Язык русской Ночи: отношение к Смерти

Философ Александр Ге́льевич Дугин (отец Дарьи).

Дурак и Змей: русский ноктюрн.

Язык русской Ночи: отношение к Смерти.

Обобщая различные аспекты палеоевропейских матриархальных следов цивилизации Великой Матери в русской идентичности, можно сделать некоторые предварительные вводы относительно её структуры. Мы надежно можем обнаружить философию Нави в основании русского Дазайна, что скрывает целый ряд фундаментальных начал русской культуры и предопределяет логику развертывания русского историала. Мы имеем дело с языком русской Ночи, с русским ноктюрном, который вплетён в неразрывную ткань русской мифологии и древнейших славянских представлений о природе человека и окружающего мира. Этот язык не имеет прямого лингвистического выражения и оперирует с индоевропейским массивом, которому, однако, придаётся инаковая — палеоевропейская! — семантика.

Индоевропейский язык — это язык диурна, дневных контрастных оппозиций и вертикальной топологии. На уровне философии Нави он претерпевает глубинные изменения, и его основы и значения перетолковываются в особом ключе, связанном с интерпретационными системами древнего доиндоевропейского матриархата. Мы видим следы этого языка ноктюрна в различных женских персонажах мифологической и религиозной традиции древних славян, в семантике ряда важнейших понятий — таких, к примеру, как «мир», в ряде мужских персонажей русской волшебной сказки (Баба-Яга, Иван-дурак, Емеля-дурак, Змей Горыныч, Кощей Бессмертный и т.д.), в трактовке былинных фигур, таких Микула Селянинович, Маринка-безбожница или Авдотья Лиходеевна. Совокупно они составляют важнейший модуль русского сознания, который в значительной мере характеризует мировоззрение русского народа (прежде всего русского крестьянства, являющегося главным сословием и ядром русских) и аффектирует русскую культуру и русский историал в разных формах в различных фазах и идеологических контекстах.

Безусловно, концептуальный язык русского ноктюрна не является единственным в области крестьянской культуры. Он представляет собой один из слоев, который будучи наиболее глубоким и архаическим, участвует в сложной композиции, где более высокие уровни, в свою очередь, отражают классические для индоевропейского сознания структуры диурна и патриархата. Поэтому уже на уровне русского крестьянства мы имеем дело с двойной герменевтикой, где палеоевропейский по своему происхождению язык Ночи неразрывно переплетен с индоевропейским языком Дня, образуя сложный герменевтический комплекс, где во многих случаях возможен семантический дуализм, и где выбор интерпретации зависит от конкретного контекста и оставляет определенную свободу выбора.

В некоторых — крайних — случаях между секвенциями ноктюрна и секвенциями диурна установлена формальная оппозиция. Это касается ряда персонажей волшебной сказки, былин и в еще большей степени распределения функциональных ролей в структуре православной христианской традиции, где большинство хтонических гештальтов оказывается в области христиански понятого ада и отождествляется с падшими духами или зоной греха. Но в других случаях такая формализация отсутствует, и выбор семантической решетки оказывается более гибким, допускающим определенные сдвиги и двусмысленности, которыми полна русская культура, русские сказки и сам русский язык, заведомо содержащий в себе естественное влечение к парадоксу и иронии.

Сама ирония как риторическая фигура и является выражением наложением двух параллельных смысловых линий, что и предопределяет многомерные игры двусмысленных дискурсивных ситуаций[50]. Отсюда вытекает иронический характер русской культурной традиции и русского языка: наличие двух интерпретаций, двух концептуальных языков — языка Ночи и языка Дня — в рамках одного и того же дискурсивного построения даёт неизменный эффект иронии, свободно и безошибочно считываемый русским сознанием[51].

В этом смысле образ царицы Несмеяны представляется аномалией, которую необходимо излечить, научив смеяться, то есть вернув способность к корректному считыванию риторического (прежде всего иронического) строя русской речи. Сущность русской иронии состоит в том, что формула Дня читается на языке Ночи и обратно, что и создает эффект комизма.

Так Иван-дурак своим поведением и своими высказывания обрушивает классическую рациональность диурна, а на обратном полюсе находится фигура чиновника, попа или солдата (гештальты из сферы государства, официальной религии и бюрократии), придающих излишнюю рационализацию бытовым ситуациям. Апогеем такого диурнического подхода является «иностранец», чаще всего немец, который уже своим происхождением отстранен от ироничности русской речи. Ярчайшим примером является персонаж повести русского писателя Н. С. Лескова (1831 — 1895) «Железная воля»[52] Гуго Пикторалис.

Влияние языка ноктюрна сказывается и на структуре русских экзистенциалов. Эту особенность мы заметили, исследуя в методологии Мартина Хайдеггера русский Дазайн[53]. В отличие от европейского (прежде всего германского) Dasein’а русский аналог отличался существенно большей сглаженностью, смягченностью и непрерывностью описывающих его экзистенциалов. При том, что славянские языки являются индоевропейскими, то есть имеющими часто общую этимологию с другими языками той же семьи, и в частности, с немецким, толкование сходных этимологически слов подчас качественно различалось, и напротив, близкие термины образовывались от различных и подчас даже диаметрально противоположных индоевропейских основ. Истоки этого следует искать именно в палеоевропейском слое цивилизации Великой Матери, то есть в славянском — в данном случае русском— матриархате (Э.Гаспарини).

В структуре философии Нави фундаментальное отношение к стихии Смерти, определяющее главный экзистенциал (Sein-zum-Tode), качественно отличается от германского и шире классически индоевропейского, где доминирует жесткая оппозиция — есть/нет, свет/мрак, день/ночь и т.д. Европейский Dasein таким образом находится на острой грани, сама резкость которой не допускает устойчивого равновесия и обнажает драматическую проблематику экзистирования[54].

В контексте Нави эта граница размыта, и между обоими полюсами и соответствующими им множествами установлены многочисленные — иллогичные, построенные по принципу антифразы — тождества: есть значит нет, смерть — это жизнь, свет — чёрного цвета и т.д. Следовательно, сама грань между одним и другим, то есть Da (вот, здесь) русского Dasein’а, представляет собой не линию — обрыв, острие клинка и т.д., но довольно широкую полосу скользящего равновесия, не требующего драматического и необратимого выбора.

Русский Дазайн структурирован таким образом, что он оказывается устойчивым и свободным от поляризации и высшего напряжения, порождаемого столкновением наличия с отсутствием. Русские в нормальном случае на уровне Нави обращены к Смерти не лицом, но спиной (вероятно, операции сказочного героя с избушкой Бабы-Яги, призывающего её повернуться к нему лицом имеет и этот смысл), то есть они смотрят не на, но от неё, а следовательно, это сама Смерть смотрит на мир глазами русских. Для Хайдеггера такой жест поворота к Смерти спиной означал бы бегство от неё и неаутентичный режим экзистерирования. В контексте европейского — диурнического, контрастного — Dasein’а это так и есть. Но русский Дазайн структурирован иным образом в самой своей сердцевине. Поэтому и аутентичность приобретает здесь иной смысл. С точки зрения Нави аутентичным являлась бы как раз ситуация антифразы и мистического ноктюрна.

Однако Навь не является единственным слоем славянской идентичности. Собственно индоевропейское патриархальное начало также с древности укоренилось в русском народе, необратимо трансформировав его глубинные основания. Поэтому Логос Кибелы не является исключительной доминантой, и в определенных случаях русское сознание вполне может войти в режим столкновения со Смертью как с другим, что более соответствует модели Хайдеггера. Но в любом случае к русскому Дазайну не применима та же структура определения аутентичности/неаутентичности как в случае Dasein’а европейского.

Русский Дазайн располагается в зоне между Смертью и Жизнью устойчиво и надежно и в этом состоит его русская аутентичность. Но в то же время это отнюдь не исключает проблематизации и взгляда на День, и взгляда на Ночь, причем Навь не является единственным или необходимым вариантом русской философии. Здесь всё обстоит более сложным образом, что и определяет во многом нерешенность проблемы русского Логоса, отложенность его финального оформления на много столетий — вплоть до того, что этот вопрос остается не решенным до настоящего времени.

В любом случае язык Ночи и философия Нави играют в структуре русского Дазайна значительную роль, без учёта которой невозможно корректно интерпретировать структуры русской идентичности.

Источники и примечания

[50] Дугин А. Г. Воображение. Философия, социология, структуры.

[51] Пропп В. Проблемы комизма и смеха. Ритуальный смех в фольклоре (по поводу сказки о Несмеяне) М.: Лабиринт, 1999.

[52] Лесков Н.С. Повести. Рассказы. М.: Художественная литература, 1973.

[53] Дугин А.Г. Мартин Хайдеггер. Возможность русской философии.

[54] Показательно, что одной из версий перевода чрезвычайно сложного термина Dasein на китайский язык в ходе переводов трудов Хайдеггера наряду с более конвенциональным此在 (cǐzài), дословно «здесь-бытие», стало выражение 緣在 (yuánzài), взятое из буддистской терминологии и означающее «бытие на грани». Такой перевод (интерпретацию) отстаивает современный китайский философ Джан Сьянглонг (Zhang Xianglong). При этом термин緣 yuán, означающий «грань», «край» в сочетании со словом 分 fèn (что дает 緣分 yuánfèn), представляет собой важнейший буддистско-даосский концепт, подразумевающий спонтанное обнаружение самой структуры бытия, открыввшейся в отношениях человека к человеку или к внешнему миру. В буддизме это расшировывается как «счастливая случайность, обоснованная логикой действий, совершенных в прежних рождениях», а в даосизме, скорее, как определенный синхронизм, совпадение силовых линий экзистирования, в чем проявляется дао (道). В любом случае китайский переводчик Хайдеггера точно уловил граничность, лиминальность, нахождение на острие, «между», в общей семантике Da в Dasein’е.