Славянская этимология и Праславянская культура

Этногенез и культура древнейших славян.
Лингвистические исследования
Олег Николаевич Трубачев.

Часть II

СЛАВЯНСКАЯ ЭТИМОЛОГИЯ И ПРАСЛАВЯНСКАЯ КУЛЬТУРА

О важности изучения языка для понимания культуры сказано много. Все разделяют мнение, что по мере углубления в древность эта важность возрастает. Известная последняя гипотеза Сэпира-Уорфа о том, что язык вообще моделирует представления людей, т.е. их культуру (ср. новую работу [1]), вызвала не только интерес, но и энергичные возражения. Сейчас положение в науке сбалансировалось в том, скорее негативном, смысле, что мы по-прежнему не очень хорошо знаем объяснительную силу данных языка и прежде всего — его лексики для исследования истории и культуры народа. То, что значение этих данных реально и даже очень велико, обычно допускается — как бы за неимением лучшего (этим «лучшим» всегда считались письменные памятники) — для древних эпох. Но кажется все-таки необходимым отстаивать мысль, что значение данных языкознания, лексикологии, этимологии для подлинного понимания культуры абсолютно во все времена, в том числе и в современную эпоху, изобилующую письменными источниками.

Вышесказанное уместно подкрепить примером из современного языка, не обязательно из славянского, даже лучше не из славянского, что поможет яснее увидеть эту универсальную важность раскрытия состава и смысла слова для понимания любой культуры. Для затравки нам послужит пример — название романа Мопассана «Bel-ami», собственно, прозвище его главного героя. У нас это произведение давно перевели под названием «Милый друг», хотя такой перевод, по-моему, вызывает некоторое смущение у лиц, знающих французский язык, потому что франц. bel, beau значит только ‘красивый, прекрасный’ и в сочетании с ami ‘друг’, казалось бы, ничего другого не должно было означать, кроме как ‘прекрасный друг’. Но это настолько не подходило в данном случае, что переводчик стал искать выход из положения и прибег к приблизительному переводу ‘милый друг’.

Переводчик ошибся. Он не понял слова, словообразования, которое здесь явилось выразителем особой культуры понимания отношений между людьми. Bel-ami — индивидуальное образование в речи одного из персонажей, но социально-культурная обусловленность этого новообразования очевидна. Это название в романе даёт главному его герою девочка-подросток. Девочка сознавала различие возрастных рангов, существовавшее между ней и обаятельным взрослым мужчиной, она хотела, но не могла назвать его «ami», и она прибегла к способу, который диктовала окружающая французская языковая и культурная действительность — я имею в виду способ выражения противопоставления подлинно родственных и неподлинно родственных отношений между людьми:

père ‘отец’, mère ‘мать’, fils ‘сын’, fille ‘дочь’, frère ‘брат’, soeur ‘сестра’ и beau-père ‘тесть, свекор, отчим’, belle-mère ‘теща, свекровь, мачеха’, beau-fils ‘пасынок, зять’, belle-fille ‘падчерица, сноха, невестка’, beau-frère ‘шурин, свояк, деверь’, belle-soeur ‘невестка, золовка, свояченица’.

Французский язык, называя свойственных, брачных, т.е. некровных родственников, обозначает их как бы отцом, матерью, сыном, дочерью, братом, сестрой, причем эту их неподлинность он знаменует в своём, французском духе лестным, учтивым эпитетом beau, bel, что значит вообще только ‘прекрасный’, но в данной системе культурно-языковых отношений это прежде всего значит ‘неподлинный, ненастоящий‘, сигнализирует дистанцию между отцом и «прекрасным отцом», т.е. попросту ‘не-отцом’, отчимом. Тот же способ учтивого обозначения неподлинности отношений представлен и в мопассановском bel-ami (обратим внимание в связи с перечисленными терминами свойства и на полуслитное написание bel-ami у Мопассана!). Теперь нам понятна его языковая и связанная неразрывно с ней — культурная сущность. Для окончательного понимания полезно иметь в виду, что при этом нашёл выражение аналитиз французского языка, который может иметь в русском иноструктурный — синтетический эквивалент, и, дабы покончить с устаревшим буквализмом передачи bel-ami — ‘милый друг’, мы переведем «Bel-ami» Мопассана русским обозначением неподлинного друга — «Дружок».

Сила традиции велика, и роман будет продолжать выходить под прежним неправильным названием. Но для нас важен главный результат: безотносительное значение данных языка для понимания культуры. Впрочем, эта вступительная французская притча, возможно, ещё пригодится нам в дальнейшем и своей антитезой ami — bel-ami для правильного понимания других подобных противопоставлений (‘подлинный’ — ‘неподлинный‘) и их имплицитного смысла ‘свой’ — ‘не свой’, включая и случаи эксплицитного выражения этого основополагающего смысла противопоставления, особенно интересные для нас.

ГЛАВА 1.

Язык и культура.

Тема праславянской культуры (на базе славянской этимологии и ономастики) восходит к теме состава праславянского словаря, представленной мной в качестве доклада на V Международный съезд славистов (София, 1963 г.) [2].

Тогда реально-семантический подход был для меня подчиненным, второстепенным, а в центре изложения находились структурно-словообразовательные и изоглоссные исследования.

Сейчас мы обращаемся к реально-семантическому аспекту и берём за его основу не категории внешнего мира и вытекающие из них абстракции, как это делали цитировавшиеся нами тогда Дорнзайф и Бак (за более подробными справками позволю себе отослать читателя к тексту своего доклада 1963 г.), и начинаем не с бога и религии (как это сделал Касарес). Последнее представляется определенной идеологической передержкой даже для современного языка (или, может быть, испанский составляет здесь исключение?), но и для древности, в частности — для праславянской, этот второй подход (последовательность, иерархизация), как это ни странно, обернулся бы определенной модернизацией и анахронизмом.

Мы начинаем с человека и выражений праславянских и более древних, его отношения к главным моментам его жизни (рождение, смерть), к его статусу среди себе подобных — прежде всего — и в окружающем мире вообще. Разумеется, не приходится и думать о том, чтобы охватить в едином обзоре сразу все отношения человека ко всем моментам и объектам, да это и не было нашей задачей.

Задача состоит в том, чтобы выявить главное, что в известной степени гарантируется правильным определением ключевого слова, каким для древних славян и их культуры было слово (и гнездо) ‘свой’. Как мы можем представить себе это сейчас, древний славянский человек стремился понять себя и все с собой связанное. Таким образом, цель наших далёких предков не так уж далека от неизменной высшей цели самой высокой науки также нашего настоящего и будущего — познать самого себя. Не зная этого завета современной им античной греческой учёности, носители праславянского языка выражали приблизительно те же стремления.

Выбор такого именно аспекта — взгляд древнего славянина на себя самого и на свои отношения к остальному окружающему миру — позволил уделить одно из центральных мест гнезду слов и понятий «свой’, многообразно выражающее, проявляющее своё отношение, заявляющее о себе на славянском и индоевропейском материале. Если добавить, что при этом достигается хотя бы в какой-то степени взгляд на праславянскую культуру изнутри, глазами и умами её носителей, то можно согласиться, что это предмет, достойный внимания науки.

Несколько предвосхищая часть дальнейших рассуждений, всё же отметим, что при рассмотрении темы «Культура» аспект, выраженный кратко противопоставлением ‘своё’ — ‘не своё’, приобретает основное значение, ибо что такое культура (лат. cultura буквально — возделывание‘, а у чехов до сих пор есть хороший синоним-калька vzdělanost, vzdělání ‘культурность, культура’) как не возделывание, культивация своих отношений, потребностей, возможностей ко всем мыслимым объектам.

При взгляде на культуру как на ‘свой’ комплекс представлений, отношений, навыков применительно к себе и к окружающему миру становится доступнее мысль о важности не только эксплицитной (лат. explicitus «развёрнутый, раскрытый»), но и имплицитной (лат. implicitus «свёрнутый, закрытый», скрытая память), всепроникающей культурной дихотомии ‘своё’ — ‘не своё’. Вместе с тем при всей кажущейся универсальности этого культурного противопоставления имеет смысл сосредоточиться на его наиболее ярких — эксплицитных проявлениях, которые отмечаются для индоевропейского, а в рамках индоевропейского более полно — в славянском. Это не может не вызвать у нас в памяти все тот же образ концентричности в отношениях между славянским и всем остальным индоевропейским этноязыковым пространством — концентричности, к которой мы приходили и в продолжающихся разысканиях по этногенезу славян.

Как и исследования по этногенезу славян, так и исследования в области праславянской культуры в немалой степени вырастают из нашей многолетней работы над праславянским лексическим фондом при подготовке Этимологического словаря славянских языков [*], 13-м выпуском которого заканчивается праславянская лексика на К-.
*. В 1991 г. вышел из печати выпуск 18-ый ЭССЯ ( лексика на М-, продолжение).

Однако трудно да и необязательно ограничивать свои суждения о праславянской культуре несколько произвольными рамками словарного алфавита, скажем, от А до К , хотя это и имеет свои удобства, поскольку есть возможность опереться на законченную часть алфавита и притом — достаточно оригинальные этимологически, а также построенные, это следует отметить специально, с постоянным вниманием к культурному аспекту выпуски нашего Этимологического словаря славянских языков (ЭССЯ). Больше того, хотя нечто подобное и планировалось нами первоначально, соблюсти это не удалось, и читатель, надеюсь, нас не осудит за то, что он не получит педантичный отчёт об итогах исследования культуры праславян в ЭССЯ от А до К. Это не означает, конечно, что мы полностью избегаем говорить о «культурных» итогах ЭССЯ А-К, если они покажутся нам заслуживающими читательского интереса. Мы равным образом привлекаем спорадически и славянский материал от L до Ž, опираясь на свой опыт прежних исследований в области происхождения славянской лексики материальной и духовной (специально — языческой) культуры. Однако, даже если читатель и уверился в том, что интерес к истории культуры не был чужд автору этих строк раньше (ср. и итоговую статью [3], где уже выдвигалась проблема этимология и история культуры), мы всё же не вправе затушевывать наметившееся различие между исследованиями по лексико-семантической реконструкции (этимологии), где реконструкция культуры сводится в основном к наличию реального культурного фона (план), и исследованиями, где главный сюжет — реконструкция самой культуры. Существуют различные градации сочетания одного и другого, но преобладают всё-таки работы по этимологии с моментами культуры при практически полном отсутствии, скажем, лингвистических опытов реконструкции целых фрагментов культуры или таких же работ, претендующих на раскрытие духа древней культуры.

Только в отношении прозрачных поздних слоев культурной лексики можно утверждать, хотя и это представляется не вполне основательным оптимизмом, что «анализ и комментирование связи между историей языка и историей общества — это легкое, увлекательное и часто весьма поучительное дело» [4]. Большинство же исследователей слишком хорошо знает, как затрудняется это «легкое» дело сложностью семантических изменений, в которых, по распространенному мнению, преобладает отсутствие регулярности и закономерности. Однако все изменения значений слов (даже так называемые «окказиональные») по-своему закономерны, все дело в нашем знании или, чаще, незнании всего семантического контекста, который состоит не только из лингвистических, но и из культурных звеньев.

Естественно, что лингвисту приходится трудно в тех случаях, когда семантическая мотивация носит интердисциплинарный характер, т.е. не только и не столько языковой, сколько культурный (kulturbedingt). К этому надо присовокупить и не всеми в нужной степени сознаваемую непрямолинейность собственно языкового отражения внеязыковой действительности. С точки зрения «однонаправленной» языковой семантической эволюции непонятно, например, как получилось значение нем. nüchtern ‘трезвый’, которое заимствовано из лат. nocturnus ‘ночной’, ведь ‘трезвый’ — это попросту Непьяный‘, ср. лат. sobrius в отношении ebrius, или — ‘сухой, давно не пивший, жаждущий’, как допускают для слав. *terzvъ. Когда не помогает и лингвистическая типология такого рода, остаётся прибегнуть к культурной истории, которая, к счастью, известна в данном случае, и подсказывает, что nüchtern — слово монастырское, ср. развитие в той же среде у смежного лат. matutinus ‘утренний’ значения ‘неевший, голодный’ [5].

Ещё скромнее выглядят собственно лингвистические возможности раскрытия эволюции семантики, например, нашего слова токсический, токсичный ‘ядовитый, отравляющий’. Это в общем международное слово попало в русский, по-видимому, через франц. toxique из греческого. Но в греческом оно прочно связано с гнездом τόξον ‘лук, arcus’ — τοξικός ‘лучный‘. Впрочем, у Аристотеля отмечается употребление τοξικόν в значении существительного — ‘яд, которым смачивают стрелы‘ [6], вторичность этого употребления ясна из формы среднего рода по причине согласования этого первоначального прилагательного с субстантивом φάρμακον: τοξικὸν φάρμακον, буквально ‘лучный яд, яд для лука’. Это тот случай, когда лингвистически «окказиональное» (случайное) семантическое изменение обретает полную закономерность в контексте культурной семантики.

ЛИТЕРАТУРА

1. Friedrich Р. The language parallax. Linguistic relativism and poetic indeterminacy. Austin, 1986. Р. 16.
2. Трубачев O.H. О составе праславянского словаря: (Проблемы и задачи) // Славянское языкознание. V Международный съезд славистов: Доклады советской делегации. М., 1963.
3. Трубачев О.Н. Этимология славянских языков // Вестн. АН СССР. 1980. № 12. С. 80.
4. Herman J. The history of language and the history of society. On some theoretical issues and their implications in historical linguistics // Acta linguistica Academiae scientiarum Hungaricae. XXXIII. 1-4. 1983. Р. 5.
5. Kluge F. Etymologisches Worterbuch der deutschen Sprache. 20. Auflage. В., 1967. S. 515-516.
6. Chantraine P. Dictionnaire etymologique de la langue grecque. Р., 1977. Т. IV-1. Р. 1124.

Далее… ГЛАВА 2. Индоевропейский праязык как предыстория славянского