежск. обл. (Панин), ср. Полонец, Полоница, в Поочье, Полта, басс. Дона, Липецк, обл. (Панин). Попасный, басс. Дона, Воронежск. обл. (Панин). Порой/Парой, басс. реки Воронеж (Панин), Протолчь, Протълчь, в районе днепровских порогов, Прот’oвч, приток Орели, басс. Днепра, ср. Протолок, Поочье, Псёл, Пьслъ (XII век), левый приток Днепра. Птань, приток Красивой Мечи, бассейн Дона, Тульск. обл. (Панин),

Ряса Становая, приток Воронежа, в её бассейне – Маслова Ряса, Московская Ряса, Ягодная Ряса, Гущина Ряса, Раковая Ряса, Колодезная Ряса, Говейная Ряса (Панин), ср. Ряса в Поочье.

 Свишня, бассейн Дона, Липецкая обл. (Панин). Ситова Меча, приток Красивой Мечи, Тульск. обл. (Панин). Снова (Богатая, Кобылья), бассейн Дона, Липецкая обл. (Панин), ср. Снов(ь), приток Десны, Снъвь. Сосна (Быстрая, Тихая), впадают в Дон на юг от Епифани, ср. Сосна, в Поочье. Суверня, басс. Хопра, Пенз. обл. (Панин). Супой, Супiй, (род.п. -ою), левый приток Днепра, < праслав. *spojъ.

Талица, приток Быстрой Сосны, Липецк, обл. (Панин), ср. Талица, в Поочье. Тауза, приток Медведицы, Саратовск, обл. (Панин), ср. Уза, ниже, Тим, приток Быстрой Сосны, Курск, и Орловск. обл. (Панин). Тименка, приток Быстрой Сосны, Орловск. обл. (Панин). Толотый, укр. Т’oлотий, яр, басс. Северского Донца, Харьковск. обл., ср. литовское t`iltas — «мост». Тор, Торец, впадают в Донец на юг от Белгорода, Труд(ы), впадает в Быструю Сосну.

Уза, бассейн Малой Медведицы, Саратовск. обл. (Панин). Усерд, приток Тихой Сосны, Белгородск. обл. (Панин). Утеча, басс. Тихой Сосны, Белгородск. обл. (Панин). Х’oртица, Хортиця, приток Днепра. Щигор/ Щигра, басс. Дона, Курск. обл. (Панин).

Связи с Поочьем у этой южной и юго-восточной группы гидронимов  невелики – десять самостоятельных лексических позиций из общего количества пятидесяти с лишним приведенных выше названий, но их не больше, если не меньше, и в отношении других восточнославянских регионов.

Заметную долю – можно сказать, лицо юго-восточных гидронимов – составляют названия-эндемики: Идолга, Излегоща, Калитва, Меча, Непрядва, Обит’oк, Плота/Полта, Толотый и некоторые другие. Их славянский вид и генезис весьма вероятны, хотя для этого иногда требуется сугубо этимологическая процедура: реконструкция редкого сложения с и-префиксом в И-долга, древней основы на —у(-u) *nepredy /-ъvе — Непрядва, далее – особого древнего слова праслав. *plъtа, родственного глаголу *plyti, практически неизвестного в славянских языках, в которых широко распространено «плотъ» — *р1ъtъ (м.р.) с отличной семантикой («плот», «плавсредство»), наконец, реконструкция особого праслав. *tъltъjъ, причастия от совершенно не сохранившегося в славянских языках глагола. Насколько мы можем судить об исходной семантике отобранных выше эндемичных юго-восточных славянских гидронимов, речь идёт почти исключительно о гидрографических терминах, характеризующих особенности воды, её течения («продолговатый», «тинистый, грязный», «непроточный», «обтекание» и т. п.). По всем признакам это древнейший разряд гидронимов. Картину архаичности, реликтовости периферийной группы донецко-донских и левобережных днепровских гидронимов довершит сравнение с большой группой славянских (праславянских) гидрографических терминов, специально собранных Удольфом (Udolph. 1979). Результат превзошёл наши ожидания: наших эндемиков в славянской гидрографии Удольфа НЕТ. Таким образом, если критично настроенный читатель питал какие-то сомнения по основному сюжету, развиваемому нами, продолжать настаивать на них и дальше станет, видимо, неудобно. Несмотря на все превратности своей исторической судьбы, донецко-донские и приазовские гидронимы – эта наша рабочая лингвистическая модель Азовско-Черноморской Руси – всё еще хранит многие существенные черты славянской этноязыковой периферии.

То, что засвидетельствовано в основном в гидронимии, – остатки более древнего состояния, остатки драгоценные, но неполные. Ещё более недостаточна их изученность и, разумеется, наша способность судить по ним о древних этнических передвижениях. Феномен архаичной славянорусской гидронимии на Дону, в верхних двух третях его течения, как бы на подступах к Приазовью, бросается в глаза даже при первом взгляде, как, впрочем, и его самобытность (отсутствие даже апеллативных баз) и оторванность от основного общерусского материка.

Как складывался этот донской феномен, где лежат его истоки? Дело в том, что ни в Поочье, ни в Поднепровье мы, строго говоря, не находим ему соответствий, «что определенно противоречит известным в науке концепциям освоения Дона восточными славянами из Поочья или – наоборот – среднего Поочья вторично – с Дона», о чем я писал уже в своем отзыве о диссертации Н.И. Панина в 1982 году.Несколько легче правдоподобно судить о том, как древнерусские племена Юго-Востока отступали (в основном – на запад?), теснимые степными племенами, а потом как следствие или своеобразная реконкиста пришло вторичное освоение Юга, «сползание», в том числе – сползание к югу ряда изоглосс.

Во всем этом жила ещё и народная память о том, что в древности Юг был доступен, он был наш. Это звучит и передается как завет прошлого, и, откликаясь на него, не один княжеский сокол слетел с «огня стола» «поискати града Тмутороканя»… Но неумолимое время делало своё дело, и вернуться в прошлое оказалось невозможно. Возвратив эти самые южные русские земли в победный екатерининский XVIII век, мы застали на месте княжеской столицы скверный городишко. Впрочем, и сами мы были уже не те, что уходили отсюда в пору своего древнерусского единства. Возвращались мы в своё новое Прикубанье уже русскими переселенцами и украинскими казаками.

Все эти древние этнические передвижения в юго-восточном секторе орбиты Древней Руси подпитывались донскими славянами, как их ещё называют, говоря о них и об их выходе с днепровского Правобережья примерно с VIII века.

Впрочем, славяне появились здесь скорее в ещё более раннее время. Салтовская культура VIII веке на юге России , распространившаяся сюда с аланизированного Предкавказья, наслоилась на местных славян, чьи типичные жилища-полуземлянки обнаруживают в долине Оскола с VI века и даже уже с V века, давая возможность говорить о распространении здесь «культуры оскольско-пеньковского облика».

Причём второй, Пеньковский компонент археологической культуры доказывает связь с правобережным днепровским славянством и древний приход оттуда. И хотя здесь была уже зона хазарского влияния, население всегда оставалось разноплеменным конгломератом из славян, иранцев-алан и тюрок. Есть вероятность, что именно здесь начал шириться этноним «рус», «русь», почему говорят о Донской Руси. Донская Русь, её положение по отношению к собственно Хазарии с одной стороны и Киевской Руси с другой сохраняют в себе ещё много не расшифрованного. В силу этих и других причин внимание научной истории как бы соскальзывает с этого промежуточного, малоизвестного объекта, сосредоточиваясь на изучении двух главных субъектов древней восточноевропейской истории – Киевской Руси и Хазарского каганата. Примеры такого «растворения» исторического объекта вполне реальны в историографии. Тем больше должна быть наша признательность одиночкам-энтузиастам, обратившихся к нашему историческому сознанию, которые умудряются копать в буквальном смысле наше прошлое и посильно помогают нам его осмысливать.

Весь драматизм и даже трагизм, заключенный в нескольких словах о том, что Донская Русь ушла в прошлое и была позабыта, едва став даже понятием истории, а в лингвистике и вовсе не поспев отпечататься, может быть несколько смягчён одной немалой оговоркой. Потому что, если выяснится, что как раз на этих путях мы обрели своё имя Русь, размер абсолютных потерь несказанно умалится ввиду сохранения главного наследия.

Но об этом – впереди, а мы ещё задержим своё внимание на земле, которая в эпоху «Слова о полку Игореве» получила уже горькое прозвание «земля незнаема», «въ поле незнаеме». Раньше она была и знаема, и обжита, и особенно активно обживали её северяне. Именно они, как полагает историк, составляли основное славянское население Дона и Тмутаракани. Неслучайно Донец с раннего времени назван Северским. Начав свой путь на Сейме и Суде, северяне ширили свои поселения на юг и юго-восток, дойдя до Северского Донца и Дона. Не остановились они и на этих рубежах. Как полагают, и город Тмутаракань, «скорее всего, мог явиться колонией северян» [Багалей Д.И. Русская история, М. 1914 г., том 1, стр. 129] . Тому подтверждение – «постоянная связь Тмутаракани с Черниговом» [Багалей Д.И. История Северской земли до 14 столетия. 1882 г, стр.28] .

Устойчивые направления этнических передвижений накладывают отпечаток и на важные названия мест и вод, и в отношениях пары Дон – Донец, названиях главных рек региона, это читается до сих пор. Решить, что является главным руслом, а что – притоком, в отношении Дона и отнюдь не маленького Донца оказалось не так легко, и тут возможны были колебания, о которых нам также сообщают историки. Геродот о реках Скифии. Быть может, особенно с распространением Салтовской археологической культуры на этот регион аланское, осетинское don — «вода» применялось в течение какого-то времени не дифференцировано и к Дону, и к Донцу.

Потом отношения подверглись уточнению, и читать их можно, думаю, в том же духе, в котором читаются уже известные нам примеры: Великая Россия, Великороссия – Россия, Малая Россия, Малороссия, а именно: «великое», как правило, знаменует направление миграции, экспансии. Интересно и в случае с Доном и Донцом увидеть на определенном этапе повторение этой ситуации; так, «Слово о полку Игореве» противопоставляет Дон великыи (4 раза) и Донец, то есть «Дон малый», особенно четко это наблюдается в выражении «от великаго Дону до малаго Донца». Так – в «Слове о полку Игореве»; мы же читаем эти определения как дорожные указатели стойкого продвижения как раз в обратном, юго-восточном, направлении – «отъ малаго Донца до великаго Дону». В последующем употреблении эпитеты эти не удержались, осталось Дон – Донец, и лишь уменьшительный суффикс знаменует эту относительную «малость» Донца, который стал зваться к тому же Северским. Эта уменьшительность здесь тоже черта древняя, её успели зафиксировать в своём языке древние венгры, временно останавливавшиеся в этих краях: Dentu [Shromge. Nord Pontische Strum. 1973/ 167] .

Конечно, картина останется односторонней и неполной, если искать только признаки продвижения и углубления славянского этноса в одном восточном и юго-восточном направлении. В этом регионе все же преобладали, а потом и возобладали всеобще миграционные тенденции с востока на запад. Надо сказать, что они разнообразно отразились и в ономастике. Вообще, если присмотреться, Подонье и Предкавказье генерировало и посылало далеко на запад вплоть до Карпат, Дуная и Балкан различные важные импульсы, о которых мы теперь точно знаем только благодаря ономастике и этимологии.

Именно в античном Танаисе на нижнем Дону обнаружен иранский (сарматский) ономастический прототип этнического имени хорватов. История застает потом уже древнерусское племя с таким именем на юго-западе Древней Руси, близкие по времени исторические известия о разных племенах славян-хорватов следуют по всей внешней дуге Карпат на западе, вплоть до Иллирии, уже на славянском юге.

Меньше ясна в деталях происхождение имени сербов, но у него тоже вероятен не славянский источник, и также вероятна его первоначальная локализация в Предкавказье, занятом весьма разнообразными этносами. Эти крайние примеры нам здесь потребовались именно как крайние, показательность которых в том, что они, как меченые атомы, переместились с очевидностью с востока на запад. Допустимо предполагать и наличие таких же «обратных» дорожных указателей меньшего масштаба, которые документировали бы языком ономастики разрушение территории северянской колонизации на юго-востоке и её как бы «съеживание» в обратном направлении – к Сейму и Десне. Один такой пример, во всяком случае, достоин упоминания: это специально выделенная историком Северской земли Д. И. Багалеем Беловежа, город у реки Остер, впадающей в Десну, для нас, да и для доблестных северян, думаю, тоже – реминисценция о далекой, уже собственно хазарской, хотя и против них, северян, возведенной Белой Веже (Саркел) в излучине Дона.

Известно, что объём понятия «Русь», «Русская земля» – величина весьма колеблющаяся, но в современной исторической науке, кажется, отсутствует глубокая реконструкция, и, может быть, не без воздействия торможения, исходящего от «варяжского вопроса», обычно после констатации вторичности включения в понятие «Русь» Смоленской, Владимиро-Суздальской и уж тем более Новгородской земли, ещё в XII веке отличаемой новгородской летописью от собственно «Руси», довольствуются принятием положения, что первоначально Русь – это земля полян вокруг Киева. Весь вопрос в том, насколько это действительно изначально и исторически верно.

Ведь даже оставаясь целиком в рамках исторических (письменных) свидетельств, мы наталкиваемся на показания иного, отличного употребления, которых не имеем права игнорировать, как всё же поступают в наше время – для самооблегчения – со всем южным комплексом Руси, делая вид, что проблема Азовско-Черноморской Руси не существует. К вопросу о «Русской земле»: историк Багалей давно обращал внимание на употребление ещё в договоре Олега начала Х века земли русской, как места возможной гибели греческих судов, полагая вполне естественно, что речь шла о морском побережье, берегах Чёрного и Азовского морей.

Есть всё же возможность, исторически глядя на вещи, поставить в непротиворечивую связь друг с другом известия и данные исторических наук (истории, археологии), видимость противоречия между которыми чрезмерно преувеличивается. Я имею в виду уже приводившееся внешне парадоксальное мнение археолога, что «в I тысячелетии н. э. росы жили в Крыму, но в это время славянской Руси в Крыму не было» [Талис Д.Л. Росы в Крыму. \Советская археология. 1974 г., №3, стр.92]

Своими изложенными здесь наблюдениями над немаловажными реликтами древней славянской ономастики — гидронимии, топонимии юго-восточного региона я, думаю, несколько ослабил излишне отрицательный заряд обычно обсуждаемого при этом комплекса сведений: пресловутое отсутствие славянских памятников до X – XI вв., преимущественно аланский генезис Салтовской археологической культуры, которая к этому времени успела заполонить это пространство земли, случайную «похожесть» ономастического ряда корней рук-/рок-/рос-/русь как якобы «ничего общего между собой не имеющих» [Ковалёв Г.Ф. О происхождении этнонима «русь». Хельсинки. 1986].
Тот, кто думает так, – как минимум не считается с реальностью жизненно важного феномена вторичного ославянивания первоначально неславянских этнонимов. Важнейшие примеры уже названы были мной: хорваты, сербы. Ведь и в ответ на наш возврат к старому сближению славянского названия сербов балканских – срб, срби – с именем так называемых сербов «античных», или северокавказских, нашлись охотники апеллировать к тому аргументу, что между Волгой и Северным Кавказом нет древних материальных следов славян. Никто против этой очевидности не спорит, однако это ещё не достаточный резон, чтобы отвергать самую мысль о поэтапном втягивании этого первично, разумеется, неславянского имени — срб, срби в славянское этноязыковое пространство на западе, относительно далеко от начального ареала имени, и требование определенной гибкости мысли, способной оценить постепенную славянизацию *sъrbъ, *sъrbi <- , Serbi, не кажется тут лишним. Гипотетичность (но отнюдь не беспочвенность!) этого сближения состоит в том, что мы не располагаем промежуточными, передаточными звеньями этой эволюции.

Далее… Восточные источники о русах, Руси и Северном Причерноморье.