Вторник , 18 Февраль 2025
Домой / Новейшая история / Как создавался Западный человек?

Как создавался Западный человек?

«Современная западная повседневность – это не Божий дар и не только эманация неких особых качеств западного или буржуазного человека. Нет, перед нами результат двухсот-, а то и трехсотлетней политики «кнута и пряника».

«Кнут» – это система репрессивных институтов повседневности, которые так хорошо описал Мишель Фуко: полиция, суд, тюрьма, клиника, сумасшедший дом – и которые как системообразующие элементы повседневности появляются именно в капиталистическую эпоху. Надзирающие и карающие институты репрессивного воспитания. Всю вторую половину XVII, весь XVIII и всю первую половину XIX века они отсекали тот человеческий материал, который социокультурно, психофизиологически и поведенчески не вписывался в систему «Капитал плюс Государство». Результаты? Например, уже с 1800 г. кривая преступности в Западной Европе поползла вниз. И – с небольшими отклонениями и всплесками – так и движется до сих пор. Главный результат – создание бытового человека, у которого контроль со стороны внешних репрессивных структур повседневности интериоризирован и который контролирует свои психофизиологические импульсы.» Андрей Фурсов.

«Широк человек, сузить бы его,» — говорил Достоевский (устами Мити Карамазова). Капиталистическая Система, по крайней мере в своём историческом, цивилизационном ядре, реализовала мечту великого русского писателя, создав определенный тип человека. Или хотя бы модальной личности, задающей тон и код поведения в современном западном обществе: рационально действующий, законопослушный, минимально агрессивный. Во всяком случае пока он находится в «гравитационном» поле своей системы и её институтов. Произошла интериоризация социального контроля. Он превратился в самоконтроль. «Человек самоконтролирующий» – это и есть зауженный человек»…

Но каждое приобретение есть потеря. Оборотная сторона самоконтроля – невроз. Распространение нервных заболеваний в Западной Европе в последней трети XIX в., формирование нескольких «тихих омутов» традиционных зон самоубийств, возникновение психоанализа – всё это оборотная сторона триумфа самоконтроля, зауживания человека. Впрочем, как и любой триумф, этот тоже не был полным. «Фашистский взрыв» первой трети XX века с разгулом иррационального (правда, очень часто направляемого рационально и рациональным) показал, насколько в Европе тонка плёнка культуры повседневности.

Существуют хорнианские аналитические исследования елизаветинской и викторианской культур. «Хорни» (англ. «horny» — «ороговевший», «грубый») — сленговое слово, обозначающее сексуальное возбуждение. Так же называют сексуально озабоченного или пошлого человека. Карен Хорни называет невроз «личной религией«, которая включает погоню за славой и сопутствующие ей требования — Надо, гордыню и ненависть к себе. Они предлагают сделку с судьбой, при которой обещано вознаграждение за определенную веру, действия, жесты, ритуалы и черты характера. Большая часть Старого Завета прославляет сделку с судьбой «поклонника совершенства», при которой человек вовлекается в исполнение набора выработанных ритуалов и приказаний под ливнем угроз и обещаний. В Новом Завете главная сделка иная. Не покорность закону, но установка на смирение – прощение, веру и уступки – принесёт награду.
Д-р Бернард Перис, Университет Флориды, Директор Международного Общества Карен Хорни (англ. Karen Horney, 1885 -1952; урождённая Даниельсен) — американский психоаналитик и психолог, одна из ключевых фигур неофрейдизма.

Современное государство и капитал с их репрессивными институтами повседневности заузили человека на ограниченных пространствах североатлантического побережья. И эта пространственная ограниченность в немалой степени способствовала успеху. В России, например, с её огромным пространством репрессивно-повседневное воспитание не могло преуспеть.

В XVIII веке созданная Петром I тайная полиция тоже взялась за социальное воспитание. Бог и тайная полиция – вот что, по мнению Петра, было необходимо для «государственного счастья». Время действия – то же, что и на Западе. Но цель воспитания – одновременно и шире и уже, чем на Западе. Не отсечение человеческого материала негодного для Капитала и Государства , а борьба, но не с преступными действиями, а с оскорбительными для властей словами («Мать гребу царское величество»; «Я на него насерю» – слова вятского посадского канцеляриста о рублевике с изображением Анны Иоанновны) или, наоборот, с умолчанием. Цель воспитаниязаставить бояться Власть, т.е. сузить себя только в отношениях с Властью, но не с другими «сочленами» по социуму.

Капиталистическая Система – и чем ближе к цивилизационному ядру, тем больше, хитрее и тоньше – использовала «пряник». Часто он оказывался эффективнее «кнута».

Репрессивно-повседневное воспитание XVII–XIX вв. можно рассматривать и как очередную попытку обществ европейской цивилизации решить проблему ограничения и подавления «естественной социальности». Капитализм преуспел в укрощении европейской «первобытности», комбинируя репрессии и соблазняющую повседневность.

В России, похоже, вышло иначе. Господствующие группы не смогли навязать угнетенному классу свои ценности и свою культуру, как это произошло, например, во Франции и в Англии в XVI–XVIII вв.

В результате в России была создана не единая нация, а ситуация, когда господствующие группы оформились в квазинацию со своим языком – французским, своей культурой – европейской, а угнетенные слои населения остались «народом» в докапиталистическом смысле слова. XVIII век классовая эксплуатация налицо, а классовость крепостного крестьянства – в лучшем случае негативная. Поэтому неудивительна сохранение если не доклассовых (это невозможно), то не классовых черт у значительной массы населения Российской империи. Для неё коммунизм стал оформлением этой не классовости как положительного качества, он оформил отрицание не только капитализма, но и классовости, как принципа социальной организации, таким общественным типом, чья историческая «первобытность» не была подавлена «как следует», то есть «как в Европах».

Несмотря на стратификацию, неравенство, неэгалитарный характер и т.д. и т.п., коммунизм действительно был бесклассовым обществом, что существенно отличает его и от Капиталистической Системы, и от самодержавия, особенно петербургского. В известном смысле, коммунизм создал более чистое массовое общество, чем капитализм. В том числе и потому, что Капиталистическая Система, созидая общество массового потребления (коммунистическая массовость была иной), вносила в него существенную модификацию с помощью структур повседневности буржуазного быта, воплощавшего «капиталистическое вещество». Это и был «социальный пряник».

Типичный американский пригород.

Организованный быт – вот что оказалось, если не окончательным, то наиболее эффективным решением проблемы интеграции в классовое общество примитивных форм социальности и их персонификаторов, их замирения. Структура буржуазного быта есть не собственническая (или ограничено собственническая) форма включения индивида в капиталистическое время, т.е. темпорализации  — примитивной социальности. Собственности на всех хватить не может, зато быта хватает на большее число людей. Капиталистическое время, таким образом, растягивается. Оно материализуется двояко – в виде собственности и в виде «роскошеподобной» повседневности, которая представляет собой первую линию обороны капитализма, его Великую стену.

«Пряник» – это возможность имитировать роскошь верхов в повседневной жизни. Это – возможность внести роскошь в повседневность, обуржуазивание быта не буржуазных групп без их буржуазификации. Это и есть «пряник», «морковка» капитализма. И хотя многие сегменты населения получали эту «морковку» не целиком, а лишь частично и в протертом виде, всё равно, они были рады и протертой «социальной морковке». Стремящаяся к роскоши повседневность становилась для одних компенсаций тяжёлого труда и эксплуатации, для других – средством реального отделения себя от низов и создания фиктивной картины близости верхам.

1929 Cadillac V-8

При этом новые формы роскоши относительно быстро переходили на уровень повседневности или имитировались им. Возник и оформился механизм «роскошизации повседневности», т.е. внешней имитации прежде всего средними слоями образа жизни верхов. Главным транслятором этого стала мода.

Постепенно формируется мода, т.е. меняющаяся во времени имитация сначала буржуазно-аристократических форм, а потом – любых форм; мода на бельё чёрного цвета, как известно, идёт от парижских проституток начала XIX века.

С середины XVIII веке люди на Западе, в первую очередь элита, перестали терпеть миазмы, которыми были заполнены разраставшиеся города. Чистота воздуха стала ценностью, а затем нормой повседневной жизни. Именно с этого времени начинается самая настоящая экспансия духов.

Запах стал социальным маркером, прочерчивал границу между цивилизованностью и варварством, мог указывать на пошлость провинциала или неэлегантность нувориша. Таковы характерные для XIX века функции запахов как способа социального разделения.

Запахи стали той стеной, которая отделяет господствующие группы от угнетенных, богатых – от бедных.  Духи превращаются в культуру запахов, ласкающих обоняние, которая начинает развиваться по собственным законам, превращаясь в средство вложения капитала.

Ментона. Пляж с зонтиками. Художник Галина Серебрякова.

Со второй половины XVIII века в Европе широкое распространение получил специфический морской пейзаж: человек или небольшая группа людей сидят на берегу и смотрят в морскую даль – с белеющими вдали парусами кораблей или без них. Незаполненность пространства, дальняя морская перспектива, воспринимаемая ограниченным числом людей. Морской пляж на этих картинах интегрирован в морскую даль. Типичный пример – морские пейзажи такого рода Каспара Давида Фридриха. Как заметил Ален Корбэн, картины этого жанра представляют собой первую культурно-психологическую реакцию городской элиты на «социальное уплотнение» городов, выражают желание изолироваться от социально неприятной скученности городских низов, оборванцев. Но постепенно мода на морской пейзаж захватывает и не элиту.

С середины XVIII века начинает развиваться ещё одна форма социального пространственного обособления богатых и состоятельных людей от «социальной фауны» низов – туризм. Туризм (включая поездки «на воды», «на источники», «на море») – европейско-буржуазный по происхождению феномен, особая форма досуга богатых в буржуазном обществе.

Однако, в XX веке туризм становится массовым, а не  формой досуга элиты общества. То же самое – с питанием, одеждой и модой на нее, с жильем. Мода позволяет закамуфлировать социальные противоречия, утопив их во внешне одной и той же субстанции, придав им внешне специфическую форму: не роскошь и не повседневность, а аристократическая в своей демократичности роскошь повседневности, повседневность-как-роскошь. Социальная циркуляция вслед за модой лишь способствует воспроизводству этого процесса.

Челси — район Лондона

За последние 20–30 лет несколько раз менялся социальный состав значительной части района Челси в Лондоне. В какой-то момент район относительно обеднел, цены на жилье упали и тогда в него стали переезжать представители богемы (от франц. bohème— «цыганщина») художественная интеллигенция — писатели, актёры, музыканты, художники. Со временем это сделало район Челси модным и туда потянулись богатые. Цены на жилье выросли. Район стал ещё и престижным, а следовательно, слишком дорогим для богемы. В результате богема начала покидать его, а вместе с ней район Челси стал терять репутацию модного. После этого часть богатых уехала из него, район утратил значительную долю престижности, цены на жилье вновь упали, вновь появилась беднота, а за ней – опять богема. Все повторилось.

Это говорит о том, что структуры повседневности буржуазного быта – мощнейший социальный регулятор, причем существует автономно, сам по себе. Именно эти структуры буржуазного быта придают дополнительную устойчивость Капиталистической Системе всякий раз, когда возникают проблемы с субстанцией или связанными с ней формами организации (производство, собственность, гражданское общество). Именно образ жизни, структуры повседневного буржуазного быта стали последним доводом в выборе рабочих и средних классов Запада против коммунизма в XX веке. Так считает (и я с ним согласен) «вечный диссидент»из Восточной Германии Рудольф Баро(1935 – 1997) в книге «Альтернатива». Он прямо говорит о том, что даже рабочие и низы среднего класса Запада опасались, что коммунизм разрушит привычный для них образ жизни, их повседневность, в которой есть хотя бы блёстки роскоши. Эти блестки – доля, пай этих социальных групп в богатстве и роскоши Капиталистической Системы. Их ваучер, но настоящий, реальный, а не сконструированный по-чубайсовски.

То, что повседневность значительной массы населения тяготеет к роскоши, нарастило на современном западном обществе потребления, когда потребление товаров и услуг играет роль ведущей силы общественного развития и главной жизненной мотивации граждан. Структуры буржуазной повседневности, накапливают толстый слой роскоши, чего-то на первый взгляд лишнего, ненужного, избыточного, но это только на первый взгляд. В случае социальных потрясений избыточная роскошь становится и дополнительным креплением, ещё одним социальным амортизатором, тем социальным жирком, который можно проедать и тратить в трудные времена.

Вся эта структура требует, чтобы буржуазная повседневность изначально стремилась оторваться от бытовых форм, сохраняющих минимум социальности, и развивалась по законам роскоши. Это далеко не везде так. Например, это не так было в России с безбытностью огромной массы ее населения, не только угнетенных классов, но также низшего и среднего дворянства, разночинцев, а затем и интеллигенции. Здесь главной тенденцией было торжество повседневности как бытового минимума социального воспроизводства. И если на Западе с XIX века буржуазная повседневность тянется к роскоши, то в России заметнее был противоположный процесс.

Возникнув, роскошь в России чаще всего недолго держалась «на уровне», постепенно сползая к повседневности и начиная жить по её законам. Проявлялось это по-разному: в оскудении и опрощении дворянских усадеб, в том, как спивались разночинцы, в безбытности российской интеллигенции, её бытовом неустройстве, за которым скрывалось неустройство культурно-психологическое – в головах, в поведении. Роскошь, опускающаяся или опущенная до повседневности, стремящаяся к ней, – вот, пожалуй, главная тенденция в отношениях между роскошью и повседневностью в России.

В конце XIX–начале XX века Россия в первый раз в своей истории на какой-то части своего социального пространства смогла накопить энный объём вещественной субстанции, организовать её и создать структуру повседневности буржуазного быта, пусть для ограниченного социального слоя интеллигенции – адвокатов, профессоров, чиновников средней руки и др. Однако все это – эти люди, этот быт, эта субстанция, – просуществовал исторически краткий миг («есть только миг, за него и держись»), было не просто унесено ветром русской революции 1917 года, в форме которой выступила очередная русская смута. Всё это было уничтожено со сладострастным ожесточением и злобой к буржуям. Как знать, быть может накопленная к тому времени субстанция превысила тот объект, который допускает Русская Система, который она требует для своего нормального функционирования. Иными словами, роскошь непозволительно, не по-русски поднялась над повседневностью.

Алишер Усманов дворец

Думаю, что суть непереводимого на другие языки и трудно объяснимого русского слова «пошлость», того явления, которое за ним стоит, тесно связана с соотношением роскоши и повседневности. «Пошлость» безвкусица, вульгарность, безнравственная грубость, низкопробность в духовном, нравственном отношении.

Надо сказать, что Европейская цивилизация как главное творение европейского исторического субъекта, который есть не что иное, как природоборческий дух в смысле покорения, переделывания её, превращения в искусственную, исторически созданную субстанцию – вообще одна из самых материально-вещественных по своей социальной сути. Иными словами важнейшим вектором социального развития европейской цивилизации было производство и накопление искусственной материальной субстанции в ходе постоянного наступления на природу.

Мир до сих пор считает чудом света египетские пирамиды. Но как заметил Ж.Гимпель, лишь за период 1050–1350 гг. н.э. одна только Франция перевезла камня больше, чем Древний Египет за любые, даже самые интенсивные по строительству 300 лет своей истории. Во Франции за этот период было добыто несколько миллионов тонн камня для 300 кафедральных соборов, 500 крупных церквей и нескольких десятков тысяч церквей поменьше – приходских. В Средние Века в Западной Европе одна церковь приходилась в среднем на 200 человек. Огромное число монастырей и мельниц, замков и шахт – вот таким был старт европейской цивилизации в XI–XIII вв.!

Постоянная вещественная денатурализация Природы реализовывалась европейской цивилизацией во имя духовного – Божественного. Постоянная и повседневная субстанция реальности диктовалась определенным религиозным, духовным отношением к этой реальности. Материя как бы тянулась, устремлялась к Духу (ср.: повседневность, стремящаяся к роскоши). Апофеоз этой массы вещества, устремленной ввысь, к Абсолюту, к Идеалу, – готика. В этом смысле Европейская цивилизация – готическая; в готике дан её субстанциональный код, шифр.

Субстанциализированный быт современного Запада, проявляющийся постоянно и разнообразно (от камня и железа – до запаха вкусной еды и духов в магазинах и на улицах, сгущающего даже воздух до субстанции), такая повседневность, стремящаяся к роскоши –повторю, есть одна из несущих конструкций и исторических опор капитализма, его уникальный и оригинальный «цивилизационный» вклад в историю.

Я не случайно взял в кавычки слово «цивилизационный». Капитализм не создал своей особой, капиталистической цивилизации. Конечно, метафорически, в нестрогом, максимально широком смысле можно говорить о некой «капиталистической цивилизации». Но это явление в своей сущности принципиально отлично от того, что понимается под «цивилизационностью», когда речь идет, например, о китайской, индийской, мусульманской или европейской цивилизациях. И не только потому, что капитализм – это часть Европейской цивилизации, её фаза. Капитализм устраняет противоречие между такими двумя качествами, измерениями исторических формаций и цивилизационностью. Как внутреннее качество цивилизационность капитализму не нужна – он питается не только от иных формаций, но и от цивилизаций, включая Европейскую. Не случайно, как справедливо заметил Х.Зедльмайер, капитализм не создал своей особой цивилизации, довольствуясь либо повторением прошлого, либо эклектикой, либо отрицанием цивилизационных форм (модерн Великой Функциональной эпохи).

«Красные ворота» — триумфальная арка в стиле барокко, возведённая в Москве в 1709 году по приказу царя Петра I в честь победы в Полтавской битве.

Вершина Европейской цивилизации – барокко – пришлась именно на тот период, когда феодализм уже умер, а капитализм не встал на ноги. В (меж)формационное безвременье цивилизационность вышла на первый план почти что в чистом виде. Как знать, не был ли это последний парад Европейской цивилизации, которая затем, уже со второй половины XVIII века,  начала мельчать, приобретать камерный характер, уходить в себя, а затем, уже в начале XIX века, плавно перетекать из монументальности в простоту и удобство буржуазного уюта, т.е. буржуазной повседневности. Так буржуазная повседневность сменила высокую цивилизацию.

Ныне Капиталистическая Система действительно вступает в пост-идеологический век, оказываясь в эпохе до Великой французской революции или, в лучшем случае, в хронологической зоне между 1789 и 1848 гг. Но, подчеркиваю, это – в лучшем случае. Это отступление рациональных теорий и ценностей, универсальных схем и принципов, вытеснение их этнокультурными, фундаменталистскими формами. Это и активный выход на политическую арену различных меньшинств, от сексуальных до этнических, воспринимающих политику просто как власть. Показателен термин, который Ференц Фехер и Агнес Хеллер употребили для характеристики политики в США, – «биополитика». Центральными вопросами политической жизни США стали раса, гендерные отношения и здоровье. Иными словами, происходит «биологизация» политической борьбы, её объектами становятся не столько социальные, сколько биологические характеристики. А если добавить сюда «защитников экологии» – то и природные. Ясно, что уже наличие и хотя бы какой-то успех, не говоря о победе, движений меньшинств разрушает структуры повседневности, т.е. объективно работает на «серые зоны», на «зону неправа», асоциальные слои населения.

Пока все эти явления кажутся из «вне-Запада», особенно из России,  случайными, маргинальными, преходящими. Но ведь именно так характеризовали ослабление государства как института в начале 70-х годов. А сейчас некоторые уже пишут об упадке этого института. Карл Маркс оказался прав – во многом. В том числе и насчет отмирания государства. Вообще смеяться над великими мыслителями – дело неблагодарное. Они, как правило, редко ошибаются. Сказал, например, Шпенглер: «Закат Европы». И ведь оказался прав. Та западная Европа, которая была эталоном буржуазной жизни  – закатилась.

Конечно, при всех потрясениях устойчивой остаётся повседневность, буржуазный быт, тяготеющий к роскоши. Эта субстанция. Но сохранится ли этот быт в таком своем виде в случае ухудшения положения значительной части среднего класса? Едва ли. Есть ли у буржуазной, имитирующей роскошь повседневности смертельный, заклятый враг, её потенциальный могильщик? Есть. Это – асоциальные слои населения, о котором уже говорилось. То, что премьер-министр Франции Эдуар Баладюр(1993—1995) назвал «зоной неправа», можно назвать также «зоной не политики», а власти, силы, насилия, «зоной не идеологии» и, главное, «зоной не повседневности» и безбытной неустроенности. В асоциальных слоях населения повседневная жизнь сведена к минимуму существования. Ничего, кроме этого, нет. Нет буржуазного, социально организующего быта как слоя роскоши над повседневностью. Зона неправа – это повседневность без роскоши, без политики, без идеальных ценностей.

А потому плёнка, которая отделяет человека от зверя, социальность – от антисоциальности или даже зоосоциальности, здесь весьма и весьма тонкая и непрочная. И законом становится то, что с социальной точки зрения есть беззаконие и коррупция. Единственная «политика» таких зон – это, как верно заметил Ж.Ф.Байяр, «политика живота»; само наполнение живота становится делом жизни и смерти, а  не элементарного заработка. Отсюда – вытеснение политики организованным насилием и клиентелизмом. Американский политолог Эдвард Кристи Бэнфилд (1916 — 1999) автор книг «Моральные основы отсталого общества» (1958) и «Нехороший город» (1970) на примере Сицилии назвал «аморальном фамильизмом» «пост-крестьянских обществ», то, что составляет мир само воспроизводящегося насилия – «Виоленсии» – в Латинской Америке (описано социологами, а также в романе и рассказах мексиканского писателя Хуана Рульфо (1917 — 1986) – всё это цветочки по сравнению с «культурой» и «структурой» повседневности асоциала. Вот два варианта создания института государства и реализации власти асоциала: капиталистический вариант — Колумбия медельинского картеля, антикапиталистический вариант — полпотовская Кампучия. Они наглядно демонстрируют, что «асоциализм» снимает противоречия между капитализмом и коммунизмом. Вот как оборачивается в реальности розовая мечта о сближении систем государственного устройства. А если ещё учесть, что в асоциале снимается противоречие между Историей и Природой. о чем мечтали Маркс и Энгельс, то картина становится ещё более   страшной.

Капитализм — это экстенсивная система, развивающаяся рывками, выбрасывая противоречия вовне. Как только в капитализме падала мировая норма прибыли, он тут же выхватывал из некапиталистической зоны часть и превращал её в свою периферию, используя, как источник дешевой рабочей силы и сырья. Мировая норма прибыли выравнивалась или росла. Но вот пришла глобализация, и капитализм теперь везде. Как написал Наум Коржавин: «Но их бедой была победа — за ней открылась пустота». Капитализм везде, и куда теперь сбрасывать противоречия? Капитализм везде, и где взять ту некапиталистическую зону, которую можно превратить в капиталистическую периферию? Поскольку капитализм, так же как античное рабовладение и не так, как феодализм, — это экстенсивная система, он исчерпал свои возможности.

Разумеется, кого-то экономический и политический кризис XXI века зацепит больше, кого-то меньше. Однако избежать его полностью не удастся никому. Ни в одной отдельно взятой стране не только не удастся построить светлое будущее, но ни одной отдельно взятой стране не удастся в одиночку выскочить из ловушки под названием «глобальный капитализм и капиталистическая глобализация». Не удастся выскочить без борьбы с частью Хозяев мировой игры (с частью – потому что другая часть может оказаться союзником временным, тактическим).

Теоретически у США есть больше шансов позже других упасть в кризис, дольше отсидеться. У США больше материальных, финансово-информационных и военно-технических средств и возможностей отсрочить кризис. Уже ясно, как это будет делаться. Во-первых, путём создания хаоса на большей части планеты, которые американцы не могут полноценно контролировать и откуда вынуждены уходить, переходя к глобальной стратегической обороне (ср. Римская империя эпохи Траяна и после). Речь идёт о решении своих проблем путём осложнения жизни другим – Европе, Китаю, в меньшей степени – РФ и Индии. Во-вторых, США всё больше будут превращаться в большой (глобальный) и по возможности, единственный офшор. Для этого нужно вскрыть и уничтожить или экспроприировать офшоры, владельцев размещённых там средств – заставить перевести их в США. В итоге мы получим офшорную крепость «Америка» в море хаоса. Штука, однако, в том, что хаос — «чужой» – уже поселился в американском теле, он зреет в нём с 1960-х годов («бразилианизация» Америки), и по иронии истории этот «чужой», это «нечто» может прорвать плоть и появиться на свет, забрызгивая кровью господ в белых костюмах именно тогда, когда защитники крепости будут праздновать победу. Другой вопрос – чем может стать этот «чужой», это «нечто» для всего мира, но сначала он сожрёт хозяина.

В самом общем плане отмечу: когда система гибнет, а именно это происходит с капитализмом, её нельзя спасти. Большинство попыток такого рода контрпродуктивно. Думать нужно о том, какой мир будем строить на руинах, готовиться к жизни после Катастрофы. Это возможно, и именно это вселяет оптимизм. Подготовка предполагает прежде всего создание таких социальных сетей, которые будут способны поддерживать социальную организацию в условиях мятежей, войны и анархии и сохранить накопленные за последние столетия знания.

День освобождения Ленинграда от фашистской блокады
День инженерных войск — 21 января

Оставить комментарий

Ваш email не будет опубликован.Необходимы поля отмечены *

*