Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу: Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народов. Том 1. XIV. Собака, волк и свинья.
Баснословные сказания о свинье.
Не менее значительная роль выпала в преданиях индоевропейских народов на долю свиньи. Как животное, которое роет землю, свинья стала символом — во-первых, плуга, бороздящего нивы, и, во-вторых, вихря, взметающего прах по полям и дорогам; а как животное необыкновенно плодовитое, свинья в санскрите: su, su-in; рус.: свин, свинья; греч. νς, лат. sus, др.-верх.-нем. su =schwein от санскритского корня su — рождать, производить, откуда и Savitar — производитель, прозвание бога Солнца, поставлена в близкую связь с творческими силами весенней природы.
Вместе с тем мифы приписали свинье то же влияние на земледелие и урожаи, какое принадлежит грозовым тучам, бурное дыхание которых, подымая пыль и сокрушая деревья, как бы роет землю.
Древнейшее уподобление бурно несущегося облака дикому вепрю запечатлено в Ведах словом varaha, означающим: и боров, и облако. Бог Рудра, вздымавший бури, носитель громовой палицы, и ветры-Маруты олицетворялись в этом зверином образе. В гимнах Ригведы Индра представляется поражающим своею громовою палицей борова-Вритру, подобно тому, как в дикой охоте Один преследует вепря в широких воздушных пространствах.
Туманы = те же облака, я народная русская загадка называет их сивыми кабанами: «сиви кабани усе поле залягли». Народные загадки дают свинье живописное название понура; понурый — мрачный, скучный, угрюмый =то же, что хмурый (хмара — туча).
О крутящемся вихре, в котором поселяне видят нечистого духа, в Малороссии говорят, что он «мае свинячу голову и богато рук». При виде волнуемой ветром нивы немцы до сих пор выражаются: «der eber geht im kom!» В Швабии, запрещая детям бегать по колосистому хлебу, стращают их: «es ist eine wilde sau darin!» Там же вертящийся вихрь (Wirbelwind) называют windsau; а на севере, наоборот, мифическое представление свиньи-вихря дало следующее поэтическое название обыкновенному борову: widrir (wetterer). По мнению германских поселян, боров-вихрь прячется в колосьях засеянного поля и остается в последнем снопе, который будет сжат на ниве. Сноп этот убирают венком и цветами, торжественно несут в деревню и ставят в средине обмолоченного хлеба. В Швабии тому, кто срежет последние колосья, жнецы кричат: «du hast die roggensau!» B других местностях народное поверье заменяет борова волком (roggenwolf), собакою (roggenhund) и козлом, согласно с тем старинным воззрением, которое заставило козла посвятить Тору. Чтобы дети не бегали по нивам, им говорят: «geht nicht ins kurn, da sitzt der grosze hund!» = «Не ходи в поле, там сидит большая собака!», «im komк sitzt der wolf und zerreiszt euch!» = «В колосьях сидит волк и порвёт тебя!»; поляки: «wilk ciк tam ukjasi» — «волк сидит там и укусит», «wilk w їycie».
Веяние ветров бывает то благодетельно, то вредно: тихие ветры разносят цветочную пыль и чрез то оплодотворяют растения, суровые и порывистые опустошают нивы. Когда дует сильный сухой ветер, в окрестностях Кельна выражаются: «der wind frisst das kurn», и пахарь, находя свой участок поврежденным, стебли поломанными и наклонившимися, а колосья пустыми, глубоко верит, что это дело злобного демона. Потому windwolf и windsau являются с двойственным характером: ветры то наделяют нивы плодородием: «je gröszer der wind im korne geht, was man auch einen wolf nennt, desto kömerreicher erwartet es der bauer»= «Чем сильнее дует ветер, которого называют волком, тем богаче будет фермер», то они производят неурожаи: «die wölfe toben ün kom und wollen dasselbe verderben» = «волки явились и хотят испортить урожай». У нас последний сжатый сноп убирают цветами и приносят на хозяйский двор с радостными песнями; но тех указаний, какие сохранялись в Германии в сейчас приведенных поговорках, на Руси не встречается.
Русские народные приметы ставят свинью в таинственное соотношение с различными атмосферными явлениями: когда стадо свиней бежит с поля с визгом и хрюканьем, когда свинья чешется об угол избы — это считается предвестием дождя и ненастья; если свинья бежит с соломой во рту — это знак приближающейся бури; если свиньи жмутся друг к другу, то следует ожидать мороза (Орлов, губ.). Чтобы узнать, оживёт ли утопленник? — должно обнести его вокруг свиного хлева и положить у двери; если в это время свиньи захрюкают, то утопленник будет жив, и наоборот (Ворон. Г. В. 1851,11; Иллюстр. 1846, 648). Хрюканье свиней — метафора воющей грозовой бури, звуки которой пробуждают к жизни бога-громовника, спящего в водах дождевой тучи.
Скандинавская мифология знает злато щетинистого вепря Gullnbursti, который напоминает свинку — золотую щетинку наших сказок. Между русскими поселянами сохраняется предание, что свинья прежде была создана не такою, что она имела щетины золотые и серебряные, но как-то упала в грязь и с той поры утратила блеск своих щетин. Это — поэтический образ весенней тучи, озаренной яркими солнечными лучами и сверкающей золотистыми молниями; тот же смысл кроется и в следующем представлении народного эпоса: «за морем стоит гора (море = небо, гора = туча), а на горе два борова; боровы грызутся, а меж ими сыплется золото да серебро», т. е. тучи сталкиваются, а из них сыплются золотистые молнии.
Молния в мифических сказаниях уподобляется острию копья и стрелы, в применении к туче-борову казалась его сверкающей щетиною или золотым, блестящим зубом (клыком). Народная загадка, означающая огонь, выражается так: «дрожит свинка золотая (или острая) щетинка». Сравни загадку: «стоит волк — опаленный бок» (= печь и заслонка).
Острые зубы борова, крысы, мыши, белки и крота, по их белизне и крепости (у Гомера: άργητες οδοβΓες, άργητες XLpooi ), были сближены с разящею молнией. Санскрит даёт свинье и крысе название vajra-danta (=зуб громовой палицы); представляемые дикими вепрями несущиеся в облаках Маруты называются зубастыми; крыса (вkhu — слово, означающее и мышь и крота) была посвящена Рудре.
Пламя огня, пожирающего горючий материал, также уподоблялось золотым грызущим зубам, и в гимнах Ригведы Агни именуется тысячеглазым и острозубым: первый эпитет возник из лингвистического сродства понятий света и зрения, а второй — из сейчас указанного основания. У словаков уцелела клятва: «чтоб тебе Перун показал свои зубы!», т. е. да поразит тебя молния. Скандинавские поэты употребляют выражение: меч или топор кусает; глагол bita — рубить и кусать; то же представление неразлучно и с молнией, которая уподоблялась и мечу, и топору.
По свидетельству Дитмара, в славянском городе Ретре был храм, посвященный Сварожичу (=Агни); одни из трёх ворот этого храма вели к морю и почитались недоступными для входа простых людей; когда городу угрожало какое-нибудь несчастье — из вод шумного моря показывался огромный боров, сверкая своими белыми клыками.
Во всех разнообразных олицетворениях тучи зубы служат для обозначения кусающих (= разящих) молний. В русском заговоре на умилостивление судей и начальников читаем:
«помолюсь я (имярек) на восточную сторону, с восточной стороны текут ключи огненные, воссияли ключи золотом ( = изображение грозы) — и возрадовались все орды, и приклонились все языки. В тех ключах я умываюсь и господнею пеленою утираюсь, и показался бы я всем судьям и начальникам краснее солнца, светлее месяца. Кто на меня зло помыслит, того человека я сам съем: у меня рот волчий, зуб железный!»
Чтобы охранить себя от судейских преследований, заклинатель обращается к защите бога громовника, который должен прикрыть его облачной пеленою и омыть очистительною водою дождя; одетый облаком, он принимает на себя волчий образ, получает железный зуб-молнию и становится страшен своим недругам.
Колдуны, обладающие силою вызывать бури и грозы и превращаться в волков, сохраняют своё чародейное могущество до тех пор, пока не выпадут у них зубы. По народному поверью, вещее слово заговора только тогда достигает цели, когда произнесено заклинателем, у которого все зубы целы.
В русских сказках встречаем любопытное предание о змеином зубе; подобно волку, змей — демоническое олицетворение тучи. Так как молния наносит смертельные удары, то змеиному зубу присваивается эпитет мёртвого. Злая царевна — полюбовница змея, желая извести брата-богатыря, вызвалась поискать у него в голове и запустила ему в волосы змеиный зуб. Богатырь тотчас помер и был зарыт в могилу, но у него была любимая охота — вещие звери: откопали они царевича и стали думать, как бы возвратить его к жизни. Говорит лиса медведю: «если ты перепрыгнешь через покойника, а сам увернешься от зуба, то и хозяин наш, и ты — оба будете живы!» Косолапый Мишка прыгнул, да не успел увернуться — зуб так и впился в него! Царевич ожил, а медведь ноги протянул. Прыгает через медведя другой зверь и тоже не сумел увернуться: Мишку оживил, а сам упал мёртвый. И вот так-то прыгали звери друг за другом, и дошла наконец очередь до лисицы; она всех ловчей, всех увёртливей, как прыгнула — зуб не поспел за нею и вонзился в зелёный дуб: в ту же минуту засох дуб от верху и до низу.
В одном заговоре змеиный зуб называется золотым, подобно тому как скандинавская мифология знает золотые зубы бога Геймдалля. Этот любопытный заговор произносится на исцеление от змеиного укуса и состоит из следующего обращения к змее-змеице, всем змеям царице: «собери ты весь свой гад и вынимай из раба (имярек) свой злат зуб; а не вынешь ты своего злата зуба, то я закляну тебя со всеми твоими змеями, а не я тебя закляну — заклянет тебя Господь Бог и Михаил-архангел».
Затем заговор упоминает о Божьей Матери, которая из болящих ран змеиные зубы выбирает, опухоль умаляет. Низводя древние метафорические выражения от небесных явлений к земным, народ в золотом зубе-молнии, которым поражает змея-туча, начинает видеть не более как губительный зуб обыкновенной змеи, и заклятие, направленное, собственно, против громового удара, принимает за целебное средство в тех случаях, когда кого-нибудь ужалит гадюка.
Народная русская сказка повествует о змее-ведьме, которая хочет пожрать малолетнего Ивашку; смелый мальчик ушёл и засел на высокий дуб; ведьма принимается грызть дерево, ломает свои зубы, бежит к кузнецу и просит: «ковалику, ковалику! скуй мне железные зубы» — и тот исполняет её желание. Не касаясь основного значения этой сказки, которое объяснено нами ниже (см. гл. XIX), заметим, что злая ведьма точно так же грызет железными зубами, т. е. молниями, Перуново дерево (дуб = облако), как, по свидетельству скандинавского мифа, змея Nidhhuggr (=male pungens, caedens) грызёт корень мировой ясени Иггдразилли. Тот же мифический кузнец, которому приписывается приготовление молниеносных стрел, куёт и железные зубы ведьмы.
Наши знахари лечат больные зубы прикосновением пальца, но для того, чтобы получить этот чудесный дар останавливать зубную боль, необходимо поймать крота (пол. kret, илл. kart, чеш. krt, krtek, лит. kertus, kertukkas от санскрита: krt— лат. scindere — раскалывание) и задушить его указательным пальцем правой руки. В Литве вешают в конюшнях убитого крота, что также предохраняет лошадей от нечистых духов, как и козлиный череп.
В Германии существуют следующие поверья: кто ест хлеб, изгрызенный мышами, у того не будут болеть зубы; чтобы у дитяти легко прорезывались зубы, мать должна откусить у мыши голову и привесить её на шею ребёнка; когда у детей выпадают молочные зубы, то советуют закидывать их в мышиную норку, приговаривая: «maus, maus! komm heraus, bring mir einen neuen zahn heraus». На Руси заставляют детей бросать выпавший зуб за печку с таким приговором: «мышка, мышка! на тебе зуб костяной (или: репяной), а мне дай железный (или: костяной)»; то же соблюдается и лужичанами. Один из русских заговоров против зубной боли заклинает зайца, волка и старую бабу (ведьму) наделить болящего своими острыми зубами. Словаки и чехи просят в этом случае бабу-ягу.
Яга-баба представляется зубастою старухою и у сербов известна под именем гвозден-зубы. Вместо указанных воззваний к бабе-яге и мышам чехи ту же самую просьбу обращают к лисице — одно из олицетворений грозового облака, а сербы к вороне: «на ти, врана, коштан зуб; дај ти мене гвозден зуб», что не оставляет ни малейшего сомнения в мифическом смысле подобных заклятий. Предание о вороне, наделяющей железными зубами, кажется совершенною нелепостью; но странность эта легко объясняется из тех баснословных представлений, под влиянием которых бурные тучи уподоблялись хищным птицам (см. гл. X. Баснословные сказания о птицах ).
Ещё знаменательнее, что наши заговоры, произносимые против зубной боли, большею частию состоят из обращений к месяцу: он снимает зубную скорбь, уносит её под облака, и взамен испорченного (репяного) зуба даёт здоровый (костяной). Как царица тёмной ночи, луна принималась за божество, властвующее в туманных областях мрачного Аида; понятия ночи, тучи и смерти (=загробного мира) постоянно сливаются в древнейших верованиях. В Белоруссии страдающие зубами выходят в новолуние на перекресток и, становясь лицом к месяцу, причитывают: «новы месячку! чы ты быв на небечку?
— Быв.
— А чы есть же людзи там?
— Есть.
— Чы боляць в их зубы?
— Ни, мой любый!
— Нехай же у мене не боляць, а як у их седзяць!», т. е. да будут мои зубы так же нечувствительны к боли, как у покойников, души которых признавались существами стихийными, странствующими по небу в грозовых облаках (см. гл. XXIV).
Уподобление молний зубам грызунов сообщило Аполлону, метателю убийственных стрел, эпитет σμινυευζ, (σμινυοζ — полевая мышь) и придало мышам мифический характер.
Русская народная сказка о «волшебном кольце» говорит об измене красавицы жены своему мужу; она отдается враждебному королю, уходит в далекие страны и уносит с собою чудесное кольцо, а вместе с ним и богатство и счастье; чтобы возвратить всё это, покинутый муж должен бороться с величайшими затруднениями, но в свое время одолевает их и получает обратно и кольцо и красавицу-жену. Сюжет этот развивается во многих эпических сказаниях, и в основе его таится мысль о временном союзе девы Солнца с летнею природою, о переходе её во власть враждебной зимы, когда она изменяет своему законному супругу и предается коварному обольстителю, и о восстановлении с новой весною прежнего благодатного брака.
В древнейшей поэзии солнце уподоблялось золотому кольцу; у этого волшебного кольца (wunschring) двенадцать винтов или составов, которые указывают на двенадцать периодов — по числу месяцев, замечаемых в годовом движении солнца. Сказочный герой приобретает кольцо от царя-змея, т. е. зажжённое грозовым пламенем, солнце освобождается из-под власти омрачающего его лик облачного демона. Но после счастливого времени лета теряет его при наступлении зимы и сам попадает в тесное заточение; похищенное зимними туманами, оно снова возвращается ему, благодаря дружным усилиям собаки, кошки и мыши, т. е. не прежде как весною, когда появляются молниеносные тучи: мышь-молния грызет демона-похитителя и заставляет его выпустить из своих рук драгоценное кольцо, собака-вихрь и кошка-гроза подхватывают сокровище, переплывают морские воды (=дождевые тучи) и вместе с кольцом возвращают торжествующему герою свободу и счастье.
Стародавний миф о мыши-молнии, грызущей корабль-облако, уцелел в средневековой переделке ветхозаветного сказания о потопе. По свидетельству апокрифических сочинений, дьявол прокрался в ковчег и, желая окончательно погубить людской род, оборотился мышью и стал грызть дно корабля; тогда, по молитве Ноя, выскочили из ноздрей льва пёс и кошка и удавили нечистого. Народная легенда говорит, что дьявол в образе мыши прогрыз в ковчеге дыру, а уж заткнул её своей головою.
Приметы. Если в доме бегают днем мыши и крысы, это, по мнению простонародья, предвещает пожар (Арханг. губ.); чье платье будет изъедено мышами или крысами, тому человеку угрожает беда, болезнь и самая смерть. Мыши дают поселянам приметы о будущих урожаях и ценах на хлеб; если полевая мышь совьёт на ниве гнездо высоко, то предвещает неурожай и высокие цены на хлеб, и обратно: низко свитое гнездо обещает низкие цены; если мышь точит ковригу от нижней корки кверху — то хлеб будет дорог, а если от верхней корки вниз — то дёшев; изгрызенная средина ковриги указывает на средние цены; когда мыши портят сено — будет худой укос, а когда вылазят из подполья и производят визг — будет голодный год.
Рядом с уподоблением разящих молний —зубам, хохот служил метафорою грома. Так как смех возбуждает представление об открытом рте и оскаленных зубах, то обе метафоры нераздельно сочетались с мифическим образом демона-тучи: дьявол постоянно насмехается, злобно хохочет и скрежещет зубами; адская бездна изображается колоссальною разинутою пастью с страшными зубами.
Вепрь Gullinbursti или Slidhrugtanni ( = Spitzzahn) принадлежал светоносному богу весенних творческих сил — Фрейру, который выезжал на нём верхом или в колеснице; с быстротою резвого коня несся вепрь Гуллинбурсти по воздушным пространствам, и золотые щетины его озаряли ночное небо, подобно светлому дню. Эдда даёт этого вепря и богине Фрее. Старинная немецкая песня вспоминает о чудесном борове, щетины которого словно лес, а клыки в двенадцать локтей. Кавказские горцы также знают дикого кабана с золотою щетиною, на котором ездит бог лесов и охоты.
Накануне Рождества, когда празднуется поворот солнца на лето и когда, по поверью, отверзается пресветлый рай, чехи выводят своих детей на улицу и, указывая на звезду Звериницу (Венеру — имя, которому у германцев соответствует Фрея, у славян Сива), говорят: «вот zlatй prasаtko!» — что напоминает белорусскую поговорку: «уздришь вовчу звезду!» Языческие представления о рождающемся солнце и блестящей Венере смешались в христианскую эпоху с преданием о звезде, пред возвестившей рождение Спасителя. Иногда, не желая выходить из комнаты, берут в одну руку небольшое зеркало, а в другую зажженную свечу и, держа свечу перед зеркалом, колеблют последнее, отчего по стенам и потолку перебегает с места на место светлое пятно; это отражение света, известное у нас под именем зайчика, чехи называют золотым поросёнком. В некоторых местностях Германии существует поверье: кто накануне Рождества воздержится от пищи до позднего вечера, тот увидит золотого поросёнка (ein goldenes junges ferkel); на Руси в обычае поститься в Рождественский сочельник до звезды. В Швабии усматривают в это время на небе белого поросёнка с золотою цепью на шее. Никакая поделка для плуга не должна быть приготовляема накануне Рождества: всё, что будет сделано, поломает баснословный боров.
К древнему культу Фрейра принадлежало принесение ему в жертву, в дни солнечного поворота на лето, свиньи (sьhneber), дабы он даровал земле плодородие, и до позднейшего времени свиная голова и поросёнок были необходимою едой на Святках. В Англии голова эта украшалась лавровым листом и розмарином — растение, посвященном богу Фро. В Швеции крестьяне Hajulabend приготовляют из теста печенья в виде свиней и хранят их до весны; весною же несколько кусков этого печенья кладут в зёрна, предназначенные для посева; другую часть мешают в овёс, которым кормят пахатных лошадей, а остальное разделяется между посевщиками и пастухами; последние получают свою долю в тот день, когда впервые выгоняют коров на пастбище. Это делается с целью, чтобы будущая жатва была урожайная и чтобы коровы давали обильное молоко Те же обычаи встречаем и у славян.
На Руси к Рождественским Святкам и Новому году бьют свиней и поросят, и доселе непременным кушаньем на первый день праздника бывает свиная голова с хреном или жареный поросёнок с кашею; почти по всем деревням варят свиные ноги, начиняют свиные кишки и желудки и раздают колядовщикам, песни которых сопровождаются просьбами наделить их именно этими обычными дарами. Кровью убитого кабана брызгают в огонь, на котором обжигают тушу, и думают, что вследствие такого обряда нечистая сила перестанет ходить по хлевам и портить скотину. По селезенке кабана гадают о погоде: если селезенка толще к спине, то зима будет холоднее в конце, чем в начале; если она толще в средине, то сильную стужу надо ожидать в половине зимы, а если толще к стороне брюха, то при конце зимнего периода морозы будут слабее. девушки ходят гадать «в сарай, где стоят свиные туши, от которых слышится им голос, и по оному определяют свою будущую судьбину». Начиняя колбасы, хозяйка дома и её помощницы поют следующую песню:
Дедка свинушку убил,
Дедка белинькую —
Спинку пегинькую.
Ай да божья Коляда!
Прилетай к нам свысока
Раз в желанный год.
Мы колбасы чиним,
Веретенцем сверлим…
Ай-о-ох, Коляда!
Лети швыдче свысока
Да морозом не тряси,
Басловья к нам неси. (т.е. Благословенье, благодать.)
В Виленской губернии всякий достаточный хозяин закалает к Рождеству нарочно откормленного кабана, что на местном говоре обозначается выражением: забиц каляду. В Орловской губернии под Новый год режут годовалого поросёнка, жарят и вечером непременно съедают всего, а кости зарывают в потаенном месте.
Святой Василий, память которого празднуется 1 января, почитается крестьянами покровителем свиней, откуда объясняется народная поговорка: «бывает и свиньям в году праздник!» Болгары, сербы и хорваты также закалывают к Рождеству свиней и поросят; а в землях, заселенных некогда вендами, лепят и пекут кабанов из теста. Поросёнок, изготовляемый к этому празднику, называется у сербов: божура, божурица.
В тучах, затемняющих небесный свет, и в крутящихся вихрях древние племена признавали существа демонические; поэтому прожорливой свинье, как воплощению этих стихийных явлений, часто придается в народных сказаниях тот же злобный, враждебный характер, как и хищному волку.
У египтян, по свидетельству Геродота, свинья почиталась нечистою, и тот, до кого она дотрагивалась, должен был отмыться в священных водах Нила; подобный же взгляд на это животное разделяли и евреи; у арабов свинья и демон обозначаются одним именем.
Народы арийского происхождения представляли бесов в различных звериных образах и, между прочим, громко хрюкающими свиньями; олицетворяя черта в полу человеческих, полу животных формах, они давали ему свиной хвост. По указанию русских старинных памятников, нечистые духи ездят на свиньях; так в летописи 1074 года сказано: «виде (старец) единого (беса) седяща на свиньи, а другие текуща около его». Шведская поговорка утверждает: «что свинья замарает, то очистит лошадь»; свинья здесь — синоним демона, конь — светлого божества. На этом древнеязыческом поверье создалась народная легенда о том, что младенца Христа, когда он был спрятан от слуг Ирода в яслях, лошадь зарывала в солому, а недобрая свинья отрывала. По другой редакции, закрывали Христа волы, а кони, напротив, поедали сено, за что и были осуждены вечно есть и никогда не насыщаться. «Бог не выдаст, свинья не съест!» — Или: коли Бог не попустить, свинья не вкусить — выражается русская пословица, противопоставляя свинью, как злого духа, благому, охраняющему божеству.
Встреча со свиньею признаётся за несчастливую примету, на что указывал ещё Нестор, осуждавший тех, которые, повстречав свинью, немедленно возвращались домой.
Русский народный эпос рассказывает о борьбе богатыря (=Перуна) с демоническими змеями (= тучами); в некоторых вариантах чудовищная змея заменяется огромной прожорливой свиньею, причем все другие подробности предания удерживаются без малейших отступлений. Спасаясь от свиньи, богатырь бежит в кузницу, и там «нечистая» свинья, будучи схвачена за язык горячими клещами, погибает под кузнечными молотами — подобно тому, как гибнут великаны-тучи под ударами Торова молота (=молнии), или, по другому сказанию: запряженная в соху, свинья выпивает целое море и лопается, т. е. гибнет, изливаясь потоками дождя.
С таким враждебным Перуну, демоническим характером свинья по преимуществу являлась, как мифическое воплощение зимних туманов и облаков, помрачающих солнечный блеск, посылающих на землю холодные ветры, метели и разрушительные бури; вместе с этим острые зубы свиньи получили значение мертвящего, всё оцепеняющего влияния зимы.
По народному выражению, Зима с гвоздём ходит, оковывает воды и землю и, накладывая на реки и озера ледяные мосты, скрепляет их гвоздями; следовательно, действие и ощущение, производимые морозами, уподобляются опутыванию цепями и уколу острого, крепко прибитого гвоздя.
Временное усыпление или зимняя смерть природы происходит от губительного укола Зимы: описывая естественные явления в живых поэтических образах, греки зимнее омертвение творческих мировых сил выразили в мифе о безвременной кончине красавца-Адониса, сраженного зубом дикого вепря; в виде этого вепря нанёс ему рану неистовый Apec, т. е. бог-воитель (=громовник) с началом зимы делается оборотнем, из благотворного божества, заправляющего грозовыми битвами, превращается в страшного зверя и губит земную жизнь во всей её красе. Когда Адонис умер, Афродита умолила Зевса дозволить ему, оставаясь полгода в подземном царстве теней, другую половину года проводить в обителях светлых богов. С тех пор Адонис поочередно переходит из объятий Афродиты во власть Персефоны, богини загробного мира, и от этой последней к Афродите. Это — не более как представление кругового оборота, замечаемого в жизни природы, поэтическая картина её цветения и увядания.
Я. Гримм указывает на одну северную сагу, по свидетельству которой боров ранил спящего Одина и сосал из него кровь; там, где капли его божественной крови оросили землю, на следующую весну выросли цветы. Представляя тучи в различных животных и человеческих образах, первобытные племена называли дождь — их плотским семенем, молоком и кровью. Последняя метафора нашла место и в приведенной саге: суровая осень повергает тученосного Одина в сон, и в это время раненный кабаньим клыком (=молнией), проливает он на землю благодатную влагу дождя-крови. Подобно тому, в русской сказке богатырь Незнайко точит кровь из задней ноги своего чудесного коня, окропляет ею опустошенный сад, и где только пали кровяные капли — там вырастают роскошные цветы и деревья: эпизод, по своему значению совершенно тождественный с преданием, будто богатырские кони ударом своих копыт выбивают источники живой воды.
Возврат к жизни окаменелых ( = замороженных зимнею стужею) героев народный эпос приписывает обрызгиванию живой водою или окроплению детскою кровью, т. е. дождём, этою живительною кровью только что народившегося бога весны. В сербской песне немых и слепых ангелы исцеляют кровью ребёнка.
По сказанию Эдды, когда был убит великан Имир, то из ран его пролилось столько крови, что произошёл всемирный потоп, в котором потонуло почти все племя первозданных великанов, тогда как по библейскому преданию потоп был следствием сорокадневных, беспрерывных дождей. Славяне хранят предание, что великаны погибли в потопе в наказание за свои непрестанные войны, т. е. тучи-исполины гибнут в грозовых битвах, изливаясь на землю дождями.
В Калевале Вейнемейнен ранит топором (=молнией) палец на своей ноге, и кровь течёт рекою и затопляет всю страну до самых вершин гор; точно так же немецкие сказки упоминают о наводнении, происшедшем из пальца великана. Рассказывая о создании мира из трупа убитого Имира, Эдда утверждает, что моря и воды произошли из его крови; наоборот, индийцы верили, что кровь человеческая создана от воды, и по выражению русского стиха о голубиной книге:«кровь-руданаша от чёрна моря»— верование, доселе принимаемое духоборцами за догмат. Былина про богатыря Дуная оканчивается этими знаменательными словами:
И падал он на нож да ретивым сердцем;
С того ли времени, от крови горячия
Протекала матушка Дунай-река.
Сильный, могучий богатырь Дунай разливается рекою — сходно с тем, как в народной сказке разливается рекою дочь Морского царя (= дева-туча, потом нимфа земных вод); кровь богатыря Дуная так же затопляет землю, как кровь Имира. Очевидно, что в основе этого мифа лежит предание об исполинах дождевых туч.
Финны, в случае пореза, взывают к могучему Укко и просят его остановить льющуюся кровь: как владыка громов, он может и посылать и задерживать дождевые потоки, а потому, вследствие уподобления дождя — крови, ему же присвоена и сила останавливать кровь и заживлять раны; то же воззрение находим и в русских заговорах «на остановление крови» (см. гл. XVIII).
Скандинавская сага про Одина, уязвленного боровом, известна в Германии в следующей вариации: однажды Гакельнбергу (=имя Водана) привиделось в тяжелом сне, что он сражался с страшным кабаном. Он действительно встретил на охоте кабана и после упорной борьбы поразил его. Торжествуя победу, он ударил мёртвого зверя ногою и воскликнул: «рази, если можешь!» Но удар был направлен так неосторожно, что острый кабаний зуб пронзил сквозь сапог ногу охотника, и от этой раны он вскоре умер.
Сказание это напоминает летописную повесть о смерти Олега, который ступил ногою на череп своего издохшего коня, «и выникнучи змея, и уклюну и в ногу, и с того разболевся умьре». Значение того и другого преданий одно: кабан и конь = туча, зуб и змея «молния; в той форме, в какой передана басня летописцем, она уже является в исторической обстановке и связана с героическим именем вещего Олега.
Колючие иглы (=щетина) кабана сравниваются с острием булавки (иголки, шпильки); народная загадка называет иголку— свинкою— золотою спинкою: «бежит свинка — золотая спинка, носочик стальной, а хвосточик льняной (нитка)». Другие загадки сближают иголку с зубастым волком и бодающим быком: «волк (или бык) железный, а хвост кудельный». Вместе с этим булавка в народных сказках служит не только метафорою молниеносной стрелы, но и обладает волшебною силою погружать в непробудный сон и пре вращать в камень, т. е. уколом своим предавать природу зимней смерти (см. гл. XVIII).
В валахской сказке (№ 10) богатырь сбивает последнюю голову дракона булавкою. У болгар в дни «волчьих праздников» совершается символический обряд зашивания волчьей пасти, чтобы зверь этот не трогал домашней скотины; первоначальный смысл обряда следующий: острая игла молнии прогоняет демона-волка и не даёт ему похищать небесных коров. Чтобы предохранить себя от порчи, простолюдины втыкают в свою одежду несколько булавок. Примета: кто найдёт на полу булавку или иголку, тот должен смотреть: какой стороной обращена она к нему? если головкою — добрый знак, а если острием — худой (к ссоре); никому не следует подавать булавки, иглы и ножа острым концом, не то— поссоришься.
У восточных народов свинья была символом ночного мрака и разрушения; солнце, удаляющееся на зиму, принималось за побежденное свиноголовым змеем Тифоном. Тот же мотив развивает и наша сказка о свином чехле, содержание которой составляет общее наследие индоевропейских народов.
Героиня сказки, чудная красавица, носит свиной чехол (кожух) и потому не может быть узнана своим суженым; но как скоро одежда эта сброшена и девица показывается в чудесных уборах, блистающих словно частые звезды, светел месяц, красное солнышко и ясная заря (или: в серебряном, золотом и бриллиантовом платьях и в золотых башмачках — жених тотчас же пленяется её прелестями и вступает с нею в торжественный брак.
В новогреческих сказках красавица является в платье, на котором видна весна (или май) со всею роскошью цветов. В переводе на общепонятный язык смысл сказания таков: дева-Солнце зимой облекается в свиную шкуру, т. е. затемняется туманами и лишается своей блестящей красоты (сравни эпическое выражение: «красное солнце») и плодотворящей силы. Жених (=бог весеннего плодородия) чуждается непривлекательной невесты и гонит её от себя. В это безотрадное время она находится во власти злой мачехи-Зимы и является в печальном виде Замарашки или Чернушки (Popeluska, Пепельуга, Aschenputtel), осужденной на пребывание в подземном царстве, в стране мрака и теней, т. е. за зимними тучами.
Уподобление зимы — злой мачехе самый обыкновенный приём в народной поэзии; «зимне солнце — говорят малорусы, як мачушине сердце», «зимнее тепло, як мачушино добро!» Но как только наступающая весна разорвёт и снимет с девы-Солнца свиной чехол и облечет её в светлые одежды, она тотчас же предстает в полном блеске, как будто облитая золотом и осыпанная бриллиантами. Народная загадка о заре, расстилающейся при заходящим солнцем, выражается метафорически, как о червонном платье: «за лисом, за пролисом червоне платья». Любопытно, что свои блестящие одежды сказочная героиня до поры до времени скрывает в дубе или под камнем, т. е. за мраком туманов, ибо и дуб и камни, скалы служили метафорами для обозначения туманов. Облекаясь в весенние наряды, дева-Солнце блистает «несказанною и ненаглядною красотою»; жаркими лучами своими она топит льды и снега, или, выражаясь метафорическим языком сказки: оставляет след своей ноги, свой золотой башмачок, в растопленном дегте.
Слово дёготь тождественно с литовским причастием deggots, от глагола degu — горю (degas, degus, degsnis — пожар, degesis — август, месяц жара, deguttas, deguttis и daguttas — деготь, древесная смола, выгоняемая огнём) и роднится с санскритским корнем dah — жечь и старонемецким: dag — день, откуда и наш Дажьбог — солнце.
Под влиянием этого коренного значения слово дёготь принималось за метафорическое название весенних журчащих вод, растопленных лучами ясного солнца и весеннего дождя, падающего из туч, согретых теми же живительными лучами. Отсюда возникло поверье, что дракон или дьявол (=туча), будучи поражен громовою стрелою, разливается смолою; точно так же разливаются черти смолою, как скоро заслышат предрассветное пение петуха: это потому, что крик петуха, возвещает восход дневного светила, служил символом грома, разбивающего тёмные тучи, за которыми скрыто светозарное солнце.
Как метафора «живой воды», дёготь, по мнению крестьян, обладает целебною силою: при повальных болезнях советуют держать в избе кадку с дёгтем; чтобы предохранить домашнюю скотину от нечистой силы, вешают на хлевах лапти, обмоченные в дёготь: во время скотской чумы заболевшим коровам мажут дёгтем язык, лоб и крестец. Люди, страждущие куриною слепотою, нагибаясь над дегтярною кадкою, произносят следующий заговор: «дёготь, дёготь! возьми от меня куриную слепоту, а мне дай светлые глазушки»; таким образом, ему приписывается то же свойство просветлять зрение (=свет), что и утренней росе и весеннему дождю. Лужичане, чтобы предохранить домашний скот от ведьм, мажут на дверях хлевов дегтярные кресты. Злого домового усмиряют метлою, обмоченною в дёготь (см. гл. XV). Когда хотят обесчестить дом, в котором есть не целомудренная девушка, то мажут дёгтем ворота, по выше объясненной связи любовного акта с пролитием дождя; позднее этот символический обряд стал приниматься в смысле запятнать, замарать чью-нибудь честь.
По золотому башмачку, оставленному красавицей, жених узнает свою невесту и в шуме весенней грозы вступает с нею в благодатный брак и рассыпает на землю щедрые дары плодородия. Согласно с тем древним воззрением, которое представляло солнце то в мужском, то в женском поле, роль сказочной героини, одетой в свиную шкуру, передается иногда доброму молодцу.
Такова немецкая сказка «Das Borstenkind». Однажды сидела королева под тенистою липою и чистила яблоки; а возле резвился трехлетний малютка— её сын, и так как мать не хотела дать ему яблока, то он схватил обрезанную кожицу и съел. «О, чтоб тебе поросёнком быть!» — воскликнула разгневанная королева — и в то же мгновение мальчик обратился в поросёнка, захрюкал и убежал в свиное стадо. На краю леса проживала одна бедная немолодая чета — муж с женою; детей у них не было, и они сильно о том грустили. Вечером, когда стадо ворочалось домой, оба они сидели на дворе, и жена промолвила мужу: «ах, если бы Господь даровал нам ребёнка — хоть такого щетинистого, как свинка!» Не успела окончить, как прибежал поросёнок, начал к ним ласкаться и не хотел отойти прочь. Старушка увидела, что Господь исполнил её желание, взяла того поросёнка в свою избу и стала заботиться о нём, как о собственном дитяти: приготовляла для него мягкую постель и давала ему есть белый хлеб и молоко. Ранним утром, когда раздавался рожок пастуха, поросёнок убегал из дому и следовал за стадом, а вечером возвращался назад. Но что удивительнее: поросёнок мог говорить, как настоящий человек! Долго рос поросёнок и наконец в шестнадцать лет сделался большим боровом. Случилось — как-то старики разговаривали между собою, что король изъявил всенародно обещание выдать свою дочь замуж за того, кто исполнит три его задачи. Borstenkind услыхал эти речи и сказал: «отец! веди меня к королю и посватай за меня его прекрасную дочь». После долгих отговорок старик вынужден был согласиться и отправился сватом; король приказал жениху выполнить следующие три задачи:во-первых, чтобы замок, в котором жила королевская семья, был к следующему утру весь из чистого серебра; во-вторых, чтобы против этого замка, в семи милях расстояния, был в одну ночь построен дворец из чистого золота; в-третьих,чтобы между этим дворцом и королевским замком был алмазный мост. Желания короля были исполнены, и Borstenkind женился на прекрасной королевне. Ночью он являлся к жене златовласым юношею изумительной красоты, а днём превращался в щетинистого борова. По совету матери, королевна воспользовалась сном своего мужа и сожгла на огне его свиную шкурку (borstenkleid), в надежде, что таким образом он освободится от заклятия. Но поутру королевич сказал ей: «ты не хотела выждать и затруднила мое избавление; я теперь должен удалиться на край света, и ни одна смертная душа не в силах туда явиться, чтобы меня избавить!» Королевич исчез, а любящая жена пускается его отыскивать: сначала она идёт к Ветру, потом на крылатом коне едет к Месяцу, затем к Солнцу, к Утренней и Вечерней Звездам и наконец после разных трудностей находит своего мужа, соединяется с ним и рождает чудного ребёнка с блестящим лицом, как месяц, с золотыми кудрями, как лучи солнца, и с очами, подобными утренней и вечерней звездам.
Основное значение немецкой сказки — то же, что и предания о «свином кожушке». Удаляясь на зиму, юноша-Солнце надевает на себя покров, под которым до поры до времени таятся и его дивная красота и его жгучие лучи = золотые кудри; говоря метафорическим языком, он одевается в свиную шкурку и делается оборотнем.
По народным поверьям, занесенным во многие сказки, превращение совершается набрасыванием на себя шкуры или кожи того животного, наружный вид которого желают воспринять; снятие этой шкуры влечет за собою восстановление первоначального образа; в устах поселян доныне живут рассказы о том, как иногда, застрелив волка, под шкурою его находят человека, который за несколько лет до того был превращен в вовкулака. Самое слово оборачиваться, в простонародном произношении обволакиваться (обернуться = обвернуться), указывает на переряживанье, покрытие себя («обвертывание») каким-нибудь одеянием. Потому о солнце, затемненном облаками, было представление, что солнце облачалось облаками, рядилось в шкуры тех животных — змея, волка, свиньи и быка, в образах которых миф олицетворял туманы и тучи. Чтобы освободить оборотня, надо снять, совлечь с него звериную шкуру и для того обезглавить его чудодейственным мечом (= молнией) или похитить снятую им на время кожуру и сжечь её на огне; в сербской песне будинская королева сжигает сорочку, превращавшую её сына в чудовище, в живом огне.
Живой огонь добывался чрез трение дерева о дерево и, при совершении языческих обрядов, служил символом небесного огня = молний.
Итак, сожжение звериной шкуры означает действие молниеносных стрел, пожигающих тучи; золотой и серебряный дворцы, созидаемые добрым молодцем, указывают на возрождение с весною ярких лучей солнца, рассыпающихся по небесному своду чистым серебром и золотом. Миф этот развивается во множестве вариаций; так в русской сказке о богатыре Незнайке этот добрый молодец, преследуемый злою мачехою, которая покушается предать его смерти, должен удалиться из-под родной кровли и скрыть на время свои золотые кудри, молодость и красоту под бычачьими пузырем и шкурою, т. е. солнце заволакивается зимою холодными туманами и снежными облаками, утрачивает свои горячие лучи и делается на определенный срок плешивым оборотнем; но когда срок испытания окончится и богатырь трижды победит арапского короля — позднейшая замена древнего демонического существа; чёрный цвет — знамение враждебной силы, мешающей солнечным лучам согревать землю, тогда спадают с него и пузырь и шкура, золотые кудри снова рассыпаются по могучим плечам, и неузнаваемый прежде юноша, показываясь во всем блеске своей красоты, вступает в благословенный союз с прекрасною царевною Землею. Эта победа над губительным влиянием зимы совершается при помощи весенних гроз и дождей, и, выражаясь поэтическим языком мифа, — солнце только тогда начинает красоваться золотыми кудрями, когда выкупается в источнике живой воды и умастит свои волосы змеиною мазью (= дождем грозовой тучи). Немецкие саги рассказывают о герое, который семь лет (=семь зимних месяцев) осужден был служить дьяволу и во все это время вместо плаща носил медвежью шкуру.
Мы указали на целый ряд тех животных образов, какие придавались народами арийского происхождения своим стихийным божествам; в следующих главах настоящего труда будут указаны и другие присвоенные им олицетворения. Разнообразие этих представлений послужило источником верований в превращения богов и демонов и вообще в оборотней. Одно и то же явление природы, в глазах древних поэтов, могло принимать различные, много изменчивые формы, роднившие его с зверями, птицами, гадами, рыбами и даже неодушевленными предметами. Ярко блистающие на чистом небосклоне светила рисовались фантазии совершенно в иных образах, нежели светила, омраченные тучами; золотистая молния представлялась и отдельно от тёмной тучи, как сила, враждебная солнцу, и слитно с нею, как пламя, кроющееся в её недрах, и согласно с тем или другим воззрением, изменялись и образы, придаваемые владыке небесных гроз.
Не только боги и нечистые духи, но и колдуны и ведьмы, по связи их с стихийными явлениями, силою доступных им чар и заклинаний могут преображаться в разные виды. На таком веровании, широко распространенном почти у всех народов, создалось множество интересных эпических сказаний.
Мы остановим внимание на одной народной сказке, замечательной свежестью поэтических красок. Содержание её следующее: отдаёт старик сына в науку к колдуну или к самому чёрту, и тот научает его волшебному искусству превращений. Воротившись к отцу, сын оборачивается то птицею-соколом, то борзою собакою, то жеребцом и заставляет продавать себя за дорогую цену; на беду покупает коня хитрый колдун и держит его в крепкой неволе. Раз как-то удалось жеребцу сбросить узду, и пустился он спасаться бегством, а колдун тотчас за ним в погоню. Начинается длинный ряд превращений: жеребец оборачивается гончим псом, колдун преследует его в виде хищного волка; пёс перекидывается медведем, волк — львом; медведь превращается белым лебедем, а лев за ним ясным соколом: вот-вот ударит! Видит лебедь: река течет, упал прямо в воду, обернулся ершом — ощетинился, а сокол сделался щукою и гонится за бедною рыбкою. Ерш выскочил из воды и покатился кольцом прямо к ногам царевны, что стояла на берегу и мыла белье. Царевна подняла кольцо и надела на пальчик: день ходит с кольцом, а ночь спит с молодцом. Но вот является во дворец колдун и требует возвратить ему потерянное кольцо. Царевна бросает колечко наземь, и оно рассыпается мелкими зернами. Колдун оборачивается петухом и начинает клевать зёрна, а тем временем одно семечко, что укрывалось под башмаком царевны, превратилось в ястреба: налетел ястреб на петуха, убил врага и развеял пух его и перья по воздуху.
Сказка эта известна у весьма многих народов, что доказывает её глубокую древность. Ряд превращений, совершаемых двумя враждебными лицами, из которых каждое хочет пересилить своего противника, так мотивирован в кельтском предании о чародейке Корыдвене или Церыдвене. Чародейка Корыдвена собрала зелья, таинственные свойства которых только ей одной были ведомы, и заставила карлика Гвиона сварить волшебный напиток. Долго приготовлялось это снадобье; наконец брызнула закипевшая влага, и на палец карлика попали три горячие капли. Сильная боль заставила его сунуть обожженный палец в рот, и в ту же минуту, как только коснулись его уст чудесные капли, перед ним открылось всё будущее. Опасаясь гнева Корыдвены, он бросился со всех ног бежать. Между тем чаша, в которой варилось снадобье, распалась на куски. В назначенную пору явилась чародейка, увидела черепки и пустилась за беглецом. Карлик узнал про то вещим духом и оборотился в зайца, а Корыдвена сделалась хортом (собакой) и гнала за ним до реки. Здесь заяц обернулся рыбою и вскочил в реку, а чародейка перекинулась выдрою и продолжала преследовать его под водою. Но вот карлик увидел в стороне насыпанную кучу пшеницы, оборотился в зернышко, упал в кучу и смешался с другими зернами; а волшебница тотчас же превратилась в чёрную курицу и стала клевать пшеницу, и т. д.
В такой оживленной поэтической картине изображает миф весеннюю грозу: малютка-молния вступает в распрю с демоном туч, и как последний хочет поглотить первую — так эта стремится от него скрыться и, сама одеваясь в облачные покровы, принимает изменчивые образы, пока не успеет окончательно поразить своего противника.
Превращение в кольцо стоит в связи с уподоблением грозы брачному союзу, а превращение в зерна — с идеею осеменения земли весенним дождём. Кипучее снадобье, которое варит карлик, есть приготовляемая в грозе влага «живой воды» (=дождя), и рассказ об этом вещем напитке соответствует скандинавскому преданию о каплях крови змея Фафнира (см. гл. XX).