Тупиковая концепция «несуществования» славян независимо от балтов.

Этногенез и культура древнейших славян.
Лингвистические исследования
Олег Николаевич Трубачев.

Часть III

РЕКОНСТРУКЦИЯ ДРЕВНЕЙШЕЙ КУЛЬТУРЫ И ЭТНОГЕНЕЗ СЛАВЯН

ГЛАВА I

Тупиковая концепция «несуществования» славян независимо от балтов.

Я сомневаюсь в том, что более реалистична не концепция самостоятельного индоевропейского статуса праславянского, а концепция «несуществования» славян независимо от балтов во всех тех контактных эпизодах, которые были приведены мной выше. Чтобы верить в это «несуществование» славян, наверное, не нужны ни «лихость», ни «бесконтрольность» — эпитеты, которыми награждается, видимо, неортодоксальность противной стороны, — нужны особые предвзятость и упорство. Ибо только особое упорство способно по-прежнему считать балтами невров, по-прежнему вероятно, этимологизируя их племенное имя путём сближения ad hoc с лит. niaurùs ‘унылый’ — этимология, которая не имеет ничего общего ни с этнонимией, в том числе с известной нам балтийской этнонимией, ни с этнонимической типологией. Случаев называния целого народа «унылым, мрачным, грустным» я просто не могу припомнить! С другой стороны, закрывает глаза на реальное наличие близкого кельтского племенного названия Nervii, далее, на важность и естественность такого восстановимого без натяжек фрагмента культуры, как «волчьи» праздники у невров Геродота, воплощающие этническую память о родстве невров с кельтскими вóльками ‘волками’. Таким образом, по меньшей мере целый комплекс лингвистических и культурно-типологических аргументов свидетельствует, что невозможно датировать появление балтов в истории начиная с геродотовских невров [14, с. 282] .

Все-таки onus probandi лежит на той стороне, которая постулирует упомянутое выше «несуществование» славян без помощи балтов. При этом даже такой жест, как удовлетворение, которое мой оппонент нечаянно вынес из моих четырёх карт по славянскому этногенезу («нигде и никогда балты не отделены кем-либо от славян», см. [14, с. 287]), согласимся, настраивает почти оптимистично: речь идёт, в том числе и на этих моих картах, о периоде с III тыс. до н.э., но наличием славян на европейском театре этнических отношений пренебрегать неразумно даже «для достаточно раннего времени», как это делается в [14, с. 281], то есть за несколько страниц до удовлетворенного замечания о картах.

Кстати, о картах. Если уж говорить точно, то моя карта № 1 (в «Вопросах языкознания» 1982, № 4, в сборнике докладов к IX MCC и в части I настоящей книги), при всей понятной и сознаваемой мной схематичности этих карт вообще, была охарактеризована выше моим оппонентом не очень корректно, ибо как раз на этой карте, относящейся к III тыс. до н.э., балты соседят к югу от Припяти с дако-фракийцами, которые совершенно четко отделяют их (балтов) от славян.

Ещё на IV Международном съезде славистов Лер-Сплавинский специально высказывался в том смысле, что, при всём различии темпов балтийского и славянского языкового развития, «из этого нельзя делать вывод, что древнейшая праславянская модель была продолжением прабалтийской» [15, с. 432; выделено мной. — О.Т.]. Продолжающиеся утверждения, что славянская модель возводима к (пра)балтийской, тогда как балтийская несводима к славянской, уязвимы по причине своей традиционно неполной аргументации. Если критически пересматривать «научную парадигму» и в этой области, то целесообразно раскрыть природу упомянутой традиционной неполноты: она отражает одни только исчислимые параметры фонетики, морфологии, оставаясь по существу — с точки зрения современных научных представлений — неполной (скелетной, ненасыщенной) моделью. Лишь насытив славянскую и балтийскую модели лексически, мы вынуждены будем согласиться, что ни славянский к балтийскому, ни балтийский к славянскому возвести невозможно.

Можно думать, впрочем, опираясь и на данные других уровней языка, что действительные балто-славянские языковые отношения постэтногенетичны для праславянского как уже сложившегося языкового типа с процессами и признаками, отличными от балтийских: палатализация, эволюция долгих гласных, ассибиляция индоевропейских палатальных задненебных согласных и в том, и в другом выглядят и протекают по-разному.

Апелляция к консерватизму балтийской языковой формы, например литовского, рискующая превратиться в рутину, должна, по-видимому, уравновешиваться более критичными попытками найти реальное место этой балтийской специфике в относительной (релятивной) хронологии и языковой стилистике самого литовского языка, опираясь хотя бы на известные литовские факты вторичной активизации и продуктивности традиционно старых, непродуктивных форм, например именных основ на -u(s). Ср. в этом плане мнение: «Возможно, что именно консервативные черты литовского укреплялись и оправдывались сопротивлением сильному влиянию славянских языков» [16].

Считаю необходимым остановиться подробнее на новой публикации Ю.В. Откупщикова «Балто-славянская проблема (лексический материал и методы исследования)» [17], поскольку она прямо относится к затрагиваемому здесь аспекту балто-славянских лексических отношений, а также потому, что она специально направлена против моих работ и против редактируемого, а в значительной части и написанного мной Этимологического словаря славянских языков. Откупщиков сурово критикует меня, предъявляя целый ряд требований и упреков. Один из них (впрочем, адресованный не только мне, но еще Фасмеру и Славскому) — это недостаточное привлечение балтийского диалектного лексического материала и преимущественное ограничение инвентарем словаря Траутмана. Лично ко мне последнее замечание едва ли относится; я всегда считал и считаю словарь Траутмана, хотя и полезный в деталях, явно недостаточным и написанным как бы не на ту тему. Мне осталось неясным, почему словарь Мюленбаха-Эндзелина называется у Откупщикова «диалектным» (между прочим, он привлекался мной при работе над ЭССЯ — в этимологической части статей). Хотя бы краткого перечня литовских диалектных словарей у Откупщикова мы тоже не находим, зато выглядит излишним рекомендательное упоминание «Словаря русских народных говоров» под редакцией Ф.П. Филина — этот словарь в ЭССЯ цитируется на каждой странице. Позволю себе попутное замечание этимолога относительно трактовки балтийских диалектных элементов: насколько я знаю, существует (в славистической литературе) традиция не давать сколько-нибудь дифференцированно, скажем, «литовский литературный» и «литовский диалектный». Я не собираюсь при этом кивать на нерелевантность в этимологии антитезы «литературный» — «диалектный», ибо считаю ссылки типа «русск. диал.» проявлением не лишней скрупулезности исследователя, однако в отношении литовского это не так релевантно, что отнюдь не свидетельствует о недооценке диалектных данных литовского, просто мы имеем здесь пример относительной молодости литературного языка и соответственно — зыбкости границ «литературного» и «диалектного». И когда Откупщиков оговаривается, что в дальнейшем он опускает помету диал(ектное) «для краткости», он не совсем точен: дело не в краткости, а в принципиальной трудности.

Разумеется, и с балтийской, и с славянской стороны идёт непрерывный процесс пересмотра и пополнения изоглосс новым, в том числе диалектным материалом. Здесь и самого Откупщикова можно, в свою очередь, поправить и дополнить по диалектной части, когда он спешит назвать соответствия для лит. ragãnė ‘рогатая овца’ исключительно южнославянскими [17, с. 14], в то время как здесь надо учесть и близкое восточнославянское — русск. диал. (псковск.) роганóк, по данным В.И. Чернышева, Сказки и легенды Пушкинских мест, см. теперь мои «Дополнения и исправления к томам III, IV издания 2-го «Этимологического словаря русского языка» М. Фасмера (М., 1987, т. IV, с. 854), впрочем, я совершенно точно помню, что обратил лично внимание Откупщикова на эти данные после его доклада на московском симпозиуме по этимологии (май 1984 г., заключительное пленарное заседание). Наконец (чтобы покончить здесь с этой проблемой), я всегда тщательнейшим образом учитываю материалы литовского этимологического словаря Френкеля, который, если и не лишен тоже недостатков, представляет собой энциклопедическое собрание лексики литовского языка, по крайней мере по состоянию на 60-е годы нашего столетия.

Очень строгий к другим, когда они прибегают к реконструированным формам, Откупщиков довольно снисходителен к себе. Чего, например, стоит реконструируемый им лит. *burė́jas (на базе явно экспрессивного окказионализма русск. диал. борéй ‘баран’), включая утверждение об аналогичности словообразовательной модели лит. auklėjas [17, с. 13]! Ведь ясно, что auklėjas — имя деятеля регулярного типа от глагола auklėti и борей ‘баран’ тут ни при чём. Слишком торопливы и этимологически неосновательны, далее, утверждения Откупщикова, что, например, русск. базю́кать ‘болтать, беседовать’ заимствовано из лит. baziùkas ‘ягненок’. Элементарной справки в словарях достаточно, чтобы обратить внимание на наличие ещё укр. базíкати ‘болтать’, я уж не говорю о русск. диал. бази́ть, бaзлáть, базли́ть, базáнитъ, базурить, которые все относятся сюда же (сведения о них можно получить и в ЭССЯ, вып. 1) и которые богатством своих форм и словообразования явно говорят о своей собственной русской исконности. Мне непонятно, почему, говоря о русск. диал. (зап.) форме дуси́тъ ‘душить’, можно легкомысленно игнорировать возможность прежде всего польского заимствования [17, с. 15], ср. теперь и «Słownik prasłowiański», т. V, с. 112. Почему русск. диал. евнóй ‘съедобный’ объявляется заимствованным из лит. javìnis ‘хлебный’. В «Словаре русских народных говоров» евнóй соседит с éвня, ёвня ‘строение для сушки снопов, овин’, которое может рассматриваться как литуанизм, но для серьезной этимологии нужно не «алфавитное» соседство, от этимолога требуется широкий горизонт и умение сквозь внешнее подобие увидеть подлинную природу. Поэтому диал. смол, евнóй мы объясним как диссимиляцию из *емнóй, этимологически тождественного диал. псков. éменный ‘предназначенный для еды’. При этом слово становится в один великолепный этимологический ряд с русск. диал. éмены мн. ‘то, что предназначено для пропитания, для прокорма’ (ср. очевидно древнюю формулу семены — емены). Короче, только на этом пути открывается нам действительно яркое балто-славянское соответствие праслав. *edmę и лит. ėdmenė̃ — еда, ‘valgomieji daiktai’ — «съедобная», наряду с близким др.-инд. adma ср.р. ‘пища’. Это балто-славянское соответствие было впервые предложено мной еще в 1963 г. («Проспект» ЭССЯ), получило одобрение в литературе (Р. Эккерт) и заняло подобающее место в ЭССЯ, вып. 6. Меня вынуждает говорить об этом несколько подробно явно несправедливая тенденция Откупщикова бросить тень на наш ЭССЯ, где будто бы «тщательно» отмечается все славяно-латинское, «а балто-славянские изоглоссы приводятся далеко не во всех случаях» [17, с. 22].

Напротив, — тоже со всей тщательностью и, как мог бы видеть более внимательный и менее предвзятый читатель, — в ЭССЯ существенно пополняются новыми этимологиями также и балто-славянские соответствия. Разумеется, такой читатель, думаю, не ждет от ЭССЯ нетребовательного и некритического подхода, демонстрируемого нам Откупщиковым. Ибо как иначе охарактеризовать уровень этимологии русск. диал. крёква из лит. krekvà [17, с. 15]? Диал. крёква, конечно, всего-навсего гиперкорректная форма с мягким р на фоне единственно авторитетного этимологически кроква — «двускатная крыша в виде буквы А, с широко распространенными соответствиями в ряде славянских языков и хорошей этимологией от славянского же *krokъ ‘шаг’, причём всё ещё со времён Брюкнера оказывается продуманным в плане реалий — ввиду шагообразного подобия кровельной конструкции. Можно ли всё это игнорировать и избирать при этом Откупщикову менторский тон? Разумеется, что, приняв кратко изложенную выше этимологию слав. *kroky/-kъve, мы единственно правильно оценим литовские слова krẽklas, krãkė и другие близкие как заимствованные из соседних славянских языков. Все это уже показано в ЭССЯ, вып. 12.

Переходя к славяно-латинским изоглоссам в моей книге «Ремесленная терминология в славянских языках», Откупщиков подвергает их суровой критике. Его способны удовлетворить только «безукоризненные» сближения «идентичных» слов-терминов, а таких на поверку почти не оказывается. Естественно, что и я, когда писал книгу, видел эту небезукоризненность, а порой нечистую терминологичность этих старых связей. Ясно, что речь здесь может идти не столько об отношениях, сколько об их остатках, следах. Откупщиков стремится всячески умалить значение этих поисков вообще, с чем нельзя согласиться. Впрочем, иногда суровая его критика сама явно нуждается в проверке. Слав. *moltъ, по его мнению, не идентично лат. marculus < *maltlos, подобной диссимиляции в корне в латинском, считает он, вообще не встречается, есть только суффиксальная диссимиляция -clum > -crum. А как быть тогда со случаем франц. couteau ‘нож’, ит. coltello, диал. cortello, где вероятен первичный звуковой состав корня cort- и диссимиляция является корневой?

Надо ли продолжать судорожно цепляться за старые догмы времен Порцига, вроде той, что особых связей италиков со славянами не было [17, с. 22] или всё же, при всей недоверчивости критики, уже накопилось известное количество веских сближений из этой области, которые никак не сбросить со счетов (например, подробно рассмотренное выше *mana, *manъ ~ manes)! О латинских соответствиях для слав. *polovodьje и *gověti также уже говорилось, они носят, так сказать, характер особо архаической культуры эпохи Naturwörter. Без латинских параллелей просто нельзя объяснить такие славянские ремесленные, технические, хозяйственные слова-термины, как *košь (сюда же русск. кошель, древность -l-суффикса в котором удостоверяется именно с латинской стороны), *moltъ, *sekyra, хотя Откупщиков и тут явной очевидности предпочитает придирки и отрицания (ему подозрительна уникальная суффиксация *sekyra — secūris и т.д., и т.п.).

Что сказать в целом об изоглоссах славянского? Славяно-латинских изоглосс было больше, то, что до нас дошло, это остатки, следы, впрочем, и они уцелели, можно сказать, чудом, принимая во внимание огромную временную дистанцию, тысячелетия, прошедшие после прекращения этих связей. Откупщиков упоен массовым характером балто-славянской лексической, гнездовой, парадигматической близости, видит в ней лишь генетическую природу, обходя стороной фактор контактности, территориального соседства, конвергенции (языкового союза), что определяло балто-славянские отношения не только нынешнего белорусско-литовского пограничья, но и древности. Здесь Откупщиков о строгости забывает. Возьмем, например, выделяемое им тождество лит. saũsvėjis = русск. суховéй [17, с. 24]. Если приглядеться внимательнее, тут нет генетической общности: русск. суховéй возникло на базе сочетания слов сухо+веять, а лит. saũsvėjis — на базе словосочетания saũsas vė́jas ‘сухой ветер’. Как известно, ветер называется в балтийских и славянских языках по-разному. Не продумана у Откупщикова и культурно-экологическая сторона этого сближения: ареал русского языка в избытке включает на юго-востоке зоны суховеев [*], а ареал литовского языка лежит от этих зон в стороне и знает о суховее, так сказать, «понаслышке», «со слов» русского языка. Короче, лит. saũsvėjis вызвано влиянием русского языка и является слепком (калькой) с русск. суховей.

*. На серьезную угрозу суховеев для нашей экологии обратил внимание даже сосредоточенный на высоких духовных вопросах русский философ Вл. Соловьев, который писал в специальной статье «Враг с Востока» (1891 г.): «На нас надвигается Средняя Азия стихийною силою своей пустыни, дышит на нас иссушающими восточными ветрами, которые, не встречая никакого препятствия в вырубленных лесах, доносят вихри песку до самого Киева...» (Соловьев Вл. Сочинения. В 2-х т. М., 1988. Т. 2. С. 480).

Водоворот споров затягивает, затянул он и меня. Надо приложить усилие, чтобы подняться над его поверхностью, особенно, если хочешь не упустить из виду великую цель. А цель у нас простая, и она одна. Раздумия об этногенезе славян, сменяемые раздумиями о праславянской культуре — это не более как две стороны одного вопроса: кто были древние славяне? Разумеется, то, что мы можем предложить в ответ, удобнее назвать так: «Древние славяне глазами современного лингвиста», — и этим будет обозначена вся относительность того, что мы действительно можем. Потребность в ответе на этот вопрос большая; её ощущали предки славян, потому что этого требовало их самосознание, её ощущают нынешние славяне, потому что это нужно для их самосознания, её ощущаем мы, потому что этого требует наука — славянская, европейская, мировая. «Qui sont les Slaves? D’où viennent-ils?» — «Кто такие славяне? Откуда они?» — спрашивает современный французский литератор Франсис Конт, автор новой популярной книги о славянах начиная с первых известий о них:

«Кто такие славяне? Откуда они пришли? Образуют ли они вполне определенное этническое, языковое или культурное целое? Закономерно ли говорить о них, как если бы они образовывали единое целое, род блока, лицом к лицу к романским или германским народам? Какие различия отличают их друг от друга: идет ли речь — за пределами возможного начального единства — об особых традициях или обычаях, различных укладах, враждебных религиях, далеких языках? Как они развивались по отношению к Западной Европе или к Востоку?» [2, с. 15].

Нужно признать, что французский популяризатор ставит вопросы правильно и в согласии с хорошей методологией, когда он продолжает:

«… Нам следует отказаться от готовых ответов, построенных в расчёте на легкость или на опасно редукционистские схемы (des schemas dangereusement reducteurs)».

Заниматься славянскими древностями трудно. Эти простые земледельцы, задержавшиеся дольше других обитателей Европы на родо-племенной стадии, позже других образовали государства, позже применили письменность, позже были замечены и описаны могучими, нередко — враждебными соседями. Слова Гердера:

«Славянские народы занимают больше места на земле, чем в истории» — впечатляют и сейчас [2, с. 23], а тогда, когда они были сказаны, они слишком хорошо говорили о малой престижности занятий славянскими древностями. Тогда для таких занятий нужна была любовь — та любовь, которая помогает учёному бескорыстно преодолевать трудности и делать своё дело. Одним из пионеров науки нового времени о славянских древностях был славянин, словак, профессор Павел Иосиф Шафарик, наметивший и проблему этногенеза родного словацкого народа. В своём докладе для X Международного съезда славистов Матуш Кучера находит очень верные слова, когда говорит, что Шафарик

«Он сделал это с безмерной любовью к своему народу, соблюдая при этом научную точность». — «urobił tak s nesmiernou láskou k vlastnému národu, pritom s vedeckou korektnost’ou» [18, c. 231].

Запомним эти параметры — láska a vedecká korektnost’, любовь и научная точность, их соседство не случайно, они не исключают друг друга, как в том хотели бы нас уверить. И в наше время славянскими древностями заниматься нелегко, надо любить славян. И в наше время можно прослыть славянофилом. Вот как иронически рассуждает о славянофилах уже цитированный нами француз Франсис Конт:

«Среди этих мыслителей выделяются славянофилы, стремившиеся по возможности углубить древность славян как этноса, как это делают в настоящее время некоторые советские исследователи« [2, с. 389].

И это ещё не всё. Углублять средствами науки индоевропейский аспект славянской древности, оказывается, значит действовать в духе «ложно понятых патриотических интенций» [14, с. 283]. Патриотизм, как видим, тут автоматически удостаивается эпитета «ложный», сама любовь к предмету выставляется как нечто порочное, некая презумпция научной необъективности. А как же, спрашивается, возможно быть славистом и не любить предмет своих занятий? Худший враг науки не любовь, но бесстрастие. А любовь… omnia vincit amor… хотя древний поэт имел в виду не amor patriae и тем более — не amor propatriae, как можно попробовать сказать в нашем, в моем случае…

Любовь к прародине (?!) — это, пожалуй, единственный патриотизм, в котором меня можно упрекнуть, если очень сильно захотеть, даже скорее — «пропатриотизм», если исходить из новолатинского, итальянского propatria ‘прародина’. Это очень смешно, когда «ложно понятый патриотизм» вменяют русскому учёному, который ищет славянскую прародину не в Подмосковье, не на Оке и на Дону, как это делает польско-американский славист Збигнев Голомб, даже не на Среднем Днепре, как большинство советских и некоторые иностранные ученые, — который ищет её вообще не в России, а на Среднем Дунае.

В научной литературе до сих пор так было не принято, никто не спешил объявить «ложными патриотами» польских лингвистов и археологов за то только, что они ищут прародину славян в границах новой Польши. Необходимо исходить из презумпции научной добросовестности и польских автохтонистов и тех, кто сейчас рискует поднять вопрос об индоевропейских истоках славянского этногенеза. Я не оговорился, — именно рискует, а не подгоняет свои собственные результаты под «communis opinio» или под «престижные», как сказано у моего оппонента, результаты [14, с. 266].

Сказав так, мой оппонент допустил маленькую неточность, ибо, увы, сейчас порой кажется, что гораздо спокойнее и — престижнее — было бы примкнуть — моему словацкому коллеге Матушу Кучере — к ходячим теориям о позднем происхождении словаков из разнородного этнического конгломерата [18, с. 232], а мне — тоже к какой-нибудь модной гетерогенной концепции этногенеза славян или русских…

Думаю, что не стоит обогащать оппонентскую аргументацию такими атрибутами, как «ложный патриотизм», которым место — в шутках или в научном фольклоре вроде шаржей из книги Славомира Мрожека «Polska w obrazach» [19], где даны две карикатурных версии истории древних славян, первая из них — «патриотичная»:

«Версия отечественных историков: древние славяне (поляне) — тихие, кроткие, выбритые… Версия иностранных историков: славяне древние, дикие, неотесанные, заросшие». — «Wersja historyków rodzimych: Dawni Słowianie (Polanie) — cisi, łagodni, ogoleni… Wersja historyków obcych: Słowianie dawni, dzicy, niewychowani, zarośnięci»

Призыв не высовываться за шлагбаум V-VII вв. н.э. и археологической Пражской археологической культуры того же времени (пресловутая «явленность» славян миру) лишает всякого смысла занятия реконструкцией как выявлением по косвенным научным данным состояния до «явленности» в литературных свидетельствах. Отпадает, кстати, надобность и в работах на тему «К реконструкции древнейшего состояния праславянского»... Будем надеяться, однако, что странный призыв этот [14, passim] останется втуне, а древнейшая реконструкция давала, дает и будет давать еще много для науки славянских древностей.

Далее… Кто такие славяне?