О языческих игрищах и скоморохах

Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу.

Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народов. 

 Том 1. VI. Гроза, ветры и радуга.

3. О языческих игрищах и скоморохах.

Могучие действия, проявляемые природой в бурях и грозе, были приданы и тем чародейным музыкальным орудиям, которые на поэтическом языке древнего эпоса служили их метафорическим представлением. Таковы сказочные гусли-самогуды, которые сами играют, сами песни поют, и которые, с одной стороны, согласно с мифом об Орфее, заставляют плясать не только зверей, но и самые неодушевленные предметы — и леса, и горы, а с другой стороны, игрою своею напускают непреодолимый сон, подобно тому, как Вейнемейнен звуками своей кантелы усыпил обитателей враждебной Похъиолы.

Смысл предания тот, что песня бурных ветров, животворя весною своим дыханием природу, приводит в дикую пляску дождевые облака, представляемые то в образе разных животных, то в виде небесных гор и лесов, волнует моря и реки, колеблет деревья и рушит скалы, а зимою, дыша холодными вьюгами, насылает на всю природу крепкий сон, запирает дожди и сковывает льдами и землю и воды.

Гусли-самогуды, по свидетельству сказок, хранятся у кощея, волка-самоглота (демонические олицетворения туч, см. ниже) или у чёрта. В народе живут рассказы а) о пляске нечистых в аду под звуки скрипки, и b) о пустыннике, который видел, как ходят черти за трапезу, приготовляемую без благословения: “идучи туда, они гайкают, пляшут, скачут и песни поют”. 

Вместо этих гуслей народный эпос упоминает и чародейную дудку, получаемую от дьявола или козла, это животное, на котором ездит гремящий Тор, и свисток, похищаемый у Бабы-яги. Отправляется ли сказочный герой добывать живую воду, молодильные яблоки, жар-птицу, златогривого коня и другие диковинки, он непременно сам или его конь, во время совершения подвига, зацепит за протянутые струны, отчего пойдёт по всему царству сильный звон и грохот, пробуждается стража и спешит в погоню за похитителем: т. е. живая вода дождя и разнообразные эмблемы творческих сил весны не иначе могут быть добыты, как при торжественных песнях грозы. Музыкальные инструменты, звуки которых обладают таким волшебным свойством, что, заслыша их, волей-неволею пляшут и люди, и звери, и леса, и камни, известны в преданиях всех индоевропейских народов.

В Галиции и около Днестра и Прута существует любопытное поверье, что если найти в дремучем бору зелёную иву, которая не слыхала ни шума воды, ни крика петуха, и сделать из этого дерева дудку, то выйдет дудка не простая: от её звуков встанут из могил покойники и запляшут самые ленивые и неповоротливые ноги. В этом поверье древние метафорические выражения о славной трубе бога-громовника применены к обыкновенной ивовой дудке: когда воцарится зима, окованная холодом туча носится по небу, где не слышны более ни крик небесного петуха (=гром, см. гл. X), ни шум дождевых потоков; с приходом же весны она превращается в громогласную трубу, при звуках которой пробуждается от зимней смерти Перун, и вслед за его пробуждением начинается неистовая пляска бурной грозы. Нелегко добываются подобные инструменты; обладание ими отчасти приписывают нечистой силе, отчасти видят в них дар всемогущего Бога (христианская подмена бога-громовника).

На Украине ходит рассказ о чёрте, который в виде куцего немчика, во фраке и шляпе, с тонкими козлиными ножками, с острой бородкой и рогами, верхом на козле выезжает на майдан, наигрывает на дудке казачка, а кругом его пляшут березы и липовые пни. Словенцы рассказывают о лукавом и веселом бесе Куренте, который игрой своей на гуслях и дудке исцеляет болезни (= весенние грозы животворят природу, исцеляют её от ран, нанесенных рукою зимы) и заставляет всех плясать без отдыху.

Валахская сказка, известная и на Руси и у других народов, повествует о чудесной волынке: дурень Бакала сожигает целый мешок ладону и в награду за то получает от Бога волынку (в русской редакции: падает с неба чудесная дудка). Он нанимается к попу пасти овец; выгоняя их в поле, пастух начинает дудеть, а овцы, заслыша музыку, пускаются плясать. Хозяин стал замечать, что овцы приходят домой голодные, измученные, и вздумал посмотреть, что бы это значило? Вышел в поле и спрятался в кустах терновника и диких роз. Как скоро заиграла волынка — заплясали овцы, заплясал и сам хозяин и сильно пострадал от колючих игл. После того пожелала послушать волынку попадья, и как услыхала — так и пустилась выплясывать и до того истомилась, что тут же померла.

В немецкой сказке “Die zwerchpfeife” видна уже легендарная обработка старинного предания: солдат, у которого в кармане всего-навсего было шесть крейцеров, повстречался на дороге с двумя убогими странниками, в виде которых обыкновенно являются в сказках Христос, апостолы и святые угодники, и разделил с ними свои последние деньги. За такую доброту странники обещают ему исполнить три желания. Солдат пожелал гренадерскую шапку, сапоги со шпорами и ружьё; все это было исполнено, и сверх того в придачу он получил чудесную дудку. Солдат приходит к королю и вызывается переночевать в заклятом замке, которым овладели нечистые духи. Ночью пришёл в замок чёрт с длинным хвостом и огромными рогами. Солдат вынул дудку и стал насвистывать; чёрт (= туча) плясал-плясал, уморился и запросил пощады, обещаясь навсегда покинуть тот замок. В награду за это король женил солдата на своей дочери. Когда пришло время умирать солдату, он попросил положить вместе с ним и дудку в гроб. После смерти является он к небесным вратам, но св. Петр не пустил его: “когда тебе было обещано, сказал он, что будут исполнены три твои желания, в то время ты зачем не пожелал царства небесного?” Отправляется солдат в ад и начинает играть на дудке; плохо пришлось нечистым, хочешь не хочешь — пляши! Чтобы избавиться от пляски, они вынуждены были признать солдата за своего начальника.

О св. Феодосии поведается, что он слышал “глас вопля великого в пещере от множества бесов, аки некиим на колесницах ездящым, другим же в тимпаны биющым, и иным в сопели играющым, и тако всем кличющым, яко трястися и пещере”. В житии св. Исакия рассказано явление к нему бесов в виде прекрасных юношей, “их же лица бяху аки солнце”: “удариша (бесы) в сопели, тимпаны и гусли, Исакиа же поемше, начаша с ним скакати и плясати на мног час, и утрудивше его, оставиша еле жива суща, и тако поругавшеся ему исчезоша». В одном старинном рукописном сборнике читаем: “умысли сатана, како отвратити людей от церкви и собрав беси — преобрази в человеки, и идяше в сборе велице упестрене в град и вси бияху в бубны, друзии в козици и в свирели… Мнози же оставивши церковь и на позоры бесом течаху”. Прозорливые иноки видели, как лукавые бесы невидимо били христиан железными палицами, отгоняя их от храма к играм.

Мифические представления, сочетавшиеся с пением, музыкой и пляскою, дали им священное значение и сделали их необходимою обстановкою языческих празднеств и обрядов. Поклонники стихийных сил природы, древние племена старались в своих религиозных церемониях символически выражать то же, что совершалось на небе или что желательно было усмотреть там в данное время. Подражая действиям небесных богов, они думали, что творят им угодное, и с детскою наивностью верили, что вызывают таким образом божественные силы на их творческие подвиги.

Испрашивая дождя, славяне водили додолу — деву, увенчанную травами и цветами, в образе которой представлялась жаждущая плодотворного семени богиня Весна, и обливали её водою; представляя облака рыскающими стаями различных животных, они сами наряжались в звериные шкуры и личины и бегали толпами по деревням и полям.

Точно так же небесная музыка и напевы грозы, танцы облачных дев и воздушных духов представлялись звоном металлических сосудов, ударами в бубны, звуками дудок, волынок и других доступных старине инструментов, шумными кликами, песнями и дикою, быстро вертящеюся пляскою; а заменою дождя, как небесным мёдом или вином, утоляющего жажду грозовые духи, служили в древних обрядах действительно опьяняющие напитки. Эти разгульные празднества, сопровождаемые пляской ряженых, пьянством, песнями в честь благодатного возврата весенних гроз, прогоняющих демонов зимы и несущих земле плодородие (см. ниже о празднестве Ярилу, славянскому Дионису), или служили целью призыва дождя от бога-громовника во время засухи. Языческие празднества назвались игрища. В языке нашем употребительны выражения: сыграть песню, вместо: пропеть, играть на музыкальном инструменте, выражения, свидетельствующие за древнейшую связь народных игрищ с этими обычными заявлениями веселья и радости.

Песни доныне составляют существенную часть праздничных обрядов, совершаемых при солнечных поворотах, при встрече весны, завивании венков, прыжки через зажжённые костры и проч. Хоровод (коло), в котором песня сливается с драматическим представлением, несомненно, наследие глубокой старины. Хороводы, открываются с весною, когда небо вступает в брачное соитие с землею и как бы зовёт к тому же священному союзу и человека; именно эта идея любви и брака есть главный мотив, развиваемый в хороводных представлениях и песнях.

Летописец, говоря о нравах славян-язычников, замечает: “схожахуся на игрища, на плясанье, и ту умыкаху жены собе, с нею же кто свещашеся». Свадебное торжество до сих пор сопровождается в народе многочисленными обрядовыми песнями, и как бы ни были они подновлены или вовсе переделаны, давность их происхождения не может быть отрицаема; она засвидетельствована письмом Мономаха к Олегу и ещё более подтверждается сохраненными в этих песнях указаниями на похищение и куплю жен и на другие черты стародавнего быта.

Скопцы и хлысты заменяют общественное моление быстрым кружением, силою которого вызывается, по их мнению, дар пророчества, и хороводами “посолонь”. Становясь друг возле друга, они бегают кругом, скачут, вертятся и хлопают в ладоши; во время этой пляски они поют свои священные песни, которые проникнуты духом и содержанием народной поэзии, сложены на чисто народном языке, с примесью немногих церковно-славянских выражений; склад и размер тот же, что и в обыкновенных песнях. Все их молитвенные воззвания и клятвы наполнены обращениями к светилам и стихиям, некогда обоготворённым язычниками. Припомним, что так называемые стихи, представляющие яркую смесь понятий христианских с воспоминаниями язычества, во всем простонародье пользуются уважением наравне с церковнослужебными песнями. Сектанты наши вышли из низших слоев общества, и потому их пониманию более доступны формы, самим же народом созданные и вполне отвечающие его поэтическому настроению и детским взглядам на природу.

Как ни были просты и несовершенны первые музыкальные инструменты — дудка, свирель, волынка, гусли, тем не менее они требовали некоторого упражнения, навыка, ученья, и, конечно, в весьма раннее время образовался особенный класс музыкантов, певцов, поэтов, словом, людей вещих, которые хранили в своей памяти эпические сказания старины, пели их под звуки гуслей и других инструментов и играли главную роль в народных празднествах. Это были гусляры или скоморохи; уже Феофилакт упоминает о трех славянских гуслярах, явившихся во Фракию в конце VI века; о скоморохах упоминает Нестор, осуждая трубы и гусли. Название “скоморох” остается пока не объясненным филологами; в Патерике XV века и в Прологе XVI этим словом переведено греческое λωταξ, (tibicen— рожечник, дударь).

По свидетельству памятников, скоморохи являлись на игрища с музыкою, наряжались в маскарадные платья, пели, плясали, кривлялись и творили разные “глумы”. Важное значение гусляров и скоморохов у славян-язычников доказывается и участием их в религиозных обрядах (на праздниках, свадьбах и поминках), и сильными нападками на них христианского духовенства; в XI веке они подняли в Польше народное восстание против христиан, подобно тому, как у нас эти восстания делались по наущению волхвов и кудесников.

Понятно, почему с такою неприязнью и суровостью отнеслось к музыке, песням, пляскам и ряженью христианство первых веков; оно справедливо видело в них не одну простую забаву, но языческий обряд. С самого водворения христианства на Руси и вплоть до конца XVII столетия раздается громкий протест духовенства, направленный против народных игрищ. Нестор жаловался, что люди, нарицающиеся христианами, жили в его время “поганьскы”; «дьявол, — говорит он, соблазняет народ “всячьскыми льстьми, превабляя ны от Бога трубами и скоморохы, гусльми и русальи. Видим бо игрища утолчена и людий множьство, яко унихати начнут друг друга, позоры деюще от беса замышленого дела, а церкви стоять (пусты)«.

Кирилл Туровский в слове о мытарствах, в числе разных грехов, указывает следующие: “бесстудная словеса и плясание, еже в пиру и на свадьбах и в павечерницах, и на игрищах и на улицах… и еже басни бают и в гусли гудуть». Митрополит Иоанн (XII век) поучал духовенство не посещать пиров или уходить с них, как скоро начнется играние, плясание и гудение —  “аще будут на браце или в пиру позоры каковы, отходи прежде видениа”. В житии св. Феодосия рассказывается о том, как он выговаривал великому князю Святославу за “мусикийские гласы”: “во един от дней прииде к нему (князю) преподобный, и яко вииде в храм, идеже седяше князь, се виде многих играющих пред ним: овых гуслные гласы испущающих, иных органные писки гласящих, иных же иные мусикийские, и тако всех веселящихся, яко же обычай есть пред князем. Преподобный же, подле князя седя, зряще долу поник; та же мало восклонся, рече к нему: будет ли сице во оный век грядущий? Князь же от слова преподобного умилився, прослезися мало и повеле абие престати играющым, и оттоле аще когда повелеваше тем игры творити и услышал бы пришествие преподобного, то всегда повелеваше им паки тихо стати и молчати«.

В сказании “о русальях”, приписанном св. Нифонту (рукопись XIV века), читаем: “якоже труба гласящи собираеть вой, молитва же творима совокупляеть ангели божий; а сопели, гусли, песни неприязньскы, плясанья, плесканья сбирають около себе студные бесы; держай же сопелника, в сласть любляй гусли и пенья, плесканья и плясанья, чтить тёмного беса”. Далее следует рассказ о видении св. Нифонта, как нечистые духи радуются при встрече с сопельником, влекут вслед за ним толпы народа и прельщают “овы плясати, а другые плескати вспевающе”; вместе с ними пляшут и бесы: “народи же не видяху бесов, токмо блаженный Нифонт”. Деньги, даваемые за игру и пляску, — по словам сказания, есть жертва дьяволу.

В слове христолюбца (Паисиевский сборник XIV век) песни, пляска и музыка отнесены к одному разряду с идольскою жертвою: “не подобает крестьяном игр бесовьских играти, еже есть: плясанье, гуденье, песни мирьские и жертвы идольские». На древнюю связь жертвенных обрядов с плясками указывает и немецкое слово leich — жертва и языческая пляска.

По рукописи новгородской Софийской библиотеки конца XV века это место распространено так: “не подобает хрестьяном в пирех и на свадьбах бесовьскых игр играти, аще ли то не брак наричется, н(о) идолослужение, иже есть: плясба, гудба, песни бесовьскые, сопели, бубьни и вся жертва идольска».

Послание Елеазарова монастыря игумена Памфила псковским наместнику и властям 1505 года говорит: “зело не престала зде еще лесть идолская, кумирное празнование, радость и веселие сотонинское... тому (сатане) я(ко)же жертва приносится всяка скверна и безакониое богомерзкое празднование. Еда бо приходит велий празник день Рождества Предтечева, а тогда во святую ту нощь мало не весь град взмятется и взбесится бубны и сопели, и гудением струнным, и всякими неподобными играми сотонинскыми, плесканием и плясанием… встучит бо град сей и возгремят в нем людие си безаконием и погибелью лютою, злым прелщением пред Богом, стучать бубны и глас сопелий и гудут струны, женам же и девам плескание (ударенье в ладоши) и плясание и главам их накивание, устам их неприязнен кличь и вопль, всескверненые песни, бесовская угодил свершахуся, и хребтом их вихляние и ногам их скакание и топтание».

 В поучении митрополита Даниила высказаны такие обличения: в божественных писаниях утешается душа христианина, а не в скоморохах и плясцах; “ныне же суть нецыи от священных, яже суть сии пресвитери и диакони, и иподиякони, и четци, и певци, глумяся, играют в гусли, в домры, в смыки… и в песнех бесовских, и в безмерном и премногом пиянстве, и всякое плотское мудрование и наслажение паче духовных любяще”. Приведя затем соборные правила, запрещающие на браках “плескати и плясати” и повелевающие священникам и причту “преже входа игрецов встати и отходити”, Даниил продолжает: “св. Ефрем глаголет, яко не подобает играти и глумитися… яко ходя(й) на игрище со идолослужители имать часть. И паки той же рек: Христу зовущу пророки и апостолы и евангелисты, и от многих людей мало приходят; егда же диавол позовет гусльми и плясци и песиьми неприязненными, тогда мнози собираются на то… Егда заповестся пост и бдение, то вси ужаснутся и отпадут, и вси яко мертви будут; и аще нарекутся пирове или вечеря, или гусли, или свирели, или песни неприязне иныя, то вси готови будут и убудятся и потекут, друг друга зовый, и стекутся на злый той путь и борются на злем том собрании, не якоже Христианом подобает, но якоже поганым».

“Домострой” попа Сильвестра называет песни, пляски, скакание, гудение, бубны, трубы и сопели — делами богомерзкими; а Стоглав вооружается против следующих явлений: “в мирских свадбах играют глумотворцы и арганники и смехотворцы и гусельники, и бесовские песни поют; и как к церкви венчатися поедут, священник со крестом едет, а перед ним со всеми теми играми бесовскими рыщут, а священницы им о том не возбраняют. — В троицкую субботу по селом и по погостом сходятся мужи и жены на жальниках (кладбищах) и плачутся по гробом с великим кричаньем, и егда начнут играти скоморохи, гудцы и прегудницы, они же от плача преставше начнут скакати и плясати и в полони бити и песни сотонинские пети”. По этому заявлению собор постановил в обязанность священникам убеждать паству, чтобы “в кое время родителей своих поминают, и они бы нищих поили и кормили по своей силе, а скоморохом, гудцом и всяким глумцом запрещали и возбраняли” теми бесовскими играми смущать православных.

Точно так же высказывается Стоглавный собор и против обычая сходиться в навечерии Рождества и Крещения и на Иванов день “творить глумы всякими плясаньми и гусльми”. Приговорною грамотою Троицко-Сергиева монастыря 1555 года было определено, чтобы монастырские крестьяне в волостях скоморохов не держали; а “у которого сотского в его сотной выймут скомороха или волхва или бабу-ворожею, и на том сотском и на его сотной на сте человек взяти пени десять рублев денег, а скомороха или волхва или бабу-ворожею, бив да ограбив, выбити из волости вон; а прохожих скоморохов в волость не пущать«.

В наказах монастырским приказчикам XVII века предписывалось наблюдать, чтобы крестьяне “в бесовские игры, в сопели и в гусли, и в гудки и в домры, и во всякие игры не играли, и в до-мех у себя не держали». В 1636 году, по указу патриарха Иоасафа, дана была память поповскому старосте и теуну наблюдать, чтобы на праздники владычии, богородичны и нарочитых святых не было в Москве бесчинств; а то “вместо духовного торжества и веселия восприимше игры и кощуны бесовские, повелевающе медведчиком и скомрахом на улицах и на торжищах и на распутиях сатанинские игры творити и в бубны бити, и в сурны ревети и руками плескати, и плясати и иная неподобная деяти».

Против тех же обычаев предостерегает и царская окружная грамота 1648 года; она требует, чтобы православные не призывали к себе скоморохов с домрами, сурками, волынками и всякими играми, чтобы медведей не водили и никаких бесовских див не творили, и по ночам на улицах и полях, и во время свадеб песен не пели и не плясали и в ладони не били, и скоморошья платья и личин на себя не накладывали. Все эти действия, по словам грамоты, указывают на забвение Бога и православной веры; а потому воеводам предписывалось отбирать у всех музыкальные инструменты, ломать и жечь, а тех, у кого они найдутся, бить батогами и ссылать в украйные места.

По свидетельству Олеария, ещё прежде при Михаиле Федоровиче, по распоряжению патриарха, не только у скоморохов, но и вообще по домам были отобраны музыкальные инструменты — пять возов, и публично сожжены, как орудие дьявола. В 1657 году ростовский митрополит Иона приказал разослать по селам и погостам памяти к священнослужителям, с наказом надзирать, чтобы скоморохов и медвежьих поводчиков нигде не было, и в гусли, домры, сурны, волынки и во всякие игры не играли и песней “сатанинских” не пели; скоморохам и нарушителям этого запрета митрополит угрожает “великим смирением” и отлучением от церкви. Что угроза эта не составляла исключения из общих воззрений современного духовенства, это подтверждается следующим местом в послании неизвестного епископа: “да будет отлучен обавник, чародей, скомрах, узольник» и статьею одного рукописного сборника, налагающею проклятие на гусли, домры, сопели, бубны, скоморохов и свирельников: “сии вси волсви плотяные бесове и слуги антихристовы, и сие творяще да будут прокляти».

Некоторые поучительные слова особенно восстают против женской пляски, признавая её душегубительным грехом: “о злое проклятое плясание! — говорит один проповедник, — о лукавое жены многовертимое плясание! пляшущи бо жена — любодейница диаволя, супруга адова, невеста сатанина; вси бо любящий плясание бесчестие Иоанну Предтече творят — со Иродьею негасимый огнь и неусыпаяй червь осудить!” Даже смотреть на пляски — грех: “не зрите плясания и иные бесовских всяких игор злых прелестных, да не прельщены будете, зряще и слушающе игор всяких бесовских; таковые суть нарекутся сатанины любовницы».

Сравни слово об играх и плясании по рукописи XVII столетия, напечатанное мною в Библ. Запис. 1859 года (237—8): “Многовертимое плясание отлучает человеки от Бога и во дно адово влечет. Пляшущи убо жена невеста нарицается сотонина, любодеица дияволя, супруа бесова; не токмо сама будет пляшущая сведена во дно адово, но и ти, иже с любовию позоруют и в сластех раздвизаются на ню с похотию… Пляшущие бо жена многым мужем жена есть; тою диявол многых прельстит во сне и на евс (яву). Вси любящие плясание со Иродиею в негасимый огнь осудятся. Грешно бо есть и скверно и скаредно своему мужу совокуплятися с таковою женою… Того, братие и сестры, блюдитеся и не любите беззаконных игор бесовских, паче же удаляйтеся плясания, да не зле в муку вечную осуждени будете”. Указания на подобные же протесты западного духовенства можно найти в книге г. Полевого: Исторические очерки средневековой драмы, (стр. 23—26, 33,38.) Необходимо, впрочем, заметить, что католицизм, допускающий участие музыки в своем богослужении, должен был отнестись к народной музыке несколько мягче; у чехов, например, дуда и кобза употреблялись при церковных службах, а у поляков кобзы знаменитых “игрецов” вешались в храмах под иконами (Времен., XX, 70)

Летопись Переяславль, 3: “Посемь ж латына безстудие въземше от худых римлян, начаша к женам к чюждим на блуд мысль дръжати, и предстоати пред девами и женами службы съдсвающи и знамя носити их, а своих не любити; и начаша пристроати собе кошюли, а не срачици, и межиножие показывати и кротополие носити, и яки гвор в ногавици створшс образ килы имуще и не стыдящеся отинуд, аки скомраси”.

Такой строгий взгляд отчасти поддерживался самым характером старинного скоморошества. Вызванное культом Перуна-оплодотворителя, насилующего облачных дев и щедро рассыпающего семя дождя, оно не отличалось особенною скромностию и требовало от плясок сладострастных движений. Эти “глумы”, при грубости нравов старого времени и разгуле праздничного похмелья, выражались в формах не всегда грациозных и подчас бывали уже слишком откровенны (см. главу VIII); но они нравились неразвитой толпе, а потому продолжали держаться и тогда, когда давным-давно была позабыта та мифическая основа, на которой возникли эти не целомудренные игрища. Желая указать на “бесстудие”, летописцы не находили лучшего, более наглядного сравнения, как напоминание о скоморохах.

Лишенные всякого покровительства власти, преследуемые нареканиями духовенства и правительственными распоряжениями, скоморохи в XVI и XVII столетиях нередко подвергались обидам и со стороны частных лиц и общин; их зазывали в дома и вместо платы за труд — били и отымали у них то, что успели они собрать, ходя по миру. В 1633 году подана была царю Михаилу Федоровичу такая челобитная: “бьют челом и являют твоего государева боярина князя Ивана Ивановича Шуйского скоморохи: Павлушка Кондратьев сын Зарубин, да Вторышка Михайлов, да Конашка Дементьев, да боярина ж князя Дмитрея Михайловича Пожарского Федька Степанов сын Чечотка — твоего ж государева села Дунилова на приказного на Ондрея Михайлова сына Крюкова да на его людей. В нынешнем, государь, году пришли мы в твое дворцовое село Дунилово для своего промыслишку, и с ходьбы к нему Ондрею явились, и того ж, государь, числа он Ондрей нас сирот зазвал к себе на двор, и зазвав запер нас в баню, и заперши вымучил у нас сирот у Павлушки 7 рублев, а у Федьки 25 рублев, да Артюшкиных денег 5 рублев».

Со своей стороны скоморохи не оставались в долгу; вечно праздные, наклонные к бродячей жизни и вынуждаемые шаткостью своего общественного положения искать поддержку в самих себе, они собирались в артели и ходили по широкой Руси большими ватагами, нападали по дорогам на путников и проезжих и грабили. “Да по дальним странам, говорит Стоглав, ходят скоморохи, совокупяся ватагами многими до штидесяти и до семидесяти и до ста человек, и по деревням у крестьян сильно ядят и пиют, и из клетей животы грабят, а по дорогам разбивают».

Особенно привлекали скоморохов сельские братчины, где можно было вдоволь попировать и что-нибудь заработать своей игрой, песнями и плясками; потому в жалованных и уставных грамотах различным сельским общинам встречаем положение: “а скоморохом у них сильно не играти”; запрещается и княжеским чиновникам давать им разрешение на участие в деревенских пирах и братчинах: “скоморохом у них посольской (или: волостель) играти не освобождает”. В случае насильного прихода скоморохов дозволялось выбивать их из сел и с братчин — безнаказанно.

Под влиянием духовной литературы и старинных церковных поучений в самом народе возникают понятия о греховности скоморошества. Особенно резко высказывается это убеждение в той массе, которая наиболее отличалась начитанностью и вместе с тем религиозною нетерпимостью, именно в кругу раскольников. Правила Феодосиан 1751 года осуждают поющих песни, играющих в варганы и дудки и участвующих в плясках: “творят сии вси 500 поклонов до земли». “Песня и пляска от сатаны”, говорят староверы; образовались пословицы: “Бог дал (или: создал) попа, черт скомороха», “ни Богу свеча, ни черту дуда!» Эти сопоставления любопытны, как свидетельство древнего религиозного значения скоморошьих игрищ и музыки. В стихе о Страшном суде помещено такое обращение к грешникам: “вы в гусли-свирели играли, скакали, плясали — все ради дьявола»; в стихе о грешной душе сказано, что она

Под всякия игры много плясывала,
Самаго сатану воспотешивала.

Лубочные картины проводят тот же взгляд; так в картине, изображающей смерть грешника и истязание его бесами, представлена одна сцена, содержание которой видно из следующей подписи: “И рече сатана (грешнику): любил еси в мире различные потехи, игры; приведите ему трубачей. Беси же начаша ему во уши трубить в трубы огненные; тогда из ушей, из очей, из ноздрей пройде сквозь пламень огненный”.

Строгость средневековых воззрений на искусство не могла удержаться, как скоро стали проникать в общество более светлые идеи, какие несло к нам западное образование. Ещё при Алексее Михайловиче, в то самое время, когда запрещали народные игрища, отбирали у скоморохов и жгли музыкальные инструменты, — на пиру у царя “играл в органы немчин, и в сурну, и в трубы трубили, и в суренки играли, и по накрам и по литаврам били”; при дворе представляются комедии, в присутствии всей царской семьи, причем немцы и люди Матвеева играют на органах, фиалах и танцуют.

Преобразования Петра Великого нанесли окончательный удар староверческому аскетизму; с ним закончились и протесты духовенства и запретительные меры правительства против так называемых “бесовских действ” — музыки и плясок, которые давно уже утратили для народа своё языческое освящение и сделались не более как праздничным увеселением. Осуждения продолжают раздаваться только из суеверной и фанатической среды раскола.

Далее… Мифические представления о радуге.