«В поисках скифских сокровищ» — книга Иосифа Брашинского.
В последних числах декабря 1820 года один из жителей Керчи, добывая в окрестностях города камень для постройки, неожиданно наткнулся па великолепный склеп, построенный из тесанных камней. Пробравшись в него, «грек, ослепленный массою находившихся в нем предметов, — доносили из Керчи А. Н. Оленину, известному историку и государственному деятелю того времени, — поспешно захватил один или два золотых листка … несколько пуговиц из того же металла и глиняный сосуд с аршин высоты и поспешил выйти, побуждаемый обвалом земли».
Через некоторое время, 12 января 1821 г., в склеп проникли матросы гребной транспортной флотилии, работавшие здесь па добыче камня. Они захватили всё что там находилось, и отнесли своему командиру. Командиром флотилии был капитан-лейтенант Н. Ю. Патипиоти, по имени которого в науку вошли и находка, и сам курган, в котором она была обнаружена.
Патиниоти отослал находки графу де Ланжерону, тогдашнему генерал-губернатору Новороссийского края, от которого они позднее якобы поступили в Одесский музей. Дальнейшие следы их потеряны. К счастью, сохранились описание и рисунки вещей, среди которых были массивный шейный обруч — так называемая гривна — из электра (естественного сплава золота и серебра), украшенный на концах львиными головками, два золотых браслета, небольшая электровая «статуйка» скифа с рогом для питья вина (ритоном) в руке и множество золотых бляшек с дырочками по краям — нашивных украшений одежды. В склепе были также медные котлы с бараньими костями, большое количество бронзовых наконечников стрел и глиняная амфора с клеймом на горле (вторую амфору — «глиняный сосуд в аршин высоты» — унес первый посетитель гробницы).
Совершенно очевидно, что в склепе кургана Патиниоти было похоронено весьма знатное лицо, которое, судя по этим находкам, скорее всего, было представителем высшей скифской знати. Клеймо на амфоре позволяет довольно точно датировать захоронение примерно серединой IV век до н. э.
Археология, как и любая другая наука, а возможно даже и в большей степени, знает немало случайных открытий, вносивших в неё существенный вклад и имевших порою первостепенное значение для её дальнейшего развития. Случайная находка в кургане Патиниоти прошла незамеченной современниками и лишь значительно позднее привлекла внимание учёных в связи с новой замечательной находкой, сделанной тоже случайно спустя десятилетие в непосредственном соседстве с курганом Патиниоти. Открытие это поразило современников своим невероятным богатством и блеском, огромным количеством драгоценных, дотоле невиданных вещей. Этим блестящим открытием были раскопки кургана Куль-Оба.
В марте 1830 г. Главный штаб его императорского величества по военным поселениям принял решение переселить 108 семей отставных матросов из Севастополя в Керчь. Для них предполагалось построить за счёт казны небольшие домики «с малыми расходами». Поспешность, с какой следовало провести строительство, и стремление сократить расходы до минимума привели местное начальство к решению отрядить двести солдат резервного батальона Воронежского пехотного полка, расквартированного в крепости Еникале под Керчью, собирать камень на большом холме, расположенном в шести верстах от города по дороге на Феодосию и носившем у местного населения название Куль-Оба, что по-татарски означает «холм пепла».
Этот холм уже давно привлекал внимание окрестных жителей, которыми он был облюбован в качестве удобного места для легкой добычи камня. Особенно интенсивному разрушению Куль-Оба стала подвергаться с начала XIX века, когда началось широкое строительство Керчи: порою курган превращался в настоящую каменоломню. Так, например, известно, что некто Рафаил Скасси, генуэзец, создавший в Керчи контору по ведению меновой торговли с кавказскими горцами, взял с Куль-Обы для постройки ограды своего сада 400 кубических саженей камня. Но несмотря на нещадное разрушение, Куль-Оба, покрытая огромной шапкой каменных глыб, продолжала величественно возвышаться в окружающей степи.
Для постройки матросских домов камня требовалось много, и приказано было доставить его в Керчь от трехсот до четырехсот кубических саженей. Работа началась в первых числах сентября, и, ввиду того что к наступлению зимы домики должны были быть готовы, офицеры торопили своих подчинённых. В Керчь потянулись обозы с камнем, и вскоре, заготовив достаточное его количество, солдаты прекратили работу. Лишь несколько «нижних чинов» было оставлено на холме для сбора оставшегося щебня.
При этих работах в качестве наблюдателя, посланного градоначальником И. А. Стемпковским, присутствовал и смотритель керченских соляных озер Павел Дюбрюкс. Чутьё и накопленный опыт исследователя подсказывали ему, что Куль-Оба представляет собой не естественный холм, а является творением рук человеческих — курганом, а в таком случае под насыпью и каменным навалом должна была находиться древняя гробница. «Занимаясь более четырнадцати лет раскапыванием курганов в окрестностях Керчи, — пишет Дюбрюкс, — я был уверен, что не ошибся и сообщил свое замечание господину Стемпковскому». Градоначальник приказал капитану, руководившему заготовкой камня, увеличить количество солдат на северной стороне кургана, где Дюбрюкс предполагал вход в гробницу. Распоряжение было выполнено, и 19 сентября Стемпковскому доложили об открытии угла строения из тесанного камня. Градоначальник в сопровождении целой свиты, в состав которой входили и все керченские археологи и любители древностей, немедленно выехал на место. Здесь взору прибывших открылся узкий проход в склеп и в конце его вход, заложенный камнями. Никто не отваживался спуститься в коридор: над ним нависал тройной ряд огромных камней, грозивших раздавить любопытного смельчака. Камни подпирались наполовину истлевшими бревнами и едва держались.
По приказу Стемпковского этот свод из камней был разобран, что стоило немалого труда. Три дня трудились солдаты, пока наконец 22 сентября в 4 часа пополудни коридор, так называемый дромос, ведущий в камеру, не был расчищен и через отверстие, проделанное в верхней части заложенного камнями входа, можно было проникнуть в склеп. Он представлял собой квадратную камеру площадью около 20 кв. метров, сложенную из огромных, прекрасно отесанных и тщательно пригнанных друг к другу известняковых блоков. Свод камеры возвышался в виде ступенчатой пирамиды: каждый верхний ряд камней несколько выступал над нижним, образуя ступеньку.
Когда археологи с опаской спустились в склеп, они были разочарованы: при тусклом свете свечей их взору открылась ужасающая картина полного хаоса. Дюбрюкс позднее писал: «Разрушенные доски и бревна, изломанный катафалк, вероятно служивший ложем трупу погребенной здесь женщины, повреждение стен, частью уже обрушившихся, частью угрожавших падением, — всё это заставило меня сказать г. Стемпковскому, оставшемуся наверху, тогда как я с работниками вошёл в склеп, что он уже обыскан». Однако это заключение Дюбрюкса оказалось преждевременным. Едва только начали расчищать погребальную камеру с целью её обмера и зарисовки, как тотчас, словно из рога изобилия, посыпались находки одна неожиданней, богаче и интереснее другой.
Погребения оказались совершенно нетронутыми. Все здесь лежало в таком состоянии, как в момент похорон тысячелетия назад. Лишь дерево, ткани и кости частично истлели и рассыпались.
В склепе были похоронены три человека. Главное захоронение принадлежало знатному воину, лежавшему на деревянном катафалке. Это, должно быть, был человек очень высокого роста. В отчёте Дюбрюкса указано, что длина его бедренной кости равнялась десяти с половиной вершкам (46.67 см — размер бедра человека ростом 193 см). Покойник был облачён в праздничный роскошный наряд. На голове — остроконечная войлочная шапка в форме башлыка, богато украшенная нашитыми на нее золотыми бляшками. На шее — массивная золотая гривна весом 461 г, скрученная в виде жгута из шести толстых проволок; концы ее украшены скульптурными фигурками всадников-скифов. На руках и ногах — золотые браслеты тончайшей ювелирной работы. Все платье погребенного было расшито множеством золотых тисненых бляшек.
Скульптурные изображения скифских всадников (деталь золотой гривны). Куль-Оба. IV в. до п. э. Эрмитаж.
Рядом лежало его оружие: меч, лук и стрелы, кнемиды. Рукоять и ножны меча, а также футляр для лука и стрел, так называемое налучье, или, по-гречески, горит, были обложены золотыми пластинами с вытисненными на них изображениями борющихся зверей и фантастических животных; бронзовые поножи покрыты позолотой.
Рядом с оружием лежали рукоятка кожаной нагайки, оплетенная золотой лентой, точильный камень в золотой оправе и роскошная золотая чаша — фиала — весом 698 г, сплошь украшенная чеканными изображениями многократно повторяющихся бородатой головы скифа и маски мифической медузы Горгоны.
Золотая фиала. Куль-Оба. IV век до н. э. Эрмитаж.
Все свидетельствовало о том, что погребенный здесь воин был лицом самого знатного происхождения, представителем высшей власти, возможно, скифским царем.
Рядом с ним, на полу, лежал скелет женщины, очевидно, его жены или наложницы. Некогда ее тело покоилось в саркофаге из кипарисового дерева с росписью, украшенном пластинами из слоновой кости. Часть этих пластин орнаментирована поразительными по тонкости и изысканности исполнения гравированными рисунками. На них изображены сцены из древнегреческой мифологии («Суд Париса» и др.)» охота скифов на зайцев и т.д.
И царь, и царица были похоронены в роскошном праздничном наряде, расшитом множеством золотых бляшек, число которых достигало нескольких сотен. Голову её украшала электровая диадема. К ней принадлежат, вероятно, и тяжелые золотые подвески, найденные у пояса женщины.
Золотые подвески с изображением головы богини Афины. Куль-Оба. IV век до н. э. Эрмитаж.
Это — всемирно известные два замечательных медальона с изображением головы богини Афины Девы (Партенос) в шлеме. Изображение воспроизводит голову знаменитой хрисэлефантинной (т. е. сделанной из золота и слоновой кости) статуи богини, изваянной великим скульптором Фидием в 40-е годы V века до н. э. для храма Парфенона в Афинах.
Здесь же были обнаружены ещё две пары золотых подвесок — подлинных шедевров античного ювелирного искусства. Подвески сделаны столь поразительно тонко, что изображения на них можно рассмотреть лишь через сильное увеличительное стекло. В медальонах одной пары между лепестками розеток удивительно гармонично размещено по четыре миниатюрных женских фигурки, иллюстрирующих сцену из «Илиады» Гомера: морская богиня Фетида и морские божества Нереиды приносят сыну Фетиды, одному из величайших греческих героев Ахиллу (Ахиллесу) оружие, выкованное специально для него богом огня и кузнечного ремесла Гефестом. Изображения оружия — шлема с перьями, щита и лат — столь миниатюрны, что они едва различимы. Вместе с тем фигурки богинь и оружие переданы так реалистично и точно, что просто поражаешься человеческому гению, сотворившему их.
Эти поистине изумительные ювелирные изделия, как и некоторые другие произведения античного ювелирного искусства, найденные в Северном Причерноморье (шедевром среди них являются золотые серьги из Феодосии), заставляют вспомнить рассказ римского писателя Плиния о знаменитом мастере Феодоре с острова Самоса, который будто бы изобразил в статуэтке самого себя, держащим в руке колесницу, запряженную четверкой коней столь малых размеров, что и колесница, и её возница целиком прикрывались крылышком им же изваянной мухи. Эти замечательные изделия невольно вызывают в памяти известную сказку о знаменитом тульском кузнеце-умельце, который блоху подковал.
На шее скифской царицы были ожерелье и тяжелая золотая гривна весом 473 грамм. Возле погребенной лежали два широких золотых браслета и бронзовое зеркало, ручка которого обложена золотым листом. Они, подобно оружию царя, украшены изображениями в скифском «зверином» стиле.
У ног «царицы» была обнаружена самая выдающаяся находка Куль-Обы — всемирно известный теперь круглый электровый сосуд, украшенный четырьмя сценами, изображающими скифов: тремя парными и одной одиночной. Электровый кубок. Куль-Оба
Первая сцена изображает величественную фигуру сидящего скифского царя или военачальника в диадеме на голове, обеими руками он опирается на копьё и беседует с сидящим перед ним на коленях воином в остроконечной шапке — башлыке, держащим копьё и опирающимся на щит.
Электровая ваза со сценами из скифской жизни. Куль-Оба. IV век до н. э. Эрмитаж.
Следующая сцена изображает скифского воина, натягивающего тетиву на лук. Согласно рассказу Геродота, скифы произошли от скифской змееногой богини земли и плодородия Апи — Матери Богов и легендарного Геракла. Скифские воины — сыновья Геракла, научились натягивать лук именно у своего легендарного отца. Умирая скифы отправлялись к своим праотцам в Геррос, где находятся скифские курганы.
Ещё два парных изображения со сценами врачевания скифов. На одной стороне сосуда изображены сидящие на коленях бородатые и длинноволосые скифы-воины. Один из них лечит другому больной зуб или вытаскивает изо рта застрявшую кость. На лице пациента и в его глазах выражение боли и страдания, правой рукой он схватил руку лекаря.
Наконец, в последней сцене изображены сидящие воины-скифы, один из них видимо ранен в ногу, его товарищ осторожно бинтует рану на обнажённой ноге товарища. Чётко изображена одежда скифов, состоящая из длинного кафтана, подпоясанного поясом, брюки их украшены вертикальными или горизонтальными узорами, состоящими из солярных знаков — круг с точкой, и мягкая кожаная обувь с подвязкой.
С поразительным реализмом и этнографической точностью художник передал внешний облик скифов, их костюм, предметы вооружения. Изображения на сосуде из кургана Куль-Оба впервые дали реальное представление о скифах — этом таинственном исчезнувшем народе, об их облике, одежде, вооружении и т. д. Что же мы видим? Скифы носили длинные волосы, бороды и усы, они одеты в кожаную или льняную одежду — кафтан с поясом и длинные штаны-шаровары; обуты они в мягкие кожаные сапоги, перехваченные на щиколотках ремешками; головы их покрыты остроконечными войлочными шапками. Основное вооружение скифов состояло из короткого лука и стрел, вложенных в налучье, копья, четырехугольного щита.
Что же представляют собой сцены, изображенные на куль-обском сосуде? Как их истолковывать?
Долгое время широко распространено, едва ли не общепринято, было мнение, что здесь изображены сцены скифского военного быта — скифский лагерь после боя. В пользу такого понимания могут говорить все четыре сцены: первую можно толковать как донесение воина, которого обычно именуют лазутчиком, царю об увиденном в стане врага или о результатах боя, две другие — как оказание помощи раненным в сражении, а одиночную — как починку лука, испорченного в бою.
Существовало и другое толкование, пришедшее на ум людям, участвовавшим в открытии склепа. «Замечательнее всего то, — сообщает Дюбрюкс, — что на сосуде из электрума в одной группе изображен человек, которому, кажется, рвут зуб, и что в нижней челюсти царя недоставало двух коренных зубов, а третий, возле них, был больной, отчего челюсть в этом месте напухла; этот последний зуб лежит гораздо глубже остальных, которые очень хороши, совершенно здоровы и принадлежали человеку от тридцати до сорока лет». Отсюда невольно напрашивался вывод, что сцена на вазе передавала реальный эпизод из жизни царя, страдавшего болезнью зубов. Это заключение, естественно, приводило к другому: на сосуде из кургана все сцены связаны с жизнью самого царя, какими-то запомнившимися ему эпизодами, которые он и заказал изобразить греческому художнику, иными словами, — это своеобразная «биография в картинках». Правда, некоторое удивление должно было бы вызвать то, что царь мог счесть свой зубной недуг столь ярким и важным событием своей жизни, которое было достойно увековечения.
Однако вместе с тем некоторыми учёными, и прежде всего крупнейшим советским скифологом Б. Н. Граковым (1899—1970), было обращено внимание на то, что на ритуальном сосуде — а ваза из Куль-Обы, несомненно, является именно таковым — скорее следовало бы ожидать изображений, сюжеты которых связаны со скифским эпосом. Эта точка зрения разделяется теперь подавляющим большинством специалистов. К сожалению, скифский эпос нам почти неизвестен, и поэтому истолкование сцен на сосудах очень затруднительно. Недавно Д. С. Раевский предложил весьма остроумную, хотя далеко не бесспорную, трактовку изображений на сосуде из кургана Куль-Оба. Согласно его толкованию, изображенные здесь сцены являются иллюстрацией «греческой версии» легенды о происхождении скифов, переданной Геродотом. Он полагает, что выбор сюжета для каждой сцены и последовательность их расположения на сосуде указывают на повествовательный характер изображений, заставляют предполагать за ними какую-то фабулу. Д. С. Раевский предлагает «читать» фриз ритуального сосуда следующим образом.
Началом повествования, с его точки зрения, может считаться одиночная фигура — скиф, натягивающий тетиву на лук. Эта сцена показывает сущность испытания, которому должны подвергнуться три сына прародителя скифов Геракла-Таргитая. В таком случае остальные сцены должны последовательно показывать, как каждый из сыновей справился с выполнением задания. Следующие за одиночной фигурой две парные группы, так называемые сцены врачевания, по мнению Раевского, показывают лечение травм, неизбежных при неумелых и безуспешных попытках натянуть тетиву лука Геракла тем способом, который показан в первой сцене. При такой трактовке в сценах врачевания показано взаимное лечение неудачливых старших братьев — сыновей Геракла. Последняя парная сцена — главная во всём сюжете, что определяется наличием в ней фигуры царя с повязкой-диадемой на голове. В этом царе Д. С. Раевский, следуя своему толкованию всего сюжета, предлагает видеть Геракла-Таргитая, а в его собеседнике — младшего сына, Скифа, выдержавшего испытание и натянувшего тетиву отцовским способом, в момент передачи ему власти отцом. Вместе с тем последняя сцена, будучи эпилогом ко всему повествованию, становится при дальнейшем вращении сосуда его прологом: она изображает Геракла в тот момент, когда он излагает одному из своих сыновей сущность предстоящего испытания.
Но при всей заманчивости предложенной трактовки следует указать на её слабые стороны, в частности на небольшую, но весьма существенную деталь в изображении «Геракла» на сосуде из кургана Куль-Оба. В изображении греческого художника Геракл (а ведь именно он фигурирует в приводимой Геродотом «греческой версии» легенды в качестве прародителя скифов, и это очень важно) не мог быть лишен своих обязательных атрибутов: львиной шкуры и палицы. Эти атрибуты, или хотя бы один из них, обязательно присутствуют в любых изображениях героя — исключения здесь невозможны. На куль-обском же сосуде их нет, и это заставляет с осторожностью отнестись ко всей приведенной трактовке. Таким образом, следует признать, что вопрос о смысле сцен на сосуде остается пока в полной мере открытым.
С изображениями на куль-обской вазе во многом перекликаются сцены на другом скифском ритуальном сосуде, найденном спустя 80 лет после нее. В 1910—1911 гг. в урочище «Частые курганы» под Воронежем местные археологи-любители, члены Воронежской ученой архивной комиссии доктор Мартинович, священник Зверев и подполковник Языков раскопали три кургана. В одном из них оказалось «царское» погребение, в котором была найдена серебряная позолоченная ваза, очень сходная с ритуальной вазой из кургана Куль-Оба. Сосуд украшен фризом с изображениями трёх групп, каждая из которых состоит из двух воинов. Их внешний облик и одежда полностью соответствуют тому, что мы видели на сосуде из Куль-Обы: те же длинные волосы, усы и бороды (лишь один юный воин безус и безбород), те же подпоясанные кафтаны, длинные облегающие штаны, мягкие сапоги, подвязанные ремешками у щиколоток, такие же гориты, копья, щит — все
полностью соответствует тому представлению об облике скифских воинов, которые дала куль-обская ваза.
В одной группе безбородый юноша-скиф, сидящий закинув нога на ногу на возвышении из камней и придерживающий рукой боевую секиру, на рукоять которой опирается подмышкой, внимательно слушает сидящего напротив бородатого воина, также восседающего на возвышении из камней и протягивающего юноше лук. На боку у него висит горит с таким же вторым луком.
Во второй сцене изображен такой же бородатый скиф с горитом на боку. Одной рукой он опирается на рукоятку боевого топора, а другую с двумя загнутыми пальцами протягивает в сторону собеседника, стоящего спиной к нему на коленях. В правой руке тот держит два копья, уперев их наконечниками в землю, а под мышкой левой руки у него прямоугольный щит.
Третья сцена изображает двух сидящих друг перед другом бородатых воинов. Один опирается на рукоятку упершейся в камень боевой секиры, другая его рука опущена; он внимательно выслушивает сидящего напротив воина, упирающегося одной рукой о камень, а в другой держащего двухвостую нагайку. У обоих на боку гориты с луками.
При сравнении обоих сосудов — из Куль-Обы и воронежского — с первого взгляда бросается в глаза их большое сходство: они близки по форме, очень много сходного и в изображениях на них. Несомненно, мастера обеих ваз были весьма хорошо осведомлены в деталях скифского вооружения, прекрасно знали, как выглядят скифы, во что и как они одеваются и т. д. Это знакомство они могли приобрести как в военных столкновениях со скифами, которые были нередки, так и в мирном общении с ними. Вместе с тем бросается в глаза и несомненное превосходство сосуда из Куль-Обы над воронежским, по сравнению с которым первый — это подлинный шедевр. В фигурах, изображенных на нём, несравненно больше экспрессии, гораздо более тонко переданы индивидуальные черты, различные детали и т. д. Но воронежский сосуд дал и некоторые новые представления о скифах по сравнению с куль-обским: в частности, это касается их вооружения. Здесь мы впервые видим широкое применение скифами боевых секир в военном деле, впервые видим нагайку и т. д. Обе вазы относятся к одному времени (IV веку до н. э.) и отображают жизнь скифов-современников.
Как и сцены на куль-обской вазе, изображения на воронежском сосуде до недавнего времени истолковывались большинством исследователей как сцены военного быта скифов. Посвятивший этому сосуду специальное исследование выдающийся русский учёный М. И. Ростовцев полагал, что на фризе сосуда показан скифский лагерь перед боем. Признавая связь изображений на вазе со скифским культом, он усматривал её только в выборе темы — военном быте, характерном для скифской аристократии. Все три группы скифов на воронежском сосуде он считал композиционно равноправными и ничем не связанными друг с другом.
Иначе подошёл к толкованию смысла изображений Д. С. Раевский. Исходя из убеждения, что «скифские сцены» на культовых сосудах связаны со скифской мифологией, он попытался истолковать и воронежские сцены с этих позиций. Между всеми тремя сценами он усматривает тесную связь и считает, что выбор сюжета для каждой и их последовательность указывают на повествовательный характер изображений.
О чём же повествуют сцены на воронежском сосуде? Д. С. Раевский доказывает, что, как и на вазе из Куль-Обы, сцены иллюстрируют «эллинскую» версию скифской этногонической легенды: во всех трёх сценах Геракл-Таргитай показан беседующим со своими тремя сыновьями непосредственно после испытания — натягивания тетивы на лук. Первого, не выдержавшего испытания, он изгоняет из страны — тот показан спиной к отцу, удаляющимся. Второго он уговаривает покинуть страну. Наконец, младшему сыну, молодость которого в изображении на вазе подчеркнута безбородостью, победившему в соревновании с братьями, отец передает свой второй лук — атрибут власти. Но, как мы уже говорили при рассмотрении сосуда из Куль-Обы, точка зрения Д. С. Раевского имеет слабые стороны, не позволяющие безоговорочно согласиться с ней.
Раскопщики, нашедшие воронежский сосуд, выразили «верноподданническое пожелание поднести найденную вазу, как весьма редкую вещь, его императорскому величеству государю императору Николаю II», пребывавшему в то время в Ялте. Вскоре оттуда пришла телеграмма от таврического губернатора графа Апраксина, сообщавшего «о величайшем счастье: государь император всемилостивейше соизволил согласиться на принятие вазы при личном вашем участии». Нашедшие вазу выслушали это «радостное известие стоя, с глубоким вниманием». Таково газетное сообщение о воронежской находке и её дальнейшей судьбе. Некоторое время ваза хранилась в Ливадийском дворце, а затем по достоинству заняла свое место в Эрмитаже среди других скифских сокровищ.
Воронежская ваза отвлекла нас, однако, от Куль-Обы и связанных с нею событий. Вернёмся в 1830 г., в Керчь, к Куль-Обе и ее сокровищам.
Помимо электровой вазы, изображения скифов были на ряде других предметов из куль-обского погребения: на золотой бляшке изображены два скифа, пьющие обнявшись из одного ритона — сосуда в форме рога для питья вина. Это — сцена обряда побратимства, описанного древними писателями в рассказах об обычаях скифов. Греческий писатель Лукиан (II век н. э.) повествует устами скифа Токсарида об этом обычае: «… когда кто-нибудь избран в друзья, происходит заключение союза и величайшая клятва: жить друг с другом и умереть, если понадобится, друг за друга. При этом мы поступаем так: надрезав себе пальцы, собираем кровь в чашу и, обнажив острия мечей, оба, держась друг за друга, пьём из неё; после этого нет ничего, что могло бы пас разъединить».
Золотые бляшки с изображениями скифов. Куль-Оба. IV в. до н. э. Эрмитаж.
Другие золотые бляшки изображают скифов с горитами на поясе и чашами в руке, двух скифов, стреляющих из луков, всадника с занесенным копьем. Таким образом, куль-обские находки впервые подтвердили реальность сообщений древних писателей о скифах и их обычаях.
Золотые бляшки с изображениями скифов. Куль-Оба. IV век до н. э. Эрмитаж.
За саркофагом царя в склепе лежал скелет раба конюха. За его головой в специальном углублении лежали кости лошади, греческие бронзовые поножи и шлем. Возле стен стояли два серебряных позолоченных таза и большое серебряное блюдо, а в них — целый набор серебряных сосудов.
На одном из них — чеканные позолоченные изображения львов, терзающих оленей, на другом — дикие гуси, ловящие и поедающие рыб, два ритона и килик — чаша для питья вина. По обеим сторонам дверей стояли большие медные котлы, а вдоль стены — четыре глиняные амфоры для вина. На полу склона было найдено несколько сотен бронзовых наконечников, стрел и железные наконечники копий.
Легко представить, какое впечатление произвели сокровища Куль-Обы на людей, присутствовавших при их открытии. Это была первая находка подобного рода. Никогда ранее глаз археолога не видел таких несметных богатств, извлеченных из глубины веков. Современники были ошеломлены. Вот краткая заметка, напечатанная 8 октября 1830 г. в «Одесском вестнике»: «Спешим известить читателей наших об археологическом открытии, весьма важном даже в такой стране, которая издавна славится сокровищами древности, скрытыми в её недрах. Солдаты, заготовлявшие для матросских землянок камень в 6 верстах от Керчи, 22 минувшего сентября отрыли, по выборке камня с вершины горы, древнее, из огромных камней складенное здание. Когда проникли во внутренность оного, заметили, что это была древняя гробница. В ней найдено множество различных бронзовых, серебряных и золотых сосудов и вещей, коих некоторая часть самой изящной работы и цены по археологическому достоинству и качеству металла… Никогда ещё в сём краю не было сделано подобного открытия в отношении к древностям. Золота разных достоинств содержится в них до 8 фунтов».
Три дня усердно трудились археологи: расчищали склеп и находившиеся в нём вещи, извлекая их оттуда со всяческими предосторожностями. Работа велась в опасных условиях — в любой момент свод и стены склепа могли обрушиться. Дюбрюкс, сообщая об этом, пишет: «… я чуть не сделался жертвою моей страсти к древностям и точности в исполнении поручения г. Стемпковского, приказавшего исследовать склеп и снять с него план». Очень мешали работе сотни любопытных, постоянно толпившиеся вокруг гробницы, нахлынув из Керчи и окрестных деревень, как только весть об открытии сокровищ разнеслась по округе. «Этих любопытных, — продолжает Дюбрюкс, — собралось тут несколько сот человек. .., они были свидетелями, как . .. огромный камень, отделившийся от свода . .. упал на то место, где я находился с двумя работниками несколько минут перед тем и которое было мною оставлено по случаю жаркого спора с офицером, заградившим свет, чтобы самому
лучше видеть, и таким образом спасшим нам жизнь».
Но несмотря на все эти затруднения, к концу дня 24 сентября работа была в основном закончена. Лишь небольшая часть склепа оставалась не расчищенной и неисследованной из-за обвалившихся камней. Дюбрюкс, по его словам, был уверен, что ночью никто не посмеет войти в гробницу, так как любопытные зрители видели, как обрушилась южная стена склепа, чуть не задавившая работавших в нём, видели, «с каким страхом работники оставили меня (Дюбрюкса, — И. Б.) одного в склепе, бросились к дверям, толкая друг друга, чтобы скорее выйти». Тем не менее в целях предосторожности вход в склеп был завален большими камнями и поставлен караул — полицейский чиновник с двумя служителями. Те не хотели оставаться, ссылаясь на холодную ночь, на отсутствие пищи и другие неудобства, и, как только с кургана ушли археологи, покинули свой пост и караул. Судя по отчёту Дюбрюкса, караул оставил вверенный ему пост самовольно, но вместе с тем в нём не отрицается и то, что Дюбрюкс лично присутствовал при рапорте Стемпковскому о снятии караула и не возражал против этого. Столь сильным, очевидно, было его убеждение, что никто не решится ночью проникнуть в гробницу. Однако он, как и власти, согласившиеся со снятием караула, ошибся, и эта ошибка обошлась науке очень дорого.
Когда утром следующего дня Дюбрюкс вернулся на курган, глазам его предстала ужасная картина разорения. Вход в склеп был расчищен от камней. Неисследованная его часть была очищена и отвалены все камни, угрожавшие падением со стен. Вход был расширен, а плиты пола были, несмотря на огромную величину, целиком выворочены. Ночью в склепе хозяйничали грабители. Обстоятельства ограбления стали известны лишь гораздо позже.
Вскоре распространился слух, что в городе тайно продают мелкие золотые предметы. Но лишь в начале зимы, и то с обещанием сохранить тайну, Дюбрюксу удалось увидеть у скупщиков краденого большую часть похищенных сокровищ. Он также узнал имя одного из грабителей. Им оказался некто Дмитрий Бавро, грек по происхождению, обязанный кое-чем Дюбрюксу и поэтому давший себя уговорить рассказать об обстоятельствах ограбления, а также отдать Стемиковскому имевшуюся у него золотую бляху в виде оленя и львиную головку, украшавшую конец шейной гривны, — единственные вещи, которые удалось спасти. Вот что рассказал Дмитрий Бавро.
После того как 24 сентября археологи покинули курган и караул оставил свой пост, едва стемнело, восемь или десять человек, прятавшихся за холмом, разобрали камни, которыми был завален вход в склеп, и проникли в него. Там они, сдвинув на середину камеры камни, оставшиеся в не расчищенной её части, нашли большое количество золотых бляшек. Не удовольствовавшись своей добычей, они, заметив несколько таких же бляшек в щелях пола и желая их достать, принялись выворачивать плиты пола. Под одной из них открылся тайник, содержавший несметные сокровища.
В тайнике грабители нашли тяжелую шейную гривну, украшенную на концах золотыми львиными головками, сама же она была сделана из бронзы и лишь обернута тонким золотым листом. Однако грабители, не зная этого и видя лишь блеск золота, ухватились за неё втроем и стали вырывать её друг у друга из рук. Страсти накалялись, назревала кровавая драка, по шум поднимать было опасно — это понимали все, и эти трое согласились разделить гривну между собою. Схватив топор, один из них разрубил её на три части. Так погибла эта ценная находка. От неё сохранились лишь украшавшие её концы скульптурные львиные головки. Одну из них, как сказано, Дмитрий Бавро вернул Стемпковскому, а вторая, совершенно сходная с первой и, кроме того, полностью совпадающая с описанием Дюбрюкса, была уже значительно позднее приобретена у французского нумизмата Сабатье, состоявшего на русской службе, и также поступила в Эрмитаж.
Та же участь, что и гривну, постигла и золотую обкладку горита, обломки которой Дюбрюкс ещё успел увидеть у скупщиков краденого. Это замечательное произведение искусства также было варварски уничтожено грабителями при дележе добычи. По-видимому, ещё многие другие бесценные творения искусства были похищены. Часть из них была переломана и переплавлена в слитки золота, часть продана, иные находки — надежно схоронены похитителями. Много лет спустя, в 1859 г., в Керчи было куплено восемнадцать золотых бляшек из Куль-Обы.
Единственная ценная находка, которую удалось спасти, — это золотая бляха в виде оленя, возвращенная Дмитрием Бавро. Эта массивная бляха (вес её 266 гр.), служившая центральным украшением кожаного щита, представляет собой стилизованную фигуру лежащего с подогнутыми ногами оленя. На его туловище помещены рельефные изображения льва, сидящего грифона и прыгающего зайца. Под шеей оленя — лежащая собака; один из его ветвистых рогов заканчивается головой барана. Вместо хвоста — птичья голова.
Царь Николай I повелел дать Бавро за возвращенную находку вознаграждение в размере 1200 рублей — огромную по тому времени сумму — и объявить всем жителям Керчи, что если кто из них найдет ценности и представит их начальству, то получит за это достойное вознаграждение. Но на царские посулы никто не польстился, несмотря на приманку в виде крупного вознаграждения, выданного Бавро.
После ограбления Куль-Обы Стемпковский отдал строжайшие распоряжения для надлежащей охраны входа в гробницу: на день выставлялся караул, а ночью курган охранялся конным патрулем. Но несмотря на принятые меры и на то, что в склепе находили уже только единичные мелкие бляшки, «жажда к добыче золота, — пишет все тот же Павел Дюбрюкс, — превозмогла страх тюрьмы, а тем более смерти», и каждую ночь человек пять-шесть отправлялись на курган, ставили караульного и, когда приближался патруль, прятались за горой. Так продолжалось до 28 сентября, когда рухнувшая северная стена сильно ранила в ноги двоих из непрошеных посетителей, вошедших, как замечает Дюбрюкс, «в склеп не с тем, чтобы подивиться древнему строению, но поискать золота, ускользнувшего от нашего внимания». После этого случая ночные посещения прекратились, тем более, что склеп к тому времени представлял из себя уже лишь груду камней. Прекратились поиски также и археологами.
Однако, лопата исследователя коснулась кургана ещё раз. Сорок пять лет стояла Куль-Оба, забытая археологами, твёрдо убеждёнными в тщетности и бессмысленности новых поисков. От кургана, с которого с течением времени жители окрестных селений продолжали разбирать камень на разные строительные нужды, остались нетронутыми лишь незначительные части. На том мосте, где некогда был обнаружен знаменитый склеп, между скал, окружавших его со всех сторон, образовалась небольшая впадина. Ничто здесь больше пе напоминало о блестящем открытии. Но в народе слава Куль-Обы не была забыта, курган был овеян таинственными легендами. Керченские жители перекрестили Куль-Обу в «Золотой курган». Директор Керченского музея Ашик писал в 1848 г. о путанице, которая возникла в связи с этим: ведь возле Керчи был другой курган, испокон веков носивший название Золотого — знаменитая Алтын-Оба. Ашик указывал, что теперь керчане смешивают эти два кургана, так что «если речь идет об одном из них, то надобно спросить, о котором: о ближнем ли или о дальнем».
В 1875 г. тогдашний директор Керченского музея А. Е. Люценко решил предпринять новые раскопки кургана с целью его доследования. На это предприятие его толкнуло прежде всего содержавшееся в опубликованном к тому времени отчёте Павла Дюбрюкса упоминание о том, что тот видел нетронутую насыпь из мелких камней и под ней предполагал наличие ещё одного захоронения, которое ему не удалось, как он сообщал, исследовать из-за того, что стены склепа завалились. Кроме того, Люценко решил удостовериться, нет ли в кургане ещё и других погребений, как это обычно в больших курганах.
Куль-обский склеп был снова вскрыт и очищен от завалов. Стены его оказались наполовину разобранными. Весь пол, выложенный, как упоминалось выше, огромными каменными плитами, был взломан, плиты расколоты на части и вывезены. Под полом Люценко обнаружил несколько ям в скалистом материке, но никаких следов погребений там не оказалось. Весьма возможно, что при возобновившейся после 1830 г. добыче камня с Куль-Обы окрестные жители сделали здесь ещё не одну ценную находку. Не исключено также, что на кургане повторно хозяйничали кладоискатели — к тому времени в Керчи возникла и расцвела «профессия», представителей которой называли «счастливчиками». Они раскапывали древние могилы с целью грабежа и наживы и сбывали награбленное торговцам древностями, что также превратилось в особую «профессию». Однако никаких сведений о находках, которые можно было бы связывать с Куль-Обой, до нас не дошло.
Раскопки Люцепко оказались, таким образом, безуспешными. Не нашлось новых погребений и в тех траншеях, которые Люценко прокопал в кургане. Было найдено лишь несколько мелких золотых бляшек, таких же, как в 1830 г.
Неудача Люцепко окончательно отбила интерес к Куль-Обе. Однако курган и до сих пор остается не доследованным. Лишь после того, как будет удалена вся его насыпь, можно будет твердо сказать, что он изучен полностью и открыл все свои тайны. Пока же этого утверждать нельзя. Пока он, возможно, таит в себе ещё не одну загадку. В наши дни, когда археологи при раскопках курганов пользуются современной техникой — мощными бульдозерами, скреперами и т. п., полное исследование Куль-Обы стало вполне реальным и представляется весьма заманчивым и крайне необходимым. Последняя точка в исследовании кургана ещё не поставлена.
Кто же был похоронен в Куль-Обе с такой поистине царской пышностью? Первые исследователи высказывали по этому поводу самые различные, взаимоисключающие и порою фантастические предположения. Некоторые полагали, что в кургане был похоронен боспорский царь. Такое предположение казалось естественным, поскольку курган был сооружен в самой непосредственной близости от столицы Боспорского царства Пантикапея. Называли даже имя этого царя — Перисад. Дело в том, что на золотом олене — нащитной бляхе — процарапаны греческие буквы «ПАI», по-видимому, сокращение имени мастера, изготовившего его. Кое-кто из исследователей же решил, что эти буквы представляют собой начало имени боспорского царя Перисада I (по-гречески — Пайрисадес), правившего на Боспоре с 349 по 311 г. до н. э., при котором государство достигло большого могущества.
Однако, такое толкование куль-обского захоронения не может быть принято. Дело в том, что здесь во всем видны обряды и черты, свойственные не грекам, а скифам. «Боспорские же цари, хотя они, вероятно, и не были чисто греческого происхождения, вели внешне греческий образ жизни» поклонялись греческим богам и т. д. О скифских обычаях мы хорошо осведомлены благодаря Геродоту, который, как мы уже говорили, подробно описал и обряд похорон скифских царей. Напомним его слова о том, что скифы после того, как положат в могилу тело самого царя, «в остальном пространстве могилы хоронят одну из наложниц царя, предварительно задушив её, а также виночерпия, повара, конюха, слугу, вестника, лошадей, по отборной штуке всякого другого скота и золотые фиалы… после всего этого они все вместе насыпают большой курган, всячески стараясь сделать его как можно больше».
Скифские черты видны в Куль-Обе во всём. Царь похоронен не один; вместе с ним лежит его супруга или наложница и слуга, которого умертвили, т. е. принесли в жертву, чтобы он сопровождал своего властелина в потусторонний мир. В могилу было положено оружие, большие запасы пищи (мясо в котлах) и вина, что соответствовало скифским обычаям и верованиям о загробной жизни. Царя сопровождает и его конь. Правда, в склепе оказалась только часть конского скелета, что является отступлением от чисто скифских обычаев. Но не исключено, что в кургане были и отдельные конские захоронения, не открытые пока. Они, как мы увидим, характерны для скифских царских курганов и нередко сопровождаются захоронениями конюхов.
Скифские черты преобладают и в погребальном инвентаре. Не говоря уже о культовых сосудах, прежде всего об электровой вазе с изображениями скифов, мы видели, что и большая часть оружия царя и его праздничный наряд — скифские. Вместе с тем ряд черт куль-обского погребения — греческие: само сооружение каменного склепа, часть предметов погребального инвентаря. Очевидно, перед нами скифский царь, испытавший на себе сильное влияние греческой культуры. Почему скифский царь оказался погребенным не в Скифии, а на Боспоре, можно только гадать. Здесь возможны самые различные предположения, ни одно из которых не может, однако, быть доказано.
Погребение в кургане Куль-Оба относится к последней трети IV века до н. э. — времени, когда скифское общество достигло уже сильного социального расслоения, когда существовало могущественное скифское государство. Скифские цари в это время окружают себя большой роскошью, после смерти их останки хоронят с поистине царским блеском и пышностью, свидетелем чего является не только Куль-Оба, но и многие другие скифские царские курганы, рассказ о которых впереди.
О неожиданном и блестящем открытии в Куль-Обе надлежало немедленно донести в Петербург царю, поскольку все ценные древности, а в особенности такие уникальные, как куль-обские, должны были доставляться в столицу для «высочайшего обозрения и распоряжения». Однако керченский градоначальник почему-то не спешил с этим, хотя, казалось бы, он сам должен был быть заинтересован в скорейшем уведомлении царя о находке сокровищ и доставке их в Петербург. Почему Стемпковский не сделал этого, решить теперь трудно. Возможно, что он, страстный любитель, тонкий знаток и ценитель древностей, хотел как можно дольше задержать их у себя. Но об этом можно лишь гадать. Возможно, впрочем, что вины Стемпковского здесь и не было, а «недонесение» о находке лежит на совести властей генерал-губернаторства. Чиновник градоначальства Дамиан Карейша в своем отчёте, представленном позднее Министерству внутренних дел, уверяет, что керченский градоначальник немедленно уведомил новороссийского и бессарабского генерал-губернатора об открытии в Куль-Обе. Мы теперь можем лишь констатировать тот факт, что ещё в середине ноября 1830 г., т. е. спустя почти два месяца после открытия, Николай I не имел о нём никаких сведений.
Однако через каналы Военного ведомства весть о находке, сделанной с помощью солдат, дошла до Главного штаба и Главнокомандующий всеми военными поселениями генерал от инфантерии граф Петр Толстой доложил о ней Николаю I. Поскольку царь, как сказано, ничего не знал об этом, он был весьма разгневан. Немедленно началось расследование причин «недонесения» о находке. Застрочили гусиные перья писарей. В разных направлениях помчались фельдъегери.
В Ленинградском отделении архива Института археологии Академии наук СССР хранится пухлая папка, заключающая в себе десятки пожелтевших страниц, содержание которых целиком посвящено куль-обской находке. Ею занимаются Главный штаб его императорского величества, Министерство внутренних дел, Министерство императорского двора, Новороссийское и Бессарабское генерал-губернаторство… На запросах и отношениях стоят подписи князей, графов, генералов. Переписка длится девять месяцев! Царь требует ответа.
Генерал Пётр Толстой 17 ноября 1830 г. в донесении управляющему Министерством внутренних дел пишет, что он докладывал царю о куль-обской находке и что «государь император, по все подданнейшему моему о сём докладе, не имев доныне о таковом открытии донесения, повелеть мне соизволил: спросить Ваше высокопревосходительство, почему не доведено об оном до высочайшего сведения?». В министерстве растеряны — там тоже ничего не знают. Немедленно в Одессу с фельдъегерем летит письмо управляющему Новороссийской губернией и Бессарабской областью, в котором управляющий министерством сетует на то, что ни от его прямого подчиненного, ни от генерал-губернатора графа Воронцова, ни от керчь-епикальского градоначальника не поступило никаких сведений об открытии в Куль-Обе. Он строго требует без промедления доставить о нём подробные сведения для доклада царю «с объяснением, почему о сём толико важном открытии не было донесено в свое время государю императору и Министерству внутренних дел и каковое об оных древностях сделано распоряжение».
Через десять дней граф Толстой снова пишет в Министерство внутренних дел, сообщая, что он вторично докладывал Николаю об отсутствии донесений о находке, на что царь приказал все найденные «в земле близ Керчи редкости и прочие вещи, находящиеся в ведении керчь-епикальского градоначальника, вытребовать в Санкт-Петербург и по доставлении испросить об оных высочайшее повеление».
А из Одессы всё нет ответа. И туда мчится новый гонец. Лишь 23 декабря Управление новороссийского и бессарабского генерал-губернатора посылает наконец в Петербург письмо с оправданиями. В нём сообщается, что «керченская почтовая экспедиция, основываясь на предписании своего начальства о непринятии к отправлению посылок по случаю существования в Таврической губернии холеры, не приняла разных древних вещей, найденных 22 сентября в открытой близ Керчи древней гробнице». Оправдания эти со ссылками на свирепствовавшую холеру по меньшей мере смехотворны. Во-первых, они никак не оправдывают отсутствия письменного доклада в столицу об открытии, а главное, трудно поверить, чтобы куль-обские бесценные сокровища действительно намеревались отправить в Петербург простой почтовой посылкой. И не помешала же холера вскоре после этого послать сокровища Куль-Обы в столицу с чиновником градоначальства Дамианом Карейшей! До этого можно было и раньше додуматься.
Во всей этой волоките с сокровищами Куль-Обы много непонятного и загадочного. Думается, что в определенной мере здесь мог действовать и своеобразный «местный патриотизм». На такую мысль наводит содержание письма, отправленного в Министерство внутренних дел генерал- лейтенантом Красовским, исполнявшим обязанности новороссийского и бессарабского генерал-губернатора, в котором он сообщает о посылке вещей с Карейшей. В этом письме содержится настоятельная просьба оставить для Керченского и Одесского музеев те ценности, которые не будут сочтены необходимыми для Эрмитажа.
Здесь уместно напомнить в нескольких словах о личности самодержца всея Руси Николая I. Известно, что он был человеком невежественным. Блестящие воспитатели не смогли привить ему никаких знаний, поскольку все их старания разбивались о неуёмное увлечение Николая одной лишь военной муштрой, которая была его единственной страстью. Его мечтой было превратить всю Россию в гигантскую казарму или военное поселение. Больше всего на свете он боялся образования, которое считал чрезвычайно вредным, особенно для простых людей, ибо «составляя лишнюю роскошь, оно выводит их из круга первобытного состояния без выгоды для них и государства». Николай и сам не пытался казаться образованным — это был законченный солдафон, однако очень любил окружать себя царской пышностью, и одним из средств достижения этой цели было приумножение сокровищ императорского Эрмитажа. В его Эрмитаже должны были быть такие сокровища, которые затмили бы богатства любой другой европейской коронованной особы. Этим и следует объяснить повышенный интерес, проявленный царем к открытию в Куль-Обе. С другой стороны, он, естественно, не мог допустить, чтобы его царская воля могла быть кем-то не исполнена без всякого промедления.
Наконец, 18 февраля 1831 г., спустя пять месяцев после открытия куль-обского погребения, сокровища, обнаруженные в нём, были доставлены Карейшей в столицу и предстала перед царем для «высочайшего обозрения и распоряжения». Николай был доволен. Вещи произвели на него большое впечатление. Ещё бы, подумать только — столько золота. Ведь это была первая столь богатая находка не только в России, но и во всем мире. Она была достойным украшением императорского Эрмитажа и сразу же стала жемчужиной собрания. Подобных древних сокровищ не имел ни один европейский монарх. Царь был польщён, в нём разгорелись честолюбивые стремления, он жаждал новых блестящих находок.
Карейша доставил в Петербурга отчёт Стемпковского о раскопках Куль-Обы, из которого Николай впервые узнал, что часть сокровищ из кургана была расхищена грабителями. Он был крайне разгневан: ведь вещи принадлежали ему, «хозяину земли русской». Царь приказал отобрать их и немедленно доставить в Петербург, не подозревая, что большинство вещей давно уже безвозвратно погибло. «А между тем, — приказал царь, — запретить открывать впредь подобные вещи без особого на то разрешения правительства: ибо разрытие гробниц всегда было воспрещено».
Безвестный чиновник девятого класса Дамиан Карейша, доставивший куль-обские находки, становится героем дня. Царь жалует ему бриллиантовый перстень «за участие в отыскании большей части тех вещей». О Дюбрюксе, истинном герое Куль-Обы, никто не вспоминает. Имя его ни разу не упоминается ни в одном официальном документе. А ведь именно ему наука обязана наиболее подробным и достоверным описанием раскопок этого замечательного кургана, описанием погребального склепа и всего того, что в нем находилось. Лишь много лет спустя, когда Дюбрюкса, умершего в страшной нищете, давно не стало, о нём вспомнили и имя его было справедливо восстановлено во главе списка исследователей Куль-Обы.
Карейше Николай повелел вернуться в Керчь и продолжать там под руководством Стемпковского отыскивать «подобные куль-обским древности в гробницах», а на расходы ему было выдано две тысячи рублей.
Начиналась новая глава русской археологии.
Чертомлык. Глава из книги Иосифа Брашинского «В поисках скифских сокровищ»