Архаичные модели почитания высших сил

Этногенез и культура древнейших славян.
Лингвистические исследования
Олег Николаевич Трубачев.

Часть III

РЕКОНСТРУКЦИЯ ДРЕВНЕЙШЕЙ КУЛЬТУРЫ И ЭТНОГЕНЕЗ СЛАВЯН

ГЛАВА 2.
Архаичные модели почитания высших сил. (*mana)

Культура раннепраславянского родоплеменного общества является продолжением и во многом — сохранением архаичной модели индоевропейской культуры с минимальным социальным расслоением и примитивной религией. Не славословящий культ божеств и героев, а архаическое молчаливое почитание высших сил. Последнее коренится в имманентной метафоричности языка, с его приматом табу над изреченным словом, при определяющем в целом значении слов типа Naturwörter и слабом еще развитии технической терминологии. Соответствие этому уровню мы обнаруживаем в древнейших славяно-латинских лексических связях, ср. слав. *polo-vodьje: лат. pal-ud— (природные объекты), слав. *gověti: лат. favere — ‘молчаливое почитание’. Сюда же принадлежит вскрываемая важная изоглосса слав. *manъ, *mana ~ лат. mānēs, на которой мы остановимся.

Праслав. *mana, русск. диал. манá ж.р. ‘соблазн, наваждение’, (Даль), ‘призрак’ (зап.-брян.), укр. манá ж.р. ‘призрак, видение; то, что внушено злым духом‘, блр. манá ‘призрак’ (Носов.), диал. ‘наваждение, колдовство’, *manъ (польск. диал. man м.р. ‘наваждение, галлюцинация’, русск. диал. ман м.р. ‘нечистый дух, живущий в бане, доме или на колокольне’, (новг., Филин 17, 354), несомненно, продолжают, в конечном счете и.-е. *mā- ‘махать рукой’, в чём в общем все согласны. Однако при этом недостаточно ещё изучена, как кажется, собственная древняя жизнь именных образований, производных с -n- формантом (и.-е. *mā-n-), тем более важная, что за этими очевидно древними образованиями языка стоит древний фрагмент культуры. Описываемые отношения вдвойне интересны тем, что обнаруживают выразительно диалектную индоевропейскую конфигурацию, подтверждая другие неоднократно наблюдавшиеся ранее диалектные явления языка и культуры.

Семантика и форма слав. *manъ, *mana дают право на сближение его с лат. mānēs мн. ‘души умерших’, сюда же māniae мн. ‘призраки мёртвых, страшные приведения’. Латинское слово до сих пор удовлетворительно не проэтимологизировано. Относительно сближения с др.-лат. mānus ‘добрый’ , откуда mānēs  — ‘добрые духи; скажем ниже, остальные этимологии достаточно случайны, см. их сводку в: Walde-Hofm. II, 26-28: к фриг. μήν ‘душа покойного’ (Кречмер); к греч. μῆνις (дорич. μᾶνις) ‘гнев’; к и.-е. *manu̯- ‘муж, мужчина, человек’. Сказанное в полной мере может быть отнесено и к новой попытке возвести лат. mānēs к и.-е. *manu- ‘малый, меньший’ (G. Radke. Manes. — Der Kleine Pauly. Lexikon der Antike . Bd. 3. München, 1979, Sp. 951-952), что, конечно, элементарно произвольно, поскольку противоречит известной фонетике (долгота корня mānēs) и морфологии (раннее отсутствие у основы mānēs, māniae исхода -u-).

С другой стороны, и фонетика, и(в еще большей степени семантика позволяют нам ставить вопрос о специальном родстве латинских и славянских слов, ср. латинские значения ‘души умерших, призраки, привидения’ и славянские значения ‘призрак, видение; наваждение, колдовство; нечистый дух’ (примеры — выше, там же — более детальная семантическая спецификация). Особенно ярким и многоярусным представляется соответствие лат. māniae ‘призраки мертвых, страшные привидения’ и слав. *manьja, реконструируемое на базе русск. диал. манья́ ж.р. ‘призрак, привидение; безобразная старуха, которая, по поверью, бродит по свету, ища погубленного ею сына’ (Даль; Филин 17, 366), укр. диал. манія́ ж.р. ‘привидение, призрак‘ (Гринченко), блр. диал. мáнія ж.р. ‘привидение, призрак’. К фонетическому (общая долгота корневого гласного) и семантическому соответствию (‘призрак мёртвого, в том числе — предка’) тут прибавляется словообразовательное соответствие: и māniae, и *mānьja — производные от *man- с суффиксальным -i-.

Рассмотренное соответствие носит только латинско-славянский характер, так как сюда не относится, например, внешне близкое греч. μανία ‘бешенство, безумие’ из *mṇ-i̯ā, о чём позволяет заключить — в плане внутренней реконструкции — этимологическое родство последнего с греч. μαίνομαι ‘безумствовать, неистовствовать’.

Литовское mõnas ‘привидение‘, мн. mõnai, объяснено как заимствованное из блр. мана, ср. также характерный вердикт Брюкнера о балто-славянских отношениях в данном фрагменте лексики: «Litwie brak wszelkich tych słów» (Brückner, s.v. manić). Имея в виду этимологическую ясность слав. *manъ, *mana, *manьja и производного от них глагола *maniti, а именно — происхождение от и.-е. *ma- ‘делать знак (рукой)’, мы вправе использовать это преимущество славянского слова перед лат. mānēs, māniae, считающегося, как упомянуто выше, до сих пор не проэтимологизированным удовлетворительно. Предпринимаемое нами этимологическое отождествление слав. *mana, *manъ и лат. mānēs позволяет распространить этимологию славянских слов и на латинские.

Соответствующее славянское лексическое гнездо, как видим, также глагол — ‘манить’, чего нет в латинском, т.о. представлен полнее и семантически богаче, а именно: не выходя за рамки славянского, можно с достаточной наглядностью наблюдать разные стадии семантической эволюции — ‘манящее движение (руки)’, ‘соблазн, наваждение’, ‘призрак, привидение’, ‘(злой) дух’.

Типологически более примитивным и первоначальным, что интересно и важно, представляется простое значение ‘манящее движение’. Более сложное значение ‘дух, призрак’, очевидно, вторично. Здесь уместно вспомнить о др.-лат. mānus ‘добрый’, а также о догадках, что оно «vom Lallwort *mā-… ausgegangen ist» (Walde-Hofm. II, 28). Возможно, и тут более оправданно допускать уже упоминавшееся и.-е. *mā- ‘махать, делать знак рукой’. Данная деталь показывает реальность остатков в латинском разрушенного гнезда этого и.-е. *mā-. Но главное, к чему сводятся наши поиски, это вскрываемая общность значения ‘призрак мёртвого (предка) у лат. mānēs, māniae и слав. *mana, *manъ, *manьja как общность инновационная. Разумеется, говорить при этом об инновации можно лишь с обязательной оговоркой, что речь идёт о глубоко архаичной культурной стадии, которую мы фигурально определили — как раз применительно к древнейшим латинско-славянским отношениям — как «стадию favere», стадию безмолвного почитания (см. часть вторую настоящей книги).

В качестве типологической, как лингвистической, так и культурной параллели описанному выше случаю (лат.-слав.) *mān- ‘знак, кивок’ → ‘призрак мёртвого’ можно указать приводимое также у нас выше (часть вторая) лат. nūmen ‘молчаливый знак, кивок, проявление божественной воли; божество‘ как собственно латинское производное от глагола nuō ‘кивать, делать знак’. Теперь этот ряд отношений можно считать существенно пополненным собственными этимологическими связями слав. *mana, *manъ, до сих пор остававшимися в тени однозначно гнездовой этимологии слав. *maniti < и.-е. *mā- ‘махать’.

Вскрывая родство слав. *mana/manъ и лат. mānēs, мы как бы присутствуем при зарождении культа предков в упомянутой архаической «стадии favere» — стадию безмолвного почитания в диалектном индоевропейском выражении.

Вопрос о составе, месте и времени древнейших славянско-индоевропейских лексических связей, изоглосс принадлежит уже к проблематике исследований этногенеза, не будучи посторонним и для лингвистической реконструкции древней культуры, как это было ясно с самого начала. Поэтому и мы, затронув некоторые вопросы культурной реконструкции, не станем искусственно отделять её от реконструкции этногенетического прошлого славян, споры о котором кипят, можно сказать, с ещё большей силой, причём нередко фактический материал у этих споров и у обеих этих реконструкций — культурной и этногенетической — остается общим.

Древнейшие славяно-латинские (италийские) связи отмеченного выше характера имеет смысл локализовать на Западе, вблизи Среднего Дуная, и датировать примерным временем III тысячелетия до н.э. [*]*. Ср. также: Schelesniker Н. Die Schichten des urslavischen Wortschatzes // Studien zum indogermanischen Wortschatz. Herausg. von W. Meid. Innsbruck, 1987. S. 229 и сл.

Отмечавшееся уже мной раньше неучастие в этих контактах балтов аргументируется тем обстоятельством, что в это же время балты находились в контакте с другой группой индоевропейских племён — дако-фракийцами (ср. исследования Дуриданова). Вероятным местом этих последних контактов была Правобережная Украина, земли к югу от Припяти, как о том, в частности, свидетельствуют наши собственные разыскания в книге (1968 г.) по гидронимии Правобережной Украины.

В свете древних балто-балканских отношений ранние балтийские гидронимы к югу от Припяти не являются результатом переселений балтов с севера на юг через Припять, как думалось прежде, а, скорее, предшествуют всему остальному балтийскому ареалу, расположенному севернее Припяти, где балты — пришельцы, как и в Верхнем Поднепровье. Иными словами, древний балтийский этноязыковой ареал располагался, по всем вероятиям, южнее Припяти.

Славянская (русская) колонизация шла в I тысячелетия н.э. на север по долине Днепра. Балтийская миграция на север задолго до славян переваливала на левый берег Припяти; именно так, по-видимому, следует толковать наличие пар балтийских гидронимов по обе стороны Припяти (напр. Случъ — Случь, Мытва — Мытвица) и отсутствие там таких же повторов славянских гидронимов. Подчеркнуто балто-центристские исследования последних десятилетий (напр. работы В.П. Шмида), как это ни парадоксально, не способствовали правдоподобной реконструкции балтийской древности, в особенности — реконструкции древнего балтийского ареала, может быть, как раз тем, что всякий раз слишком безотносительно ставили во главу угла и в центр индоевропейской эволюции балтийские данности, отчего страдала и скрадывалась реальная картина индоевропейского полицентризма и полидиалектности и место в ней балтов — в конечном счете.

В литературе уже обращалось внимание на то, что во вскрытых наукой древних балто-балканских (дако-фракийских) контактах славяне не участвовали. Спрашивается, почему? И что стоит за формулировкой: «для достаточно раннего времени участием в этих контактах славян можно пренебречь» [14, с. 281]? Возможно, для исследователя, разделяющего теорию производности славянского от балтийского, славян тогда ещё не было, потому что тогда ещё не выделился праславянский язык из праиндоевропейского. «Тогда» — это уже упоминавшееся у нас III тыс. до н.э. Но ведь приблизительно к этому же отдаленному времени могут быть отнесены приводившиеся выше архаические параллели между латинским и славянским, которых нет в балтийском и которые всё же требуют правильной атрибуции.

Можно ли и на этот раз «пренебречь участием славян»? И можно ли будет при этом счесть правильной атрибуцию этих славянских слов «вкладу носителей лужицкой культуры» в «западно-балтийский», как в подобных случаях выходят из положения некоторые исследователи балто-славянских отношений, оказавшись перед необходимостью объяснить целый ряд древних лексических славяно-латинских схождений, не имеющих собственно балтийских соответствий? Перечень трудных вопросов может быть продолжен. Например, как быть лингвисту, скажем, уверовавшему в позднюю «явленность» славян миру, с приводившимися нами выше важными славянскими земледельческими терминами круга *pъlba (полба), *plugъ, связанными с Центральной Европой, но не известными балтам? О позднем заимствовании названия плуга из соседних славянских языков в балтийские здесь речь не идёт.

ЛИТЕРАТУРА

14. Топоров В.Н. К реконструкции древнейшего состояния праславянского // Славянское языкознание. X Международный съезд славистов: Доклады советской делегации. М., 1988.
15. IV Международный съезд славистов: Материалы дискуссии. Т. II. М., 1962.
16. Levin J.F. // IX Международный съезд славистов. Резюме докладов и письменных сообщений. М., 1983. С. 206.

Далее… Тупиковая концепция «несуществования» славян независимо от балтов.