Путешествие Срезневского по землям славянским в 1841 г.

Донесение адьюнкта Срезневского, г. Министру Народного Просвещения из Вены, от 8 (20) февраля 1841 года.

Путешествующему по землям славянским с целью изучения истории, языка и литературы славян, представляется поприще столь же разнообразное, сколько и обширное. Язык и сочинения, слог и образованность писателей, их влияние друг на друга и вообще на просвещающийся класс, развитие знаний и идей, словом все, что составляет предмет литературы, в обыкновенном значении сего слова, сколько не занимательно, сколько не важно для него, не может быть однако же исключительным предметом его наблюдений. Он должен узнать язык славянский в его коренной характеристике и многообразных изменениях в разных странах и в разные века, должен обращать особенное внимание на те произведения, в которых отразились, которые одушевили наиболее ум и фантазию, вкус и образованность славян, как племени отличного от других по духу и жизни, – и не может не очертить себе круга, гораздо более обширного, нежели какой даёт ему обыкновенная литература. Ограничиваясь тем, что найдёт в языке в сочинениях Писателей, он увидит славян под влиянием, часто очень сильным, от их соседей, Западной Европы, и тем меньше узнаёт само славянство.

Чтобы узнать славянство (что нужно ему и для самого определения степени чужого влияния на славян), он должен, с одной стороны, – изучать старинные памятники языка, писанные людьми, ещё не имевшими притязания на звание «писателей» и «литераторов», и тем более сохранившими в своих сочинениях народность языка, народность мысли и чувства; с другой стороны, идти в народ, вслушиваться в его речь, простую не испорченную исполнением придуманных правил, в его пословицы, песни, предания, в которых выражает он себя, свой ум и фантазию, вкус и понятия, свою жизнь и своё прошлое так простосердечно и так полно. А чтобы он мог понять сознательно то, что прочтёт в старых хартиях и услышит в деревнях и полях, он должен узнать образ жизни славян, их нравы и обычаи, верования и обряды….

Проникнув в дух славянства, узнав его в тех проявлениях, где условия искусства не вредили природе, он будет в состоянии оценить и тех писателей, которые, не смотря на цепи, наложенные на них влиянием чужого, смогли, однако же сохранить свою народность, понять свой народ, свой родной язык, и те формы, в которых может изящнее и могучее проявляться ум и фантазия для его соотечественников, в одежде его отечественного языка. Немного памятников языка и словесности славян сохранилось нам от старых времён, но тем они драгоценнее, и тем более притом должно ценить и исследовать те, кои хранит сам народ.

Изучение славянских народов, их наречий и памятников, их народной словесности, изучение местное, так сказать, топографическое, считал я и считаю тем более необходимым, что каждый живой народ, каждое живое наречие, каждая живая народная словесность представляют этнологу, историку, филологу хотя нечто такое, что наперекор судьбе, пережило долгие века, и сохранилось только в нём, что каждый славянский народ выражает в особенной форме, будучи необходимым звеном в общем развитии славянства, и может дать ответы на те или другие из общеславянских вопросов. В этом отношении каждую особенную народность жизни и слова можно сравнить с особенным музыкальным тоном (mode musicale Tonart): каждая необходима, каждая самобытна, хотя и совпадает, сливается с другими.

Самое современное направление большей части знатоков и любителей славянской этнологии и филологии в Европе убеждает в необходимости топографического изучения славян; многие из них занимаются тем, что сохранилось в книгах в рукописях, что подлежать учёному разбору и уже не исчезнет, как факт, но слишком немногие ищут новых фактов, ещё пока живых в народе, но при современном движении образованности, всё более исчезающих. Много ли Караджичей насчитать можно в целой Европе, не только между славянами? И какая славянская народность исследована так, чтобы для этнолога и филолога оставалось только критически осмысливать и приводить в систему собранные материалы?

Без сомнения, путешественник, ограниченный небольшим сроком времени, не может сделать все, что бы нужно было и что бы желал он сделать; но во всяком случай, при любви к делу и старательности, он может более или менее уменьшить число пробелов в книге знания славянства: каждый сделает что-нибудь, многие сделают много. Собирание материалов должно предшествовать всему.

Так понял я долг, наложенный на меня путешествием по землям славянским, и до сих прозанимался изучением славян прусских (за исключением Познани), саксонских, богемских и моравских.

Путь мой от границы до Праги был чрез Кенигсберг, Берлин, Галле, Лейпциг и Дрезден. В Кенигсберге я имел удовольствие сблизиться между прочим с профессорами тамошнего университета, Розенкранцем и Шубертом. Розенкранц, занимаясь народной поэзией в отношении мифологическом, сообщил мне много любопытных замечаний касательно народной поэзии германской, применяемых к миру славянскому. Хотя он и последователь Гегеля и один из знаменитейших его последователей, он однако не противник народности философских идей, не противник того, что и философия, особенно физиология и эстетика могут и должны искать ответы на многие из своих вопросов в наблюдениях той части народа, которая, сохраняя старину и простоту нравов, обычаев и понятий, обыкновенно обвиняется в невежестве; народ хранить вековые истины, в даже часто в драгоценных покровах. Шуберт обязал меня сообщением статистико-топографических сведений о славянском народонаселении не только Пруссии, но и Австрийской Империи, и первый указал мне на необходимость личных наблюдений в этом отношении, основываясь на том, что как в Пруссии, так и в Австрии, многие видят славян только там, где народ остаётся чисто славянским без знания немецкого языка. С его же помощью начал я составление этнографической карты Славянской части Европы.

В Берлине я остался на несколько недель: это нужно было и для обозрения библиотеки и кабинетов древностей, для знакомства с учеными, от которых я мог воспользоваться обще филологическими сведениями, и для самых этнографико-лингвистических изысканий. Библиотека Берлинская не богата в прочем ни рукописями, ни старопечатными книгами, важными для славянофила. Зато чрезвычайно богат кабинет древностей во дворце Монбижу: там собраны языческие вещи, откопанные в могилах и городищах, во всех частях прусского королевства, и расположены довольно правильно по родам, с замечаниями, где что найдено; славянофил должен изучать сей превосходный кабинет.

Из учёных берлинских я сблизился более всего с профессором Боппом, столь справедливо занимающим одно из первых мест между филологами Европы. Обширное знание языков так называемого индо-германского корня, твёрдая и глубокая мысль и сообразительность, неусыпная деятельность и беспристрастность, добродушие и готовность помогать каждому любителю языкознания, отличают этого учёного и внушают к нему полное уважение.

Прилежно посещая его лекции и утруждая его частыми приходами к нему на дом, я имел счастье пользоваться его вниманием, и многим обязан ему как в отношении к современным разысканием по части общей сравнительной грамматики, так и в отношении сравнения санскритского языка с славянским. Профессор Дотерици Дптерици помог мне умножить запас статистико-топографических сведений о славянском народонаселении Пpyccии.

Что до этнографико-лингвистических разысканий моих в Берлине, то они большею частью касаются кашубов или кашебов, остатка славянского народа, обитающего на границах Западной Пруссии и Померании, у берегов Балтийского моря. Кашубы (кашубск. Kaszëbi; польск. Kaszubi; нем. Kaschuben) — этническая группа поляков, населяющая часть польского Поморья — Кашубию. Неофициальная столица кашубской этнической территории — город Картузы. Зимнее время года, в которое ехал я из Кенигсберга в Берлин, не позволяло мне быть в земле их и на месте изучить их наречие и обычаи; впрочем, я успел ознакомиться с ними в Берлине, где, как и в других важных городах Пруссии, можно найти кашубов в военной службе. В последствии я успел сблизиться с некоторыми кашубами в Братиславе (Breslau) в Сгорельце (Gorlitz) Замечания о наречии кашебском имею честь приложить при сем особенною статьёй.1

В Галле я надеялся воспользоваться советами и ученостью профессоров Болена в Потта. Болена я уже не застал в живых; он умер, едва успевши дочитать корректуру Ритусапгары, которую печатал в подлиннике с примечаниями и переводом. Как Корреджио, он сам нашёл поприще, на которое призван был природою, и пал под тяжестью трудов и дум. Посмертные труды его перешли в руки Потта, и конечно будут изданы.

В Потте я нашёл второго профессора Боппа: та же учёность, то же добродушие, та же искренняя любовь к своему предмету в то же высокое сознание его трудности. Беседы с ним были для меня столь же и понятны, сколько поучительны, и тем более были они для меня приятны, что Потт беспристрастно любит славян, и знает, что славяне сделали и сделают для Европы. С ним же вместе с некоторыми славянами из Венгрии, учащимися в галльском университете, я обходил славянские окрестности Галле. Язык исчез, нравы и обычаи изменились, все онемечилось; но предание живо, и названия урочищ подтверждают его: все эти места были славянскими. Я думал найти хотя что-нибудь славянское и между галлорами, работающими на галльских солеварнях, но уже ни язык, ни один из обычаев, ни даже фамильные имена их, ничто не напоминает о славянстве: они помнят только, что имели когда-то какой-то другой язык.

В Лейпциге я осмотрел славянские рукописи и сблизился с некоторыми из членов тамошнего лужецко-сербскаго общества, особенно с Мосигом фон Эренфельдом. Это общество основано студентами университета ещё в 1716 году, и постоянной целью имело поддержание знания верхне-лужецкого наречия между теми, которые готовятся быть пасторами в Верхних Лужицах (Ober-Lausilz). С недавнего времени оно соединило с этой целью и цель этнографико-литературную, занимаясь, собиранием всего, что может иметь цену в отношении к этнографии, языкознанию и литературе Верхних и отчасти Нижних Лужиц (Nieder-Lausitz). Мосиг фон Эренфельд есть один из деятельнейших членов: лужичане, любящие свою родину, могут надеяться на него много.

Библиотек и кабинетов древностей в Дрездене, в этот переезд чрез Дрезден, я не осматривал, как потому, что спешил в Прагу, так и потому, что надеялся это исполнить в более благоприятное время года, во время путешествия в Лужицы. Я познакомился только с придворным капелланом Грабетою; он родом чех, душою славянин, и, как слышно, сделал немало доброго для славян лужицких.

Приехавши в Прагу, я поспешил познакомиться с Шафариком, Ганкою, Юнгманом, Челяковским, Палацким, Преслем, Станьком, Амерлингом и другими пражскими славянофилами. Блестящим созвездием они освещают Прагу пред прочими городами Австрийской Империи и всего западного славянства. О Шафарике я могу повторить только то, что каждому известно: не знаешь, чему в нём более удивляться, патриархальному ли благородству характера или учёному трудолюбию.

В почтенном Ганке каждый русский, как и каждый славянин, находит друга, родного. Его уменье находить древние памятники литературы удивительно; что же касается нападок некоторых, осмеливавшихся предполагать, будто он мог подделывать такие памятники, на них не стоит отвечать: кто не знаком лично с Ганкою, тот может читать то, что он открыл, и убедиться в противном.

Старец Юнгман, воздвигший себе бессмертный памятник «Чешскнм словарём», продолжает трудиться над его дополнением, и приготовляет второе издание «История чешской литературы». Благодарные соотечественники приготовляют полное издание прочих его сочинений, превосходных и по языку и по глубоко-искреннему чувству, их одушевляющему. Юнгман уже старец, но это чувство оживляет его и теперь, и даёт силы трудиться для Отечества, как трудился он юношей, когда поле новой чешской литературы было пусто и не было ещё надежды, что на нём созреет какое-нибудь зерно, когда самого Добровского надобно было уверять, что это возможно. Юнгман быль первым сеятелем, и сеятелем счастливым: ему обязаны чехи тем, что имеют теперь и литературу и любовь к литературе своей.

Челяковский, бывший профессор чешской литературы в университете пражском и занимающий одно из первых мест между современными чешскими поэтами, посвящает большую часть времени на составление этимологического дополнения к словарю Юнгмана, предполагая в нём объяснить корни и дух производства слов из корней в языке чешском: его проницательность и знание почти всех славянских наречий ручаются за важность этого труда. Другой труд. занимающий Челяковского, есть сравнение пословиц всех славянских народов; можно надеяться, что первая часть этого труда выйдет в свет в не продолжительном времени.

Налицкий своею «Историей чешского народа», довольно известен. Жаль, что он медлить с её изданием на чешском языке. В недавнее время, вместе с Шафариком, Налицкий издал превосходное объяснение «Суда Либуши» и «Отрывка из Евангелия Иоанна», – древнейших памятников чешского языка, относящихся к X веку, и в нём показал очень искусно всю несправедливость сомнений, относительно подлинности сих драгоценностей. Теперь он занимается, изданием «Чешского Архива», – собрания старых дипломатических бумаг чешских, и печатает третий том «Истории Чешской».

Не могу умолчать и об учёном благородном Пресле, хотя он и не занимается собственно литературой. Его поприще – естествознание; во все свои творения пишет он на языке Чешском», и имел сильное влияние на учёное обрабатывание чешского языка, хотя его нововведения и не всегда были удачны. Что же касается его любви к отечеству, в этом отношении для молодого поколения не надобно лучшего примера. Два достойные ученика его, одушевленные подобно ему благородною любовью к отечеству, есть доктора Станек и Амерлинг. Они также посвящают себя преимущественно естествознанию: первый издал недавно прекрасное «Руководство к анатомии», а второй издаёт «Химию». Из литераторов, принадлежащих к молодому поколению, первое место занимает Тиль: по службе он военный писарь, на сцене актер, дома сочинитель и переводчик драм и повестей, редактор газет и журналов, и за свою любовь к народности, за свой слог и умение рассказывать заслужил всеобщее уважение всей публики чешской. Он же не мало содействовал к увеличению её. Удостоенный от всех радушным приёмом и готовностью помогать мне в моих занятиях, я изучал в Праге под руководством Челяковского древний и новый чешский язык, а под руководством Ганки драгоценности чешского музея. Не могу не засвидетельствовать пред Вашим Высокопревосходительством моей искренней благодарности сим двум учёным, а равно и Шафарику, которому обязан и многими советами, как относительно занятий, так и относительно плана путешествия.

Я оставался в Праге около четырех месяцев, до тех пор, пока успел усвоить себе в некоторой степени разговорный чешский язык, и погода позволила мне начать путешествие пешком.

Первым моим долгом было посетить те части Чехии, где или народ чешский сохранил чистоту и особенности в языке в обычаях, или сама земли сохранила на себе и в себе памятники минувшего. Тем более необходимым считал я это, что, не смотря на постепенное развитое литературы чешской в наше время, направление господствующее между литераторами не позволяет надеяться от них важных трудов касательно изучения народности: за исключением очень немногих, они заняты или чисто книжной учёностью, или литературой иностранной; а изучение народности, не смотря на то, что оно, видимо, слабеет, остаётся почти для всех вещью постороннею, лишнею, так сказать, игрушкою. Я уже не говорю о трудах, подобных трудам Сахарова, Даля и Снегирева, Голембёвского или Войцицкого, Караджича или Колляра, и т. п. Подобного труда можно ожидать в Чехии от одного Челяховского.

Даже и хорошего собрания песен народных до сих пор нет у чехов: собрание Риттерсберга составлено без порядка и критики; собрание Челяковского, составляющее часть общего собрания славянских песен, по самому плану издания, не могло быть полно; Камарит, правда, издал хорошее собрание народных песен, но только духовных. Один из молодых литераторов пражских готовить к печатанью новое собрание народных песен; но, сколько знаю, и оно не будет богато. Необходимое ycловие при редакции народных песен, их объяснение этнографическое, топографическое историческое и т. д. было совершенно оставлено без внимания. Собрания пословиц, кроме старых и помещённых в словарях, собрания, которое также должно быть издаваемо с объяснением, равным образом нет.

О собрании сказок, преданий, поверий и описании обычаев и обрядов помышляли немногие; немногое изданное разбросано по разным журналам и газетам. Такой недостаток внимания к народности тем более удивителен, что опыты некоторых (Челяковского, Каменицкого, Лангера, Тиля, Рубеша) писать в духе народном имели блестящий успех. Ещё менее внимания было обращаемо па исследование остатков языческой древности, сохранившихся на земле и в земле Чеxии. В этом отношении можно упомянуть об одном Калине, которого книга в России известна по журналу Министерства Народного Просвещения. Он приготовляет теперь её продолжение. Впрочем, кабинет его довольно беден.

Между тем ходя в окрестностях Праги в местах за Славным и около Мельника, где в народе остались предания о старых временах, а в земле остатки языческой древности, – в местах вокруг Болеславы (Bunzlau), Ичина, Турнавы, не только видишь всюду остатки давно минувшей жизни, но и в самом наречии старые формы, – в местах около Плзня (Pilsen) и далее до последней нынешней славянской границы на западе, также около Клатова, Стракониц и Будеёвиц (Budweis), можешь заметить, что чехи там, в соседстве с коренными немцами, сохранили в нравах и обычаях более чистоты, нежели в других местах Чехии, и т. д.

Во время сих странствий по чешской земле, я имел случай познакомиться с некоторыми учёными литераторами чешскими, кои были мне полезны и в отношении филологическом и в отношении моего путешествия. Так в Ковани я нашёл пастора Винарицкого, занимающего одно из первых мест в современной литературе чешской, и владеющего художественным литературным чешским наречием; в Соботке декана Ветешника, а в Либони декана Антония Марка, из которых последний также с честью действовал на литературном поприще; в Ичине – профессоров Шира и Махачка, из которых первый давно уже занимается сравнением славянских корней с санскритскими, а второй переводом лучших германских писателей на чешский язык; в Плзни – профессора Сметану, посвятившего себя составлению учебных руководств на чешском языке; в Козоедах одного из лучших беллетристов чешских, пастора Юрия Марка, и прочих. Вообще можно заметить, что в Чехии с года на год увеличивается число людей, посвящающих себя отечественной литературе, и ещё более число людей, оживлённых любовью к Отечеству.

К этому надобно прибавить, что таких людей более всего можно найти в духовном сословии: это – столп чешского народа.

Во всей Богемии считается жителей 4.250.000, и из них 3.000.000 чехов, не забывших своего языка; остальные суть или немцы, или онемеченные чехи (жидов 70.000, цыган не более 2–3 тысяч, и прочие). Язык немецкий господствует отчасти в городах, хотя впрочем в них и сами немцы принуждены уметь говорить по чешски, и более по границам Богемии, особенно на севере, западе и юге, менее па востоке; вся середина Богемии остаётся Чехией. Именно, общими чертами границу между немецкой Богемией и Чехией на севере и северо-западе, начиная с восточной границы Богемии на севере, можно провести от Браунау к Кралевудвору (Konigshof), Либерцу (Reichenberg), Мельнику, Лютомерицу (Leitmeritz), Рабенштейну, Плзни (Pilsen) и Вальдминхену на границе баварской, так что у Вальдминхена чехи живут на самой даже границе; за Вальдминхеном на юго-восток граница Чехии идёт к Яновицу, Прахатице, Грацену, переходит в Австрию за Гмюнд и к Личову (Litschau) и входя опять в Богемию, проходит мимо Генрихова (Neuhaus), тут на юге немцы живут ещё у Будеёвиц; на восток немцы живут около Иглавы и далее за Поличной по границам Моравским к северу на узкой полосе земли к Находу, так что около Находа и далее, почти до Браунау, чехи живут на самой Прусско-Силезской границе.

Что касается языка народного в Чехии, можно заметить, что он кое в чём отличен от языка литературного, и несколько различается по разным местам. В первом отношении можно заметить следующее.

1) Склонение существительных:
а) вместо именительного среднего на i (apellaci), употребляется е (apellace); b) вместо дательного множ. мужского на um, употребляется om (mužum – mužom);
с) вместо творительного множ. на mi, употребляется ma (dubami – dubama, ženami – ženama).

2) Склонение прилагательных качественных:
а) вместо окончаний ý и é, употребляется ey или ej (krasný, krasné – krasnej), равно и во всех корневых ý (mlýn – mlejn);
b) вместо ých, ým, ými – ejch, ejm, ejma (krasných, krasným, krasnými – krasnejch, krasnejm, krasnejma);
с) вообще прилагательное во множественном склоняется в женском и среднем одинаково.

3) Местоимения:
а) вместо mne во многих местах употребляется mně;
b) также и вместо je (винит. един. муж.) – ho;
с) вместо ona, в имен. и винит. среднего множествен. – oni.

4) Глагол: а) средний род не отличается от женского и мужского;
b) причастия не употребляются, деепричастия очень часто;
с) вместо jíti, píti, žíti, títi и т. п. употребляется jati, piati. žati, tjati;
d) вместо piji, hrabi, škrabi, teši, káži, miluji – piju, hrabu, škrabu , tešu, kažu, miluju и т. п.;
e) вместо pijí, honi, hledí, milují– pijou, honejí– honijú, hledĕjĕí–hledijú, milujou.

V) Можно заметить также, что вместо již, ješté, говорится juž-už и ešte-ešće. В отношении к местным различиям чешского языка можно заметить:
а) в восточных краях всюду вместо šť употребляется šć (št’esti – šćesti);
b) в горах на северо-востоке слышно твёрдое ł, потерянное остальными чехами так давно, что сам Гус жаловался уже на нерадение произносить его (byl-buł);
с) на юг от Праги, между Вероной (Beraun), Прибрамом, Хлумцем, Яновицем и Збраславом, вместо творительного на em, в именах существительных, и предложного на em, в именах прилагательных; употребляется om (stromem – stromom, nа bujnem koni – nа bujnom konju); d) там же и во многих других местах вместо родительного на e и дательн. и предлож. на i, употребляется в первом случае a, а во втором u (mеčе, meči – meča, meču);
e) равным образом в склонении женском вместо именит. e, родит. ĕ, дательн. i, винит. i, творительного i, употребляется, особенно на востоке, a, i, ĕ, u, ou (zеше, zeme, zemi, zemi, zemi – zemja, zemi, zemĕ, zemju, zemjou);
f) в Xpyдимском крае творительный женский оканчивается на jej, ej (zemjej, ulicej);
g) несклоняемые на i среднего рода во многих местах склоняются (znamenje, znamenjo, znamenju, znamenjem, znameni, вместо znameni, znameni, znameni, znamenim, znameni, и во множественном также);
h) окончание неопределённого наклонения на северо-востоке ť мягкое, на юге t твердое, и только в Плзненском крае tí (pisati – pisat, pisat, pisati).

Я уже не говорю о различии в словах: каждый край имеет свои особенные слова и выражения, оставшиеся от старого времени и очень важные для объяснения старых памятников, вообще, как относительно языка, так и относительно обычаев особенно замечательны жители восточных краёв и пограничные северо-восточные и юго-западные горцы: городская жизнь и всё немецкое имели на них менее влияния; слова, подобный «doch, fort, gleich, recht (mate recht)», третье лице множеств. вместо второго (máji или máju recht, вместо mate recht, вы правы) и тому подобные грубые германизмы редки; одежда старинная; в нравах простота; более любви к песням, более любви к обрядам; более почтения к образованности, более невинности и простодушия в обхождении между родами.

Суеверие в одинаковой степени всюду, с тою только разницею, что там, где немцы имели влияния более, заметно более однообразие в суевериях. Знание читать и писать распространено также одинаково всюду. При сем заметить можно, что там, где немцы и чехи соседственны, чех заставляет сына учиться по-немецки, а немец по-чешски. Гостеприимство более там, где более чехов, там же и менее нищих. Религиозное чувство и любовь к музыке отличает чехов: ни в одной стране нельзя найти столько, и столько прекрасных, духовных, и ни в одной столько дурных светских песен с прекрасным напевом, сколько в Чехии. Слава и тут замолкли давно, не оставили по себе и памяти, и милостыню выпрашивают уже не песнею, а музыкой, игрой на скрипке, на apфе. Не только нет особенного класса певцов, но нет большей охоты и к хоровым песням не духовным; даже вообще песня стала игрушкою, если не поется в церкви или во время богомолья. Не мудрено, что в Чехии нет песен исторических, очень мало старинно обрядных, мало и элегических, – а много смешных, юмористических. Пословиц и поговорок, особенно юмористических, множество. Сказок, большею частью фантастического содержания, также много, они рассказываются дурно, вяло, бесхарактерно: искусных сказочников или вовсе нет, или очень мало.

И могилы в городищах Чехии очень редки. Не мудрено: эта страна пережила столько периодов земледелия. Только в стародавних лесах или в местах опустелых остались они, и, странно, городищ осталось более, нежели могил. Таковы за Збраславью, у Радниц, у Лопаты, не далеко от Щаглавы (называется Hradina, а не Hradiste), у Копыдльна, у Постолопрты, и в разных местах Чехии, рассеянно. Форма могил та же, что и в России: кругообразный вал с отверстием с одной стороны и углублением в средине; отверстия обращены то в ту, то в другую сторону, чаще, впрочем, к раннему востоку. В городищах находят одни черепки, иногда бронзовые и каменные вещи. Целые урны с пеплом и с вещами находят в земле, гдe может быть прежде и возвышались намогильные холмы по где уже не осталось и следов их.

Mopaвия представляла для меня ещё более предметов для исследования и изучения. Не столько страдавшая в веках прошедших, менее просвещенная, она сохранила в большей степени свою народность, и представляет её в отношении к обычаям и языку в столь разнообразных оттенках, что почти в каждом её углу наблюдатель находит что-нибудь новое, столь же мало известное, сколько и достойное быть известным.

Я говорю новое, мало известное, ибо действительно славянская Mopaвия до сих пор ни в отношении к языку, ни в отношении этнографическом ещё не описана: небольшие замечания, находимые в топографии Mopaвии Вольного и в разных местных немецких журналах и альманахах, очень недостаточны; а по части издания памятников народной словесности находим только «Словацкие пословицы», изданные Трпкою, и «Моравские песни», изданные Сушилом; и то первая книжка и мала и составлена наскоро, а вторая, хотя и богата количеством песен, но в отношении лингвистическом не имеет никакой цены (в ней не только не означено, где какая песня списана, но не сохранён и общий местный колорит наречий, так что есть песни, которых нельзя причислить ни к одному из моравских наречий). Есть впрочем надежды на многое: Сушил продолжаете трудиться и, можно надеяться, будет впредь издавать более осмотрительно; Огерал собирает материалы для этнографии Моравии; Бочек и Шембера тоже; есть даже молодые люди, посвящающее отпускное время путешествию по родине, и собирающее идиомы, предания, обычаи и т. д. Всё это будет мало помалу издаваемо в предположенном моравском журнале, который собираются издавать в Брно; есть даже надежда, что будет издаваться не один, а два журнала.

Брно (Brünn) не богат, но и не беден славянофилами: там нет только того братства, того единодушия между ними, какое находим в Праге, хотя впрочем и в Праге поколение молодое как-то отделено от старого, и мало хочет и может пользоваться его наставлениями, его опытностью, его учёностью; есть однако несколько лиц, по справедливости пользующихся уважением и известностью. Учёный археолог и историограф Моравии Бочек, известен своим богатым моравским дипломатарием, и ещё более заслуживает быть известным по своей обширной учёности, особенно в отношении к средним векам Чехии, Моравии и окрестных земель. Он собрал множество материалов для составления моравского ономастика; не менее богато и его собрание моравских идиом, большею частью описанных этнографически. Третий том дипломатария уже приготовлен к печатанию. Профессор Жак многое и долгое время трудился над чехо-славянской грамматикой, обратив первый особенное внимание на сближение наречий народных с наречием, господствующим в литературе, и на обработку правил спряжения. Есть надежда, что его грамматика будет издана ещё в нынешнем году. Профессор Клацель есть один из лучших чешских поэтов. Профессор Сушил известен изданием народных моравских песен (вторая книжка издана недавно); он имеет много материалов для продолжения и улучшения своего труда. Профессор Кинский собирает дополнение для юнгманова словаря: он был один из первых, начавших вместе с Юнгманом трудиться для оживления чешской литературы. Литератор Огерал, писавший впрочем более на немецком языке занимается этнографией Моравии: я обязан ему за доставление многих любопытных сведений в этом отношении. Не могу не быть благодарен за подобные сведения также и аббату Августинского монастыря в Брно и аббату Райградского монастыря (Reihern) близ Брно.

Я посетил сей последний для осмотрения рукописи, известной под названием «Martyrologium Odonis». Писанная (in-4°, на 139 листах) на пергамине, в первых годах IX века (если только считать заметку о сем, находящуюся в рукописи, не за копию с другой более старой рукописи). Она обращает на себя внимание по кирилло-славянским припискам, рассеянным на разных страницах его. Сии приписки заметил Палацкий в 1837 году, а прочёл Шафарик в 1838 году. Главная из них находится на л. 70, на правой странице в углу снизу и на обороте в углу сверху, полу-старательно, полу неискусной рукою: чернила сошли, чернильная материя, проникнувшая в пергамин, позеленела, и написанное читается с большим трудом. Вот от буквы до буквы cия приписка, как я прочёл её;

1. «оче ги҃ благослови иоана хръсостома на рождство стьѧ вць свѣтьлъ дьнь днесь и чудеснъ прѣдъ очеси нашими дъньсь мати живота нашего из лоеснь изиде сѫщи҃ въ истинѫ мати свѣта дврь невесъна намь родисѧ иссѧщи спе҃ни (кажется спасения, а не писания, как требует подлинник греческий) жизни еѫ же раздрушано бысть прѣ.»

2. «въторое небо земи»

Все другие приписки имеют совершенно другую форму и по начертанию букв и по чернилам; буквы новее, чернила чёрно-желтоватые. Вот они все: а) на поле оборота 2-го листа есть такие остатки: «р ѕъ но сыце титвахаскогъ ѩьірѫт»; b) на обороте 51 «папѣ»; c) на 65 – «кюрил»; d) на обороте 71 листа «апѣ»; е) на обороте 88 л. «апа»; f) на 113 л. «па҃п»; g) на обороте 151 л. «пѣ»; h) на обороте 133 листа «чапѣ». Они заставляют предполагать, что рукопись при переплетении была обрезана, так что на обрезках остались недостающие буквы (странно, что большая приписка, выписанная выше, не подверглась тому же искажению). Кроме сих приписок есть и ещё одно слово не приписанное, а входящее в текст рукописи. Вот оно с фразою, в которую вставлено:

latria «At illo cultuq grece латри dicitur latine uno verbo dici non potest». —

Рукопись начала IX века, и в ней греческое слово славянскими (?) буквами – за полвека до Кирилла! Невольно вспомнишь о словах монаха Храбра. Но точно ли рукопись IX века? Не имея ни причины, ни надобности не верить своевременности всей рукописи, я, однако, позволяю себе сомневаться в том, что в листок, на котором находится это слово «латрия» (поклонения), принадлежит IX веку. Пред первым листком рукописи есть листок, бывший приклеенным к доске переплёта; не трудно было заметить, что на внешней, не приклеенной к доске странице его, написано то же, что и на обороте 1-го листа. Догадываясь, что и на странице, приклеенной к доске; должно быть то, же, что на правой странице 1-го листа, т. е. что весь этот лист есть только повторение 1-го листа, я позволил себе отклеить этот листок от доски, и всмотрелся в связь тетрадей рукописи, и увидел что: а) листок, бывший приклеенным, составляет с 6-м листом первой тетради рукописи одно целое, а листок 1-й приклеен ко 2-му: как вставочный; b) на первой странице отклеенного листа я нашёл и слово «latria», но уже написанное только по латыни, и заметил, что вся страница темна, конечно, от долговременного употребления.

Дело для меня объяснилось. Подлога предполагать здесь невозможно: он был бы сделан искуснее; но владелец рукописи, желая иметь 1-й листок чистым, списал его на особенном куске пергамина и вклеил этот кусок в рукопись, а подлинный лист оставил для переплёта. Что перепись этого листа могла быть сделана только по истечении немалого времена после того, как писана вся рукопись, это ясно: рукопись должна была иметь время постареть. Не был ли он даже переписан в то время, когда рукопись переплеталась и обрезывалась? Это могло быть не paнее XV века, или по крайней мере XIVвека, как можно судить по почерку, малых искажённых обрезкой, приписок?

Как бы то ни было от воспоминания о словах Храбра должно в этом случае отказаться,– и остаться при вопросе: «кто мог делать славянские приписки? Texte du sacre невольно приходит на память, а другие кирилловские рукописи XV- XVI столетия, рассеянные в разных библиотеках этой части Европы могут содействовать к объяснению дела. Думаю, что можно найти здесь рукописи кирилловские и древнее XV века; думаю, что около этого времени в сих местах были по крайней мере отшельники молившиеся и писавшие «по вере Русского Закона», как упомянуто в глаголической приписке XIV века в Texte du sacre. . . Не им ли принадлежат и приписки в Pейградской рукописи?

Занявшись мораво-словацким наречием в Брно и сделав небольшое путешествие пешком на запад Моравии, для ознакомления себя с чисто моравским наречием; я поехал в Оломуц (Olmutz). Всего приятнее было для меня там знакомство с профессором чешской литературы Шемберою. Ещё молодой человек, он отлично деятелен, и даёт прекрасное направление своей деятельности: как профессор, он имеет сильное влияние на своих слушателей, возбуждая их основательно изучать чешский язык, и сам обращает неусыпное внимание на изучение моравских народностей.

С ним вместе мы обошли Гану, благословенную родину оригинальных ганаков, «Моравскую Палестину», как они называют её, вникали в их наречие, собирали песни, пословицы и предания, и доходили до мест, где живут не менее оригинальные валахи.

Далее я поехал в Опаву (Troppau); впрочем в самом городе я не нашёл для себя ничего особенного важного. Директор музея Энс написал несколько любопытных сочинений об Австрийской Силезии; но ни чешского языка, ни о славянах силезских не знает. Из Опавы я сделал несколько прогулок по Австрийской Силезии, где: живут славяне; для ознакомления себя с их наречием.

Моравия имеет жителей 2.150.000, из которых славян 1.485.000 (жидов около 33.000). В городах и между славянами господствует язык немецкий во всём среднем и высшем сословии. Немцы живут по реке Дые (Taja) на юге, за 49° широты от западных границ Mopaвии до Моравы, также около Иглавы, Брно, Ольмюца, и более всего в горах на северо-западе. Здесь границу между населением славянским и немецким можно положить общими чертами так: начинаясь у прусско-силезской границы, между Егерндорфом в Опавой, раздельная линия идёт выгнутою чертою к Кенигсбергу, потом прямо на юг к Страмберку, отсюда почти прямо на запад, неподалеку Новаго Ичина (Neutitschen), Границы (Weisskirchen) и Оломуцкой Быстрицы (Wisternitz), далее на северо-запад мимо Штернберка, Унчова (Маеrische Neustadt) и Шумберка, потом на юг от Шильдберка к Могельницам (Muglitz), и наконец кривою чертою к юго-западу, снова к границе богемской у Березовой (Briesau).

Таким образом, и в Mopaвии немцы живут большею частью по границам. Славяне моравские по наречию и обычаям довольно разнообразны, хотя и принадлежат все, кроме небольшого числа хорватов (11.000 – у границ австрийских), к отрасли чехо-славянской. Хорваты говорят наречием и имеют обычаи хорватов венгерских.

Остальные Моравы суть: собственно моравцы, ганаки (Hanáci), словаки моравские, валахи, силезские моравцы и польско-силезские моравцы. Собственно моравцы живут на западе Моравии, т. е. в краях иглавском и зноимском, почти во всём брненском, исключая восточных границ и в оломуцком на юго-западных границах. Hapечие их не многим отличается от народного чешского. Как особенности, можно сверх этого заметить: а) превращение о в ô (pôtôm, wtôrej); b) вместо ého, ému– ýhо, ýmu (krasnyho, krasnymu); c) вместо koho, komu, toho, tomu – kého, kému, tého, tému; d) вместо общеупотребительного в Чехии nyni–nyčko (теперь), в Mopaвии неизвестного, употребляется wčil-wčilej, неизвестное в Чехии. Во всем прочем, кроме некоторых идиом, сходно это наречие с восточным чешским.

Ганаки ( Hanáci) живут в Гане, пo реке Гане (Haná), в средине Моравии т. е. в крае Оломуцком, на северо-восточных границах Брненского, северо-западных Градищского, и в западной части Преровского, с запада примыкая к собственным моравцам, с юга к словакам, с востока к валахам и силезским моравцам; с севера к немцам.

Haречие ганацкое особенно отличается выговором у за é и u за ô, равным образом и не изменяется в i и а в e. Словаки моравские живут большею частью в крае Градищском, исключая северных и западных ограничных его земель, также по юго-западным границам брненскаго. Hapeчиe их отличается от наречия словаков венгерских употреблением мягкого r, как и в чешском и других моравских наречиях.

Валахи живут в южных частях края Преровского и северных края Градищского. Их наречие есть средина между ганацким и словацким, и замечательно кроме того употреблением твёрдого ł. Слезские моравцы живут на северо-востоке края Преровского и на востоке Опавскаго. Польско-слезские моравцы живут в крае Тешинском. О наречиях силезских я говорю в особенной записке, к сему прилагаемой2

Что я сказал выше о чехах, то можно повторить и о моравцах. Впрочем вообще в наречиях Моравских, германизмов менее, да и влияние немцев во всех отношениях слабее; просвещения также менее, равно менее и любви к музыке, и более любви к песне, к старинному обряду; добродушия и гостеприимства более. Одежда очень разнообразна. Старинный образ жизни более всего у ганаков и валахов. Часть сих последних, горные валахи, ведут летом жизнь полукочевую.

Оставив Mopaвию, я поехал во Вратислав (нем.Breslau; рус. Бреславль), с тем, чтобы там сколько можно приготовиться к путешествию пешком по славянской части Прусской Силезии, а между тем и обозреть все, что есть важного по моему предмету в университетских собраниях. Профессор Пуркиня, столь достойно знаменитый в Германии своими открытиями и трудами по части физиологии, и не менее того достойный глубочайшего уважения от всех славян за все славянское сердце и образование, обласкал меня, как родной, и помогал мне чем мог в моих трудах. Даже ещё не выезжая из Вратислава, я мог начать лингвистические разыскания о польско-слезском наречии, находя всегда на берегу Одры сплавщиков леса и барочников, приезжающих туда из верхних частей Слезска. Привыкнув к наречию, я поехал в Ополье и оттуда обходил средину славянской Силезии.

Жалею, что я, спеша в Лужицы, не мог посвятить на этот народ много времени: он сохранил много любопытного в своём наречии и обычаях.

О наречии прусско-слезском я говорю в упомянутой записке о слезских наречиях; об образе жизни, наречиях и народной поэзии прусских слезаков буду иметь честь представить также отдельную записку – между рукописями славянскими в университетской библиотеке Вратиславской я не нашёл ни одной важной; за то много любопытного нашёл в музее древностей. Собственно городищ в Силезии я не видел; могил много: в них, равно и в ровных полях, находят урны с пеплом и разные вещи, каменные и бронзовые, в большом количестве. В Вратиславе же я занимался, с помощью кандидата Маркуса, нижне-лужцким наречием.

Проездом из Вратислава в Сгорелец (Görlitz), я останавливался на короткое время в Лигнице, где в библиотеке при церкви Петровской, нашёл три кирилловские рукописи, кажется XV–XVI столетия: одна из них – Псалтирь, в искажённом состоянии, а в отношении к языку почти не разнятся от нашего перевода; другая – отрывки из сочинений Златоуста; третья – календарь. Все три, кажется, вывезены из России. При этой же церкви хранится и образ Алексея Митрополита.

В Сгорельце я не мог не остановиться на большее время: кроме библиотек, меня остановило там знакомство с кандидатом Смоляром, отличным знатоком наречий Лужицких. Он был мне особенно полезен в отношении к наречию верхне-лужицкому. В библиотеке Миллиевской я нашел 11 Славянских рукописей, большею частью чешских, между прочим и календарь, очень похожий на виденный мною в Лигнице. В библиотеке учёного общества хранятся коллекции покойного Антона, также Френцеля и прочих. Между первыми я нашёл любопытные замечания о наречии кашебском и три списка словаря Генинга Полябского, и списал себе их. Не могу не заметить, что список Генингова словаря, известный Добровскому, из которого он сделал и извлечения в своей Славянке, есть самый неполный и худший; два другие списка ни Добровскому, ни другому кому, кажется, не были известны. Полезно было для меня и знакомство с пастором Гауптом, издателем «Лужицкаго Магазина» и «Собрания лужицких историков». С ним вместе и со Смоляром обходили мы славянские окрестности Сгорельца и, переехавши в Будишин (Bauzen), городища, лежащие вокруг сего города, и другие замечательные урочища (между прочим есть там две горы, из которых одна называется Чернобогом, а другая Белобогом).

В Будишине я не мог не остановиться на несколько дней для обозрения чешских рукописей, найденных мною в Герсдорфской библиотеке. Между ими есть очень много важных для истории чешской. В литературном отношении особенно важны две пергаминные XV века.

Одна из них – сочинения Яна Гусса (Катехизис, О шести заблуждениях и Объяснение воскресных Евангелий), переписанные, как означено на листе 137, в 1412 году, и переписанные под надзором самого Гусса, как можно судить по правописанию и по припискам, вставленным в разных местах, особенно в объяснения Евангелий. Может быть даже, рукопись эта писана и самим Гуссом. Другая рукопись, писанная в 1420 году, заключает в себе, кроме вступлений в прозе и стихах, целую поэму, до сих пор остававшеюся в неизвестности. Принадлежа к партии гусситов, автор во вступлении заставляет корону чешскую жаловаться Богу на венгерского короля Сигизмунда и на собор Костницкий, и потом от имени короны чешской представляет жестокое правление Сигизмунда и вины Чешского Дворянства.

Это высказывается в разговоре между Прагой и Кутной горой (Kuttenberg, откуда родом и Гугтенберг, как недавно стали доказывать). Этот разговор составляет содержание целой поэмы: Прага обвиняет гору, гора оправдывается. Очень любопытная, как произведение поэтическое, эта поэма ещё важнее в историческом отношении, как материал для уразумения состояния дел в начале XV века.

Вышедши из Будишина вместе с Смоляром, мы начали путешествие по Лужицам. Оно было продолжительнее, нежели я предполагал. Чем более встречал я в народе старославянского и даже можно сказать русского, тем более возбуждалось моё желание, как можно ближе познакомиться с этим народом, и я оставил Лужицы только тогда, когда посетил в них все замечательные места, вникнув в обычая и предания.

О наречиях лужницких имею честь представать при сём особенную записку 3; там же помещены и замечания о современном состоянии лужицкой литературы.

Собирая всюду народные песни и пословицы, я собирал их в Лужицах тем с большим тщанием, что они до сих пор были совершенно неизвестны. Лужичане песнями богаче, нежели все другие славянские народы, до сих пор мною рассмотренные; и самые обычаи сохранили у них более старины, нежели, например, у чехов.

Во время путешествия по Лужицам, я обращал внимание на городища и могилы: первых более в Лужицах Верхних, вторых в Нижних. Могилы, вышиной от 1 до 3 сажень 4 большею частью имеют круглую форму, точно как и в Богемии, Mopaвии, Силезии, и в редкой из них не находят урны разных вещей, каменных и бронзовых. Городища, вышиной до 25 футов5 и от 20 до 100 шагов, имеют иногда обыкновенную круглую форму с отверстием, иногда же полукруглую; есть также и двойные городища, но я не видал ни одного, которое бы имело форму столь сложную, как многие из городищ южнорусских.

В городищах находят черепки сосудов, много угля, пепла, кости животных, каменные вещи в виде молотов, ножей и прочих тех же форм, как и в могилах.

Оставивши Лужицы, я посетил берега Черной Ольстры (Schwarze Elster), и обозрел там городища. По форме они ничем не разнятся от лужицких, как и вообще все саксонские. Без сомнения, многое ещё остается рассмотреть прежде, нежели можно будет решительно признать или отвергнуть их славянское происхождение; тем не менее многое заставляет предполагать, что они действительно славяне:
a) городища находятся только там, где жили и живут славяне;
b) они всюду называются «городищами»;
с) ко многим относятся предания чисто славянские;
d) сами германцы по своим преданиям называют их славянскими – Wenden schanzen, и никогда германскими, повторяя о них предания, касающиеся славян…

Я успел приехать в Дрезден уже поздней осенью. Здесь между славянскими рукописями Королевской библиотеки, особенно заняла меня чешская Библия XIV века; а в Кабинете антиков, собрания фарфора и в частном собрании библиотекаря Клемма, я нашёл много любопытных для меня остатков языческой древности, отрытых в могилах и городищах. Вообще сравнение сих вещей с отрываемыми в России очень занимательно: формы почти те же, и не только формы, но и самый материал.

Возвратившись в Прагу, я занялся преимущественно древнею чешскою литературой, и потом, чрез Кралевградец (Koniggratz), Люгомышль и Брно, приехал в Вену.

Я занимаюсь здесь, под руководством Вука С. Караджича, языком сербским, и приготовлюсь к путешествию по землям иллирийских славян. Очень сожалею, что я не имел до сих пор случая и времени заняться языком турецким: влияние его на западную половину иллирийских славян было гораздо сильнее, нежели влияние немецкого на славян германских.

Далее… Срезневский о славянских наречиях в Штирии, Каринтии, Краине и Фриули