Календарь мертвецов

Философ Александр Ге́льевич Дугин (отец Дарьи).

Дурак и Змей: русский ноктюрн.

Календарь мертвецов.

В культуре древне-русского общества на уровне простого народа естественным образом сочетались слои философии Нави и соответствующие им следы матриархата, аграрные практики, мифы и обряды и культы почитания предков. В целом эти три уровня представляли собой единую структуру гомологий: всходы растений как родившиеся люди происходили из Великой Матери и глубин Земли, развертывались в весенней роскоши, созревали за лето (жизни) и постепенно клонились назад к Земле, куда нисходили осенью (в старости) достигая «зимнего солнцестояния», «Кощеева царства» и возвращались назад. Статус предков в такой ситуации приобретал циклическое, а не линейное измерение — в колесе рода, как и в колесе года, циркулировали проекции одного и того же вида (эйдоса), что приводило к наложениям древности не только на современность, но и на будущее.

Сезоны каждого года отличаются друг от друга (например, погодой или событиями, в них происходящими), но сама последовательность остается неизменной. Поэтому линейное (поступательное) движение — это не что иное как часть цикла. Подобно этому человеческая жизнь есть круговорот — из земли в землю, составляющий часть более широкого цикла — родового, семейного, племенного. Как наступившая в этом году весна есть все та же весна, что была и в прошлом, а новые всходы пшеницы точно такие же, как те, что и раньше, так новорожденные суть возвращающиеся предки.

Такое отношение характерно для самой философии Нави, которая не исключает из себя сферу дня, жизни и ясного рассудка, и не противопоставляет их себе, но включает в себя как свою производную, как своё диалектическое развертывание. Соответственно, и фигура предка относилась не столько к людям предыдущих поколений, давно ушедшим, а в силу однообразности крестьянского быта, наверняка, легко забытым, а именно к неизменному бытию самого рода как имманентной силы, воплощенной в личности, более высокого уровня, нежели отдельные индивидуальные члены семьи. Отсюда повторяемость имён в русском обществе и обычай называть потомков именами предков. Подобная практика была не просто данью памяти, но основывалась на вере в действительность, действенность особого могущества, коренящегося в Нави, в тёмной стороне бытия, но способной бесконечно выпрастывать свои силы в виде новых существ на дневной свет, чтобы потом снова вернуть их в царство мёртвых.

В матриархальной цивилизации такой крестьянский циклизм смещен в область ноктюрна и сводит саму фигуру Предка, Рода не к мужским гештальтам, но к женским и в пределе к самой Великой Матери. В этом случае сам факт появления, рождения, возникновения, происхождения, произрастания (отсюда греческое φύσις) рассматривается как проявление безграничной и абсолютной мощи хтонического женского начала. Поэтому в такой цивилизации образ Предка размыт, как и границы рода — в центре внимания фигура Большой Матери, бесконечно повторяющаяся на русских вышивках в окружении изобилия живых существ и растений.

Здесь преобладает не столько культ предков, сколько поклонение примордиальному женскому могуществу — Матери Сырой Земле в её всеобщей и всеохватывающей стихии. Это могущество не обязательно порождает строго ограниченные эйдетические ряды, так как ничто не сдерживает Мать в её способности производить из самой себя всё, что попало, поэтому она порождает не только известные и строго определенные виды людей, животных, рыб, птиц и растений, но и многообразные смешанные формы, обобщающим гештальтом которых является Дракон (а также гиганты эллинских мифов). Также люди могут иметь отдельные черты животных, а те — растений.

Более упорядоченный культ предков складывается под начальным воздействием патриархата, когда примордиальное могущество Великой Матери укрощается определенной решеткой, которой и являются предки, настаивающие на повторении своих эйдетических фигур в конкретных проявлениях. Так область свободного творчества хтонического начала сокращается, а само творчество упорядочивается — отныне Мать производит одно и то же, по сути архетип Отца, вкладывая свою свободу лишь в разнообразие отклонений и оригинальных деталей, то есть бесчисленные погрешности, отделяющие одну особь данного вида от другой. В зверях и растениях поле такой редуцированной свободы не велико: особи отличаются лишь размером, а лишь изредка каким-то уродством.

В людях эта свобода шире, но и здесь бесчисленные поколения крестьян из рода в род воспроизводят сходные черты, приобретающие определенное разнообразие лишь за счёт межродовых перекрестных связей со свояками. Но и эта область как правило строго регулировалась, и в контексте крестьянских обществ до самого последнего времени преобладали традиции обмена невестами между несколькими (подчас только двумя) строго определенными семьями (свояками), то есть кросс-кузенные браки[39] (этот обычай до сегодняшнего дня сохранился в некоторых старообрядческих кругах), что приводило к определенному постоянству даже в области воспроизводящегося семейного фенотипа. Тем самым образ предков приобретал устойчивые черты.

Так формировались модели крестьянского патриархата. Но культ предков был основан на более древнем матриархальном мировоззрении, которое постоянно проступало, давая о себе знать и воссоздавая всякий раз заново тем самым особую герменевтику. Предки приходили из сферы Нави, которая в её изначальном описании осмыслялась в духе матриархальной оптике, и поэтому они несли на себе целый ряд этих при знаков. Ярче всего это проявлялась в тех случаях, когда речь шла о беспокойных мертвецах — упырях, заложных покойниках, а также тесно соседствующих с ними ведьмах, колдунах и хтонических духах, составлявших основное население «царства мёртвых».

Как справедливо замечает Пропп[40], в изначальном славянском календаре начало года приходилось на зимнее солнцестояние, которое было соотнесено с 12 декабря, празднованием Спиридона Тримифунтского (Спиридон Солоноворот), а также с Николой Зимним (6 декабря) и Рождеством Христовым (24 декабря/ 7 января). В календаре Нави это было местоположение Карачуна или Кощея, «царя мертвых».

Накануне Рождества в сочельник русские устраивали поминальную трапезу, отличительным признаком которой была кутья, особое блюдо, приготовленное из цельных зёрен пшеницы. Нераздробленность зёрен указывает на ту гомологию, о которой мы говорили: предки остаются целыми как и зёрна пшеницы. К зернам пшеницы добавляли ягоды, которые также представляли собой семена, и привносили в ритуальную трапезу графический символизм: темные (часто сушеные) ягоды выделялись на светлом фоне цельнозерновой каши, создавая черно-белую секвенцию, указывающая на ритмическую смену жизни/смерти. Поэтому кутью ели и при рождении детей — вернувшихся в мир предков, а также на свадьбах — в ознаменование потомства.

Ещё одним обрядовым поминальным блюдом в русской традиции являются блины, круглые тонкие изделия из муки (снова символизм злаков). Их форма также отсылает к круговороту цикла жизни и смерти. В некоторых местах России блин клали на лицо покойнику. Показательно, что и кутью и блины в дни поминовения мёртвых, и в частности, в рождественский сочельник подавали и мёртвым, ставя под образа в красный угол. Считалось, что в эти дни мертвые приходят на трапезу вместе с живыми. Первую ложку жидкой пищи при этом выплескивали на стол.

В некоторых областях под Рождество на дворах зажигали костры и приглашали мертвых греться.

Неделя Масленицы, зависящая от Пасхалий, приходится на разное время, но в любом случае отмечается в конце зимы и начале весны. В дохристианский период она имела фиксированное место в годовом календаре в период, предшествующий весеннему равноденствию, но уже предвосхищающий его. В Масленице также почитались предки, откуда традиционные блины. Пропп приводит сведения, о том, что первый блин предназначался «для душ родительских» и всех усопших в целом. Он пишет:

Подобно тому, как на святках, первый глоток посвящался предкам, так на масленице поступали с первым блином: «В Тамбовской и других губерниях первый блин, испеченный на Сырной неделе, кладут на слуховое окошко для душ родительских» (…) «В других местах первый блин отдавали нищей братии — на помин усопших (…)». «Набожные женщины, садясь за стол, едят первый блин за упокой усопших».[41]

Именно отсюда берет своё начало поговорка «первый блин комом», ранее имевшая вид — «первый блин комам». Под «комами» понимали один из гештальтов Нави, который мог прилагаться к разным фигурам. Так могли называть самих «предков», «медведей» как фигуру, промежуточную между людьми, зверьми и духами и представляющую собой лес как особую онтологическую зону[42] (считалось, что на Масленицу медведи просыпаются в своих берлогах) или же олицетворявших «свободных покойников» перехожих людей — нищих, калик-перехожих или скоморохов.

В последний день Масленицы в Прощенное воскресенье женщины несли блины на кладбище и оставляли их на могилах, прося прощение у предков.

В материалах постановлений «Стоглавого собора» упоминается: «В великия четверток порану солому палят и кличют мертвых.»[43]

Таким образом, призывание предков начинается ещё до самой Пасхи. Очевидно, что собственно Христово Воскресение толковалось крестьянским сознанием как прямое указание на бессмертие, в чем еще больше его укреплял сюжет о Сошествии Христа во ад и о выведении им оттуда душ, начиная с самого Адама, всеобщего Первопредка. Интересно, что здесь упомянут обычай «выкликать мёртвых», то есть призывать их, взывать к ним, приглашая появиться в этом мире.

Пасха связывается с весенним равноденствием, что вполне соотносится с моментом возвращения мёртвых, так или иначе отмечающим собой весь весенний период. В архаическом сознании необходимо именно «выкликать мертвых», так как в противном случае они могут и не вернуться, что скажется на нарушении баланса мира — плодородии семей и полей. В эллинской традиции обычай таких призываний, обычно, связывался с титанами — отсюда выражение «выкликать титанов» — Τιτάνας βοάν и Τιτάνας καλείν[44]. Это выражение означало обращение к могуществам, многократно превосходящим человеческую меру. В определенном смысле предки и были такими сущностями — хтоническими и бессмертными, сохранявшими свои качества, пока находились в структуре Нави, наполненной огромным, животворным, но в то же время чрезвычайно опасным потенциалом.

На кладбища было принято ходить и в Светлую Седьмицу — в Фомину неделю, следующую за Пасхой. На могилах тогда оставляли крашеные яйца и вкушали пищу, уделяя часть покойникам. На понедельник, следующий за Фоминой неделей, приходился Навий день, а на вторник Радуница — главные весенние праздники, посвященные предкам. Пропп пишет о Радунице:

Радуница была праздником всенародным. Вся деревня выходила на кладбище к могилам своих близких. Женщины на могилах причитали. В причитания входили воспоминания об усопшем, как это имело место при оплакивании после смерти. Они «с плачем и рыданьем взывали к их душам, воспевая их добродетели» (…). На могилы приносили еду и питье. Упоминаются кутья, пироги, калачи, блины, сырники, крашеные яйца, вино, пиво, канун (род браги) и т.д. Едой делились с покойниками: яйца, блины и прочие угощения крошили на могилах и оставляли их там. На могилы лили масло, вино, пиво; все это делалось «мертвым на еду». С покойниками христосовались, полагая, что они их слышат. По могиле катали яйца (…). После этого к еде и питью прикладывались сами, и печаль переходила в веселье, которое могло кончаться разгулом. «Торжество Радуницы заключалось в собственном смысле общим разгулом и игрищем» (…). И.П.Калинский пишет: «Не без основания замечает Карамзин, что наш народ, следуя языческому обряду, совершает над умершим обжорства и возлияния в честь их, и что, следовательно, наши родительские поминки напоминают собой древнеязыческий обряд поминовения, совершавшийся в начале весны, и вообще древнюю тризну» (…). На Радуницу пели песни и водили хороводы. Известна поговорка: «На Радуницу утром пашут, днем плачут, а вечером скачут». Е.Ф.Карский сообщает о белорусах: «Тут же устраивается поминальный стол, переходящий часто в разные непристойные увеселения под влиянием в изобилии выпитого вина» (…). Переход от плача к веселью и характер этого веселья нас займут ниже, при изучении проводов масленицы и других аналогичных обрядов.[45]

Во многих областях был обычай на Пасху открывать калитку кладбищенской ограды, чтобы покойники могли свободно ходить по земле, радуясь Воскресению; её снова прикрывали на Троицу.

В начале лета в неделю, предшествующую Троице, переменную в христианском календаре и называемую Семик, также поминались мёртвые. В период Семика проводились многие обряды, имеющие древнее происхождение — в частности, «похороны кукушки», «кумление» и т.д., причем многие из них сохранили очевидные связи с гинекократическими культами. В четверг Семицкой недели поминали «заложных покойников» и особенно утопленников. В более поздние эпохи в городах именно в это время хоронили всех тех, чья смерть считалась позорной или несчастливой — казненных преступников, самоубийц, умерших в домах для убогих, неопознанные тела убитых, замерзших, странников-бродяг и т.д. Такие места коллективных захоронений назывались «божедомками» и являлись прямыми наследниками древних «жальников».

В целом с миром Нави и смерти, как с царством Великой Матери были близки именно женщины, принадлежавшие (по контрасту с мужчинами) сразу двум мирам — жизни и смерти, что составляло особенность их гендерных функций в метафизики крестьянского мира.

Следует обратить внимание на то, что поминовение мертвых часто сопровождалось не только плачами, печалью и скорбью, но радостью, весельем и разгулом. Это отражает архаическое отношение к Нави, которая есть не просто область смерти, но и сфера живородящего могущества, полноты и своеобразного хтонического экстатического восторга. В XVI веке некоторые Троицкие обряды, связанные с культом предков, ещё сохраняли этот экстатический характер. Так в одном из вопросов царя Ивана Грозного «Стоглавому собору» (1551 года) говорится:

В Троицкую суботу по селом и по погостом сходятся мужи и жены на жальниках и плачутся по гробом с великим кричаньем. И егда начнут играти скоморохи гудци и прегудницы, они же, от плача преставше, начнут скакати и плясати и в долони бити и песни сотонинские пети, на тех же жальниках обманщики и мошенники. И о том ответ. Всем священником по всем градом и по селом, чтобы детей своих духовных наказывали и поучали: в кое время родителей своих поминают, и они бы нищих поили и кормили по своей силе, а скоморохом и гудцом и всяким глумцом запрещали и возбраняли, чтобы в те времена, коли родителей поминают, православных хрестьян не смущaли и не прельщали теми бесовскими своими играми.[46]

Здесь важно, что местом сбора служат «жальники», то есть особые места за пределом кладбищ, где хоронили тела самоубийц, некрещенных младенцев, умерших от чумы и т.д. (позднее они стаи называться »божедомками»). Вероятно, «жальники» изначально были связаны местами захоронений волхвов и колдунов, а располагались недалеко от дохристианских капищ или непосредственно на их месте.

Следует обратить также внимание на роль скоморохов, которые представляли собой продолжателей дохристианских традиций, и поэтому участвовали не просто в развлечении простолюдинов, но и в сохранившихся с дохристианской эпохи экстатических обрядов связанных с предками.

В остальной период лета, в большой праздник Ивана Купала (летнего солнцестояния) поминальных обрядов, связанных с предками, на Руси не было. Это вполне закономерно, так как лето представляло собой область Света, Неба и дня, максимально удаленное от сферы Нави, охватывающей период от осени до весны.

Осенью же в субботу между 18 и 26 октября, накануне празднества святого Дмитрия Солунского[47], отмечалась Дмитриевская суббота, где совершались обряды, в целом подобные тем, что были характерны для Радуницы. Это соответствует симметрии весны и осени — то есть выхода мёртвых на поверхность из зоны Нави и новое возвращение их туда, что отмечалось соответствующими обрядами.

Источники и примечания

[39] Lévi-Strauss C. Les Structures élémentaires de la parenté. P.: Mouton, 1967.

[40] Пропп В.Я. Русские аграрные праздники. СПб: Азбука, ТЕРРА, 1995. С. 24.

[41] Пропп В.Я. Русские аграрные праздники. С. 28.

[42] Эта гипотеза опирается на наличие у белорусских крестьян весеннего праздника «комоедица», в ходе которого готовилась специальная растительная пища, предназначенная весеннему пробуждению медведей. Рыбаков видел в этом отголосок греческого слова κωμῳδία, то есть «комедия». Само греческое слово происходит от корня κῶμος, что означает «пир», «бражничество». Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси.

43] Стоглав. СПб: Воскресение, 1997.

[44] Юнгер Ф. Греческие мифы. СПб: Владимир Даль, 2006. С. 121.

[45] Пропп В.Я. Русские аграрные праздники. С. 31.

[46] Стоглав. С. 116.

[47] В русской православной традиции существовало предание о славянском происхождении этого святого, что делало его славянским «предком».

Далее… Микула Селянинович — крестьянская важность