Иван-дурак и его палимпсест

Философ Александр Ге́льевич Дугин (отец Дарьи).

Дурак и Змей: русский ноктюрн.

Гештальт идиота: Иван-дурак и его палимпсест

К контексту славянского матриархата относятся не только женские образы, но и некоторые мужские, входящие, тем не менее, в общий строй философии Нави. Таковы — Змей Горыныч, Кощей Бессмертный, а также скорее семантически, нежели сюжетно — Иван-дурак (как и его аналоги — например, Емеля-дурак). Здесь как и в случае с женскими образами, древнеславянский слой представляет собой культурный палимпсест: на изначальную матриархальную структуру накладываются позднейшие индоевропейские вертикальные топологии.

В другом томе «Ноомахии»[1] мы рассматривали фигуру идиота, как важнейший гештальт из зоны Нави наряду с ведьмой и «чёрным колдуном» (упырем, волкодлаком и т.д.). Иван-дурак в своих корнях является как раз таким персонажем, которого мы определяем как «истинного Трикстера», то есть как концентрированное выражение самого Логоса Кибелы, находящегося в глубинной оппозиции иерархизированному Логосу Аполлона. При этом исконным является как раз то измерение Ивана-дурака, где его действия, поступки и заявления вообще не поддаются никакому объяснению и не разрешаются достижением финального положительного результата. Когда «глупость» Ивана-дурака оказывается особой формой ума и даже пророчеством, предвидением и метафизическим синтетическим схватыванием всей ситуации, мы имеем дело с «ложным Трикстером», использующим абсурд в контексте вполне рациональной, но превышающей установленные общепринятые границы и параметры стратегии. Иванов и Топоров пишут:

Социальный статус Ивана-дурака обычно низкий: он крестьянский сын или просто сын старика и старухи, или старухи-вдовы (иногда он царский сын, но «неумный» или просто дурак; иногда купеческий сын, но эти варианты не являются основными). Нередко подчеркивается бедность, которая вынуждает Ивана-дурака идти «в люди», наниматься «в службу», Но в большей части сказок ущербность Ивана-дурака — не в бедности, а в лишённости разума, наконец, в том, что он последний, третий, самый младший брат, чаще всего устраненный от каких-либо «полезных» дел.[2]

Главной чертой «истинного Трикстера» является как раз «лишенность разума» и «низкий социальный статус», а точнее вообще отсутствие какого бы то ни было статуса. Идиот выпадает из общей иерархии, находится не столько внизу, сколько вне принципиальных структур иерархии вообще, занимая в отношении ее особую парадоксальную позицию: глупость делает Ивана-дурака свободным, не замечающим своего положения, нужды и лишённости. Именно в этом и заключается комический эффект сказок и преданий, с ним связанных. Слушатель понимает, насколько нелепо поведение дурака, а сам дурак нет. И это непонимание не скрывает (в случае «истинного Трикстера») альтернативную логику, но напротив обнажает отсутствие всякой логики, что становится совершенно новой интеллектуальной зоной, где интеллекта — в его аполлоническом понимании — просто нет.

Иван-дурак, как младший брат, противопоставляется старшим братьям, которые выступают в сказках как земледелец и скотовод, то есть представители третьей функции оседлого и кочевого индоевропейского общества. Иван-дурак же, хотя и является их братом, то есть также относится к третьей функции, никакой внятной деятельностью не занимается, выпадая тем самым из трехфункциональной системы вовсе.

Целые дни Иван-дурак лежит на печи (сравни Иван Запечный, Запечник), ловит мух, плюет в потолок или сморкается, иногда он копается бесцельно в золе (Иван Попялов), если Ивана-дурака призывают к полезной деятельности, то только для того, чтобы сбросить с себя собственные обязанности: так, старшие братья, которые должны ночью сторожить поле от воров, посылают вместо себя Ивана-дурака, а сами остаются дома и спят. В сказке, где Иван-дурак — купеческий сын, он ведет беспутный образ жизни, пропадая по кабакам. Существенно противопоставление Ивана-дурака его старшим братьям (чаще всего выступающим без имен): они делают нечто полезное (иногда, обычно косвенно, указывается, что старший брат пахал землю, а средний пас скот), тогда как Иван-дурак или ничего не делает, или делает заведомо бесполезные, бессмысленные (иногда антиэстетические, эпатирующие других) вещи, или же выступает как заменитель своих братьев, нередко неудачный, за это его просто бьют, пытаются утопить в реке и т. п.

Именно те версии сказок об Иване-дураке, где никакого позитивного исхода у его поступков не обнаруживается, и являются наиболее подлинными с точки зрения изначальной семантики его гештальта.

Обычная завязка сказок об Иване-дураке — поручение ему охранять ночью могилу умершего отца или поле (гороховое) от воров или некоторые другие обязанности (например, снести братьям в поле еду и т. п.). Иногда он выполняет эти поручения в соответствии с его «глупостью» крайне неудачно: кормит клецками свою собственную тень; выдирает глаза овцам, чтобы они не разбежались; выставляет стол на дорогу, чтобы он сам шел домой (на том основании, что у него четыре ножки, как у лошади); надевает шапки на горшки, чтобы им не было холодно; солит реку, чтобы напоить лошадь, и т. п., набирает мухоморов вместо хороших грибов и т. д.; в других случаях он применяет правильные по своей сути знания в несоответствующей ситуации: танцует и радуется при виде похорон, плачет на свадьбе и т. п.

Однако «глупость» идиота при внимательном рассмотрении оказывается вписанной в особый порядок, но только соответствующий структурам Нави. «Сторожить могилу отца» (в других случаях матери) необходимо, потому что покойник является упырем, а значит, сам Иван — сын упыря, дампир (у албанцев) или вампирович (у сербов). Поэтому в сказке отец в полночь встает из могилы и вступает с Иваном-дураком в диалог, равно как и мать, просящая принести ей корову (архаический обряд жертвы усопшим — тризна). Показательно, что мертвый отец в некоторых версиях сказки награждает Ивана-дурака за службу волшебным предметом или помощником — копьём, мечом-кладенцом или конём («Сивка бурка вещая каурка»)[3].

Гороховое поле считается излюбленным местом русалок, которые питаются горохом, а сам горох — как бобовые — традиционно связываются с миром мёртвых, что делает охрану могилы и охрану горохового поля эквивалентом. Защищает же Иван-дурак эти места от мёртвых, духов и вампиров. Поэтому сам Иван-дурак связан именно со смертью — отсюда и пляски на похоронах, напоминающие некоторые дохристианские погребальные обряды. На свадьбе (а точнее перед ней в обряде вытия) ритуально плачут невеста и её подружки, что также указывает на определенную травестию дурака. Сказки подчеркивают, что в отличие от двух старших братьев он остаётся неженатым — это может указывать косвенно на его скопчество, что прекрасно вписывается в модель культа Великой Матери, чьи жрецы часто оскопляли себя.

Сбор мухоморов может иметь отношение к экстатическим практикам, связанным с шаманизмом. Кормление тени отсылает к обряду кормлению покойников или духов. Ослепление овец, возможно, символизирует обряд кастрации. Отношение к неодушевленным предметам как к одушевленным (стол, горшки и т.д.) также связано с матриархальным представлением о всеобщей жизненной силе, разлитой равномерно во всем мире, где принципиальной разницы между культурой и природой, живым и мертвым не проведено[4]. Однако такое объяснение действий Ивана-дурака не есть возвращение к нормальному рационализму, но смена Логоса в сторону мистического ноктюрна и гипохтонической субстанциальности.

Иван-дурак в таком случае есть жрец Нави, относящийся к патриархальной системе лишь случайно и внешне, что и подчеркивается его «маргинальностью». Органически же он принадлежит к миру Ночи и является жрецом Нави. В этом и состоит его конфликт со старшими братьями, которые, со своей стороны, являются нормальными носителями дневной (диурнической) рациональности.

Но этот же образ может быть истолкован и в патриархальной парадигме, хотя и не чисто аполлонической, но, скорее, аполлоно-дионисийской. В этом случае Иван-дурак может воплощать собой высшую — первую — функцию индоевропейской модели, то есть гештальт дохристианского жреца. Здесь Иван-дурак не внеразумен (как истинный Трикстер), а сверхразумен (как ложный Трикстер), и его слова и дела отражают высшее и истинное знание (ἄλήθεια), радикально превосходящее горизонт простого мнения (δόξα). Отсюда его успехи и достижения, скрытые под видом «глупости».

Именно эта линия получила свое развитие в традиции христианских юродивых, за странными жестами и фразами которых скрыта высшая мудрость. Но если традиция юродивых, зародившаяся в Византии и только позднее пришедшая на Русь, относится к духовной практике, принятой церковью, то образ Ивана-дурака, как дохристианского жреца (с акцентом на полюс Варуны в дуальности Митра-Варуна, являющейся архетипом индоевропейского жречества[5]) остался лишь в области волшебной сказки.

В палимпсесте образа Емели-дурака также есть как архаический слой, так и более поздние мотивы. Изначальным является эпизод поимки говорящей щуки (в другой сказка ее роль выполняет золотая рыбка).

В образе речной рыбы выступала Великая Мать ещё в культуре Лепенски Вир (X — VIII тысячелетия до Р.Х.), и показательно, что среди сохранившихся артефактов мы видим фигурку женщины со ртом рыбы, что, вероятно, и сохранилось в образе «говорящей рыбы». Именно она считалась подательницей благ и даров, и Емеля становится её жрецом и посвященным именно в качестве «дурака» и «лентяя», отказывающегося интегрироваться в привычный крестьянский быт по контрасту со старшими братьями, то есть выпадая из патриархальной иерархии. Аналогичным образом протекает «шаманская болезнь», являющаяся во многих культурах (в частности у народов Сибири) знаком того, что будущего шамана призывают духи[6].

Индоевропейское толкование того же образа во второй половине сказке, где Емеля-дурак заставляет влюбиться в него принцессу и сам становится прекрасным принцем, превращаясь в Ивана-Царевича, отражает патриархальную цензуру и смену архетипа: здесь Емеля-дурак воплощает в себе индоевропейского жреца (волхва), владеющего могуществом сакральных слов, заклинаний, а также солярного правителя. Поэтому и его «глупость» и предшествующее «странное поведение» интерпретируются как зачин к обнаружению его «подлинного» (на самом деле, вторичного) облика — священного царя-жреца, прошедшего испытания (в том числе заключение в засмоленную бочку, что соответствовало обрядам подготовки царских детей к власти в условиях полной темноты[7]).

Источники и примечания

[1] Дугин А.Г. Ноомахия. Восточная Европа. Славянский Логос: балканская Навь и сарматский стиль.

[2] Иванов Вяч.Вс., Топоров В.Н. Иван-дурак/ Славянская мифология. Энциклопедически словарь. М.: Эллис Лак, 1995. С. 199.

[3] Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. С. 123 — 124.

[4] Дугин А.Г. Ноомахия. Горизонты и цивилизации Евразии. Индоевропейское наследие и следы Великой Матери.

[5] Дюмезиль Ж. Верховные боги индоевропейцев. М.: Наука, 1986; Дугин А.Г. Ноомахия. Логос Турана. Индоевропейская идеология вертикали.

[6] Дугин А.Г. Ноомахия. Горизонты и цивилизации Евразии. Индоевропейское наследие и следы Великой Матери.

[7] Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. С. 22, С. 207.

Далее… Змей: огонь и вода