Непрерывная эволюция индоевропейской Европы

Этногенез и культура древнейших славян.
Лингвистические исследования
Олег Николаевич Трубачев

Часть I
ЭТНОГЕНЕЗ СЛАВЯН И ИНДОЕВРОПЕЙСКАЯ ПРОБЛЕМА

ГЛАВА 3

НЕПРЕРЫВНАЯ ЭВОЛЮЦИЯ ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ЕВРОПЫ

Альтернатива теории вторичной «курганизации» — индоевропеизации Европы существует; она представлена теориями, утверждающими на основе различных данных возможность непрерывной эволюции индоевропейских этносов и их языков в Европе. Из числа сторонников этой концепции может быть назван испанский археолог, каталонец по происхождению, П. Боск-Жимпéра, работавший в Мексике. Он указывал на возможность возводить зачатки индоевропейского этноса, при всех мыслимых оговорках, к мезолитическим группам населения Европы: о начальных группах индоевропейцев можно более уверенно говорить для неолита, конкретно — V тыс. до н.э. Ареалом (одним из ареалов) этого ранне-индоевропейского группообразования Боск-Жимпера считал территорию Чехословакии и примыкающие районы, иными словами — район дунайской культуры [39, passim]. Эти выводы звучат довольно обобщенно, но следует согласиться с их главной идеей. Неслучайно среднедунайские районы привлекли и наше внимание.

Вряд ли можно считать, что при этом смешиваются собственно индоевропейские древности и доиндоевропейские культурно-этнические субстраты, как их понимает, например, Гимбутас. Наблюдаемая ниже известная концентричность культурных и лингвистических ареалов разных эпох в Центральной Европе говорит скорее о том, что здесь действовал механизм преемственного развития с устоявшимся центром и собственными перифериями. Всего этого, пожалуй, не было бы при наслоении чужих пришельцев на чуждый субстрат, когда складываются случайные по своему характеру отношения, если принимать хотя бы утверждаемую Гимбутас противоположность укладов (мирные оседлые жители — воинственные завоеватели-кочевники), при которой, как мы знаем из аналогий разных времён, должны бы были преобладать ограбление и уничтожение покоренной культуры, а не нормально функционирующая преемственность, к тому же обнаруживающая свой древний ареал с центром и периферией.

Отмеченный выше как недостаток статичность концепции (или концепций), неразработанность представлений о собственной внутренней стадиальности эволюции и её временной глубине толкают исследователей на поиски внешних импульсов, примером чего может послужить вопрос о зарождении культурного коневодства. Не рассматривая его здесь подробно, отметим лишь, что некоторые авторы допускают и для него разумную альтернативу своеобразного параллельного полицентризма возникновения, причём не в одних только степных районах (Хойслер), а другие настаивают на однозначном решении и причём обязательно на импорте извне, ср. предположение о заимствовании колесной повозки с Востока на Запад в связи с тем, что одним из очагов распространения колесных повозок была протоиндская культура III тыс. до н.э. [40].

Но в древнеевропейском культурном ареале, на Балканах (Караново), известны неолитические глиняные модели колеса V тыс. до н.э. [33, с. 7], и нет серьезных оснований отрицать здесь наличие своего древнего очага домашнего коневодства и строительства колесных повозок, а также вероятную причастность к этому индоевропейцев, ср. [41]. Для нас знаменательно указание о заселении индоевропейцами, уже имевшими при себе лошадей, Анатолии, не знакомой прежде с этим животным, причём заселение шло с Запада, очевидно, из районов древнего домашнего освоения лошади, каковыми считаются не только Причерноморские степи, но и неолитическая езеровская культура в Болгарии с IV тыс. до н.э. [42].

И все же не последний штрих в картину древней культуры и истории вносит также здесь язык, который заставляет задуматься над степенью адекватности того стереотипного образа раннего индоевропейца — всадника и скотовода, кажется, основательно уже поселившегося на страницах многих научных исследований. Конь помогает этому реконструированному индоевропейцу преодолевать значительные расстояния на картах миграций, приложенных к этим исследованиям (некоторые сомнения по поводу реальности всех этих миграций см. отчасти выше). Культ коня, как и солнечного неба, кажется учёным неотделимым от духовного мира индоевропейца.

Однако, если в греческих личных собственных именах классической эпохи (Гомер) насчитывают около 230 сложных имён, включающих ἵππος, ‘лошадь, конь’, при 19 именах с компонентом βοῦς ‘бык’ и только двух — с αἴξ ‘коза’, то в более древней — раннегреческой микенской антропонимии перед нами предстает обратная картина: чаще всего (6 раз) встречаются имена с Aigi- ‘коза‘, одно имя — на gu̯ow— (XV в. до н.э.), и нет ни одного имени, которое наверняка включало бы название лошади [43].

Понятно, что микенский (II тыс. до н.э.) ближе к праиндоевропейскому, и это отчасти наводит на подозрение, что упомянутая выше стереотипная культурная реконструкция содержит некоторые преувеличения. По этому случаю я нахожу нужным процитировать слова из своей книги 1960 г.:

«Что касается великих миграций III тысячелетия до н.э., то основной тягловой силой в их осуществлении были быки, а не лошади, хотя, может быть, в глазах отдельных учёных это и наносит ущерб блистательности индоевропейской экспансии» [44].

Этнокультурная ситуация в Центрально-Восточной Европе в позднем мезолите – раннем неолите (VI – V тыс. до н. э.). Из работы С. В. Кончи 2004 по идеям Л. Л. Зализняка

К ВОПРОСУ ОБ ИНДОЕВРОПЕЙСКОМ КОНСОНАНТИЗМЕ

Касаясь некоторых особых тем с вынужденной краткостью, я не стану специально разбирать теорию переднеазиатской индоевропейской прародины Гамкрелидзе-Иванова, спор о которой развертывается в литературе, полагая вместе с тем, что сообщаемые мной наблюдения и материалы могут быть использованы в дискуссии. Т.В. Гамкрелидзе и Вяч.Вс. Иванов предприняли также полную ревизию праиндоевропейского консонантизма (от лат. consonans, род. п. consonantis – согласный звук; система согласных звуков языка), где на месте традиционных чистых звонких согласных фигурируют глоттализованные и в целом отношения и состав согласных напоминают языки с передвижением согласных (германский, армянский). Можно сказать, что именно эта глава праиндоевропейской реконструкции Гамкрелидзе-Иванова приобрела наибольшую популярность, ср. [45].

Этот вопрос как бы остаётся в стороне от избранного здесь аспекта праславянского и предславянского индоевропейского, что обязывает нас к краткости, хотя вероятность компенсирующего отношения между состояниями консонантизма и вокализма (см. у нас далее о последнем) и потенциальная важность учёта очень многого из праиндоевропейского для лучшего понимания собственно славянской эволюции не позволяют полностью обойти также этот вопрос. Авторы ревизии индоевропейского консонантизма в значительной мере основываются на сопоставительной типологии, в том числе неиндоевропейской. Нельзя не отметить при этом, что не кто иной, как П. Хоппер, пришедший к аналогичному пересмотру индоевропейского консонантизма независимо от наших авторов, питает до последнего времени сомнения как раз в типологической стороне этой концепции, поскольку смена глоттальных обычными звонкими смычными на всей индоевропейской территории типологически уникальна; ожидалось бы (Гринберг) glottalized → unvoiced [46].

Правда, американский учёный всё-таки отыскивает такой случай в северо-западном кавказском — кабардинском, вернее, отдельных его диалектах, где глоттальные смычные могут переходить в звонкие, но малость этой типологической базы обращает на себя наше внимание. Попытки найти эти повсюду утраченные глоттальные в индоевропейском дали пока небольшие результаты: обнаруженные в индоарийском языке синдхи, эти глоттальные, оказывается, не отличаются от чистых звонких индийской графикой и, возможно, имеют поздний фонематический характер [47, 18]. Поэтому осторожные исследователи по-прежнему избегают включать глоттализованные согласные в число известных индоевропейских фонологических особенностей и, кроме того, принимают во внимание крайнюю лабильность (от лат. labilis «скользящий, неустойчивый») именно германского и армянского консонантизма (-языков, в которых традиционно предполагается передвижение согласных), делающую проблематичным сохранение первоначального состояния именно в этих языках [48, passim].

Симптоматично, например, мнение специалистов, что «в Скандинавии, и прежде всего — в Дании, и сейчас происходит передвижение согласных» [49]. Такой поныне синхронно наблюдаемый и живой статус передвижения согласных в германских языках серьезно ущемляет концепцию индоевропейской архаичности этого явления. Недавно было также высказано мнение, что праиндоевропейско-пракартвельские контакты уже отражают наличие праиндоевропейского звонкого ряда b, d, gw, ǵ [50].

СЕМИТСКОЕ ВЛИЯНИЕ НА ИНДОИРАНСКИЙ ВОКАЛИЗМ?

Сосредоточившись на консонантизме, Гамкрелидзе и Иванов касаются индоевропейского вокализма только в одном важном случае — слиянии и.-е. е-о-а в одном гласном а индоиранских языков. Здесь их ближневосточной теории импонирует гипотеза Семереньи о перестройке индоиранского вокализма из классического индоевропейского под семитским влиянием после 2000 г. до н.э. на Ближнем Востоке [21, с. 19; 45, passim; 52]. С семитским происхождением унифицированного индоиранского вокализма решительно нельзя согласиться. По версии Семереньи, этому влиянию индоиранцы подвергались порознь — сначала митаннийские индоарийцы, позднее — иранцы, что само по себе делает мысль методологически уязвимой: вместо сложного и сомнительного предположения, что и те, и другие, прибывавшие, очевидно, разными и разновременными потоками в Переднюю Азию с Севера, проходили точно одну и ту же обработку вокализма, уже априори проще и убедительнее считать, что ввиду единообразия этой перестройки индоарийский и иранский уже провели ее прежде, чем появиться в Передней Азии. Ни лингвогеографически, ни хронологически, ни, как увидим далее, типологически, гипотеза Семереньи не выдерживает критики.

Особенно важны здесь севернопричерноморские свидетельства; кроме иранских — скифских примеров слияния е-о-а → а, которые легко почерпнуть в «Словаре скифских слов» В.И. Абаева (никто ведь не станет всерьез утверждать, что скифы принесли с собой этот феномен как семитское влияние, вернувшись из своего двадцативосьмилетнего похода в Азию), не менее красноречив индоарийский материал к северу от Чёрного моря. Допуская, что он всё ещё не очень широко известен в науке, назову несколько примеров из своей картотеки северопонтийских indoarica, выбирая по возможности такие случаи, где, не прибегая к реконструкции, по одной только античной письменной передаче севернопричерноморских indoarica, а также их звуковому соответствию древнеиндийским именам и апеллативам можно документировать наличие а ← е-о-а без какой бы то ни было связи с семитской Передней Азией:

Asandi ~ др.-инд. āsandī; Βουτουνατος — др.-инд. bhūtanātha-; Δανδάκη — др.-инд. Daṇḍaka-; Καδιυίδας — др.-инд. kovida-; Κοροκονδάμη —
др.-инд. dhāman; Μαγαδαυα ~ др.-инд. mahā-deva; Ἀνάχαρσις ~ др.инд. maha-; ṛṣi-; Πάλακος — др.-инд. Pālaka-; Ζάσας — др.-инд. śaśa-; Ζουρνοί — др.-инд. suvárṇa-; Τάξακις — др.-инд. takṣaká-; Τιργαταώ — индоар. (Алалах) Tirgutawiya-.

Даже при несовершенстве античной письменной фиксации в этих примерах бросается в глаза значительная частотность гласного а , где есть продолжения и.-е. е (*dhē-, *meg̑h-, *tek̑s-), не говоря об и.-е. о.
Есть и индоарийская изоглосса, охватывающая Северное Причерноморье (Τιργαταώ — Тиргатай) и митаннийский индоарийский (Tirgutawiya-, из Алалаха), но допускающая только интерпретацию как занесённая с Севера в готовом виде, с отражением отглагольного прилагательного форманта и.-е. -teu̯- как индоар. -tav-.

Ещё менее правомочна здесь семитская версия генезиса индоир. а ← е-о-а у Гамкрелидзе-Иванова, поскольку иначе пришлось бы принимать это явление южнее Кавказа, в арийских диалектах, предположительно обитавших в искомой там индоевропейской прародине в IV—III тыс. до н.э. [21, с. 21], откуда они затем будто бы мигрировали в Северное Причерноморье с другими индоевропейскими диалектами, вокализм которых почему-то не испытал названного семитского влияния и продолжал сохраняться в виде е-о-а или е-а.

Весьма перспективна проблема влияния индоарийских диалектов на севернокавказские языки. Вероятность индоарийских лексических заимствований в этих языках после моих работ допускает Г.А. Климов [53, с. 172]. Так, например, адыг. шы ‘лошадь’, абх.-абаз. а-чъы/чъы, убых. чы то же правомерно связывать с др.-инд. aśva— ‘лошадь’, ср. [54, с. 88; иначе ср. 55, т. II, с. 141], при этом существенно не только наличие е > а, как в обеих индоиранских ветвях, но и индоарийский шипящий рефлекс и.-е. k̑ в *ek̑u̯o-, в отличие от иран. asva-, aspa-, assa-. Аналогичную дифференциальную характеристику можно увидеть в адыг. ажэ/ачъэ ‘козел-производитель’, объяснявшемся и ранее как заимствование из индоевропейского, ср. др.-инд. ajá-, пехл. azak ‘коза’, см., вслед да Дюмезилем, [49, т. I, с. 58], но мы здесь отметим, кроме индоиран. а, специфически индоарийский (ǰ), а не иранский (z) консонантизм.

О РУССКОМ АКАНЬЕ

Упрощение вокализма е-о-а → a, несомненно, совершилось в Европе и — главное — без затруднений может быть объяснено за счёт внутренних средств индоевропейских диалектов. Семереньи заблуждался, полагая, вслед за Хаммерихом, что переход е > а уникален, лишен аналогии в индоевропейском и что внутренние, структурные аргументы исчерпаны [51, с. 151. Наука давно располагает Данными, позволяющими точно локализовать переход е > а как эндемичный в Центральной и Восточной Европе. При этом достаточно сослаться на наличие фонологически тождественных случаев открытого (краткого) е = ä (коррелирующего с закрытым — долгим — ē) в таких разных языках, как литовский и близкий для Семереньи венгерский язык. Далее, сюда имеет самое прямое отношение феномен русского яканья, т.е. е > ᾽a в безударном положении. Поскольку понятна органическая связь последнего явления с русским феноменом аканья, т.е. о = а в безударной позиции (русский, белорусский), реальность и органичность перехода е > а станут ясными без внешнего импульса вроде семитского и без дальнейших доказательств.

Если взвесить, к тому же, серьезное вероятие, что краткое слав. е, как и о, наоборот, возможно, сменило предшествующее а в определенных позициях, например, по концепции Вайяна [56, с. 108 и сл.], ср. опыты записи праслав. е-о как ä-a у Мареша (правильнее было бы ᾽a-а), то постепенно начнёт вырисовываться подлинная грандиозная картина циклической эволюции вокализма индоевропейских диалектов Восточной и Центральной Европы, эволюции, в которой переход е > а получают смысл нормальных рецидивов (обратных переходов) всякого развития.

Существенно, что славянский и его диалекты играют в этой общей картине не последнюю роль и помогают понять не одни лишь славянские факты. Я имею в виду то, что в ряде русских (южновеликорусских) диалектов практически функционирует — в безударных позициях — вокализм «индоиранского» типа а/᾽a на месте е-о, но из этого ровным счётом ничего не следует ни о возможности индоиранского, ни тем более — семитского влияния, ни, разумеется, о проживании предпраносителей наших диалектов на Ближнем Востоке. Я упомянул выше о рецидивах перехода е > а не случайно, но с желанием привлечь внимание к этим всплывающим на поверхность потока эволюции реликтам древних данностей. Точно так же мы, например, наблюдаем вторичную тенденцию передней артикуляции иран. а > осет. œ, ä в осет. Xumœllœg ‘хмель’ и в его отражении в слав. *xъmelь, иначе было бы * xъmolь из иран., осет. *хumal-, см. [57]. Вместе это всё говорит об исконности и эндемичности описываемого феномена для Центральной и Восточной Европы.

При обсуждении проблемы на съезде славистов в Киеве мне возражали (К.В. Горшкова), что мое сближение южновеликорусского аканья и унификации индоиранского вокализма носит панхронический характер, а также, что существуют изоглоссная, типологическая, историческая интерпретации аканья, которое, к тому же, принято считать поздним явлением. В мои задачи не входило обозрение русистской литературы по аканью, кроме того, я намеренно затронул аспекты, обычно оставляемые в русистике без внимания. Верно, что аканье фиксируется в относительно поздние века, но это ещё ничего не говорит о его генезисе. Симптоматичны поэтому поиски истоков аканья в балтийском субстрате, имея в виду слияние и.-е. о, а в балт. а. Как бы мы ни относились к этому решению (лично я — скорее отрицательно), одно это уже углубило бы потенциально хронологию поисков на несколько столетий. Ясно, что нельзя смешивать случаи первой фиксации аканья на письме и возможное зарождение этого явления в языке, во всяком случае называть такую интерпретацию исторической мы не вправе.

История  русского аканья, т.е. переход е > ᾽a начинается раньше его письменной истории. Не будут удовлетворительны также изоглоссная и типологическая интерпретации, если они замыкаются в восточнославянском ареале. Недаром новые подходы славистики к проблеме аканья формулируются как «Общеславянское значение проблемы аканья» (именно так названа известная книга В. Георгиева, В.К. Журавлева, С. Стойкова, Ф.П. Филина, вышедшая в Софии в 1968 г.).

Слависты указывают параллели русскому аканью на перифериях славянского ареала (родопское аканье болгарского, словенских диалектов), а это подсказывает мысль, что и русское аканье есть периферийное явление (в терминах лингвистической географии), т.е. по-видимому, явление архаическое. Вообще целый ряд восточнославянских языковых (фонетических) явлений целесообразно рассматривать как периферийные для всего славянского ареала и архаические. Нужно допустить, что истоки аканья уходят в древность, причем нет веских причин видеть в нём действие балтийского или других субстратов. Исследование генезиса явления дописьменной эпохи требует типологического подхода, а типология вообще даёт нам право на известную панхронию.

В этих условиях значительная дистанция по временной вертикали между русским аканьем и индоиранским преобразованием вокализма должна не шокировать, а, напротив, располагать к размышлению (на реплику В.Н. Чекмана — в дискуссии «круглого стола» сентября 1983 г. (см. выше) — о том, что данные об аканье ещё не готовы для использования в исследованиях по этногенезу, пришлось ответить, что в принципе вряд ли наступит время, когда анализ той или иной важной проблемы будет полностью завершен, поэтому нельзя откладывать синтез до столь неопределенного будущего).

Вообще не исключено, что частотность краткого -а в древнем индоевропейском была гораздо выше, чем обычно думают, к этому подводят некоторые новые продуктивные и смелые разработки генезиса индоевропейского вокализма [58, passim; 59, с. 36-38]. Неапофоническое и фонологически не дифференцированное -а нам представляется реальной ипостасью древнего неопределенного гласного призвука Λ, постулируемого A.C. Мельничуком до начала всякой апофонии. Разумеется, регулярная е/о-апофония — продукт вторичного развития, вытеснившего и.-е. —а на вторичные (экспрессивные и т.п.) функции. Но эта эволюция никогда не была прямой и полной, она знала и знает возвраты, по которым нужно уметь читать её прошлое. Мы здесь касаемся только наиболее архаичного — краткостного (а у восточных славян — mutatis mutandis — безударного) вокализма, оставляя в стороне долгие гласные и возможное участие в них ларингальных.

В целом же рассмотрение вокалических процессов в тесной связи с консонантными было бы весьма желательно и притом — в большей степени, чем это делалось в нашей науке до сих пор.

***———————————————   ***
ЛИТЕРАТУРА

39. Bosch-Gimpera Р. Die Indoeuropäer. Schlußfolgerungen // Die Urheimat der Indogermanen. Hrsg. von Scherer A. Darmstadt, 1968 (перевод заключения в книге 1961 г.)
40. Иванов Вяч.Вс. К этимологии некоторых миграционных культурных терминов // Этимология. 1980. М., 1982. С. 166.
41. Maringer J. The horse in art and ideology of Indo-European peoples // The journal of Indo-European studies. 1981. 9. P. 177 и сл.
42. Mellaart J. Anatolia and the Indo-Europeans // The journal of Indo-European studies. 1981. 9. P. 137.
43. Milewski Т. Indoeuropejskie imiona osobowe. Wrocław etc., 1969. S. 149-150.
44. Трубачев О.И. Происхождение названий домашних животных в славянских языках (этимологические исследования). М., 1960. С. 15.
45. Bomhard A.R. A new look at Indo-European (1) // The journal of Indo-European studies. 1981. 9. P. 334 и сл.
46. Hopper P.J. Areal typology and the Early Indo-European consonant system // The Indo-Europeans in the Fourth and Third millennia. Р. 130.
47. Kortlandt F. Glottalic consonants in Sindhi and Proto-Indo-European // HJ. 1981. 23. P. 15 и сл.
48. Erhart A. Nochmals zum indoeuropäischen Konsonantismus // Zeitschrift für Phonetik, Sprachwissenschaft und Kommunikationsforschung. 1981. 34.
49. Стеблин-Каменский М.И. Скандинавское передвижение согласных // ВЯ. 1982. № 1.С. 48.
50. Дьяконов И.М. О прародине носителей индоевропейских диалектов. I. // ВДИ, 1982. № 3. С. 20.
51. Szemerényi О. Structuralism and substratum. Indo-Europeans and Aryans in the Ancient Near East // Lingua. 1964. 13.
52. Szemerényi O. Language decay — the result of imperial aggrandisement? // Recherches de linguistique. Hommages а M. Leroy. Bruxelles [б.г., отд. отт.]. Р. 214.
53. Климов Г.А. Несколько картвельских индоевропеизмов // Этимология. 1979. М., 1981.
54. Кварчия В.Е. Животноводческая (пастушеская) лексика в абхазском языке. Сухуми, 1981.
55. Шагиров А.К. Этимологический словарь адыгских (черкесских) языков: [I] А-Н. М., 1977; [II] П-I. М., 1977.
56. Vaillant A. Grammaire comparée des langues slaves. Т. I. Phonétique. Lyon; Paris, 1950.
57. Этимологический словарь славянских языков / Под ред. Трубачева О.Н. Вып. 8. М., 1981. С. 144.
58. Мельничук A.C. О генезисе индоевропейского вокализма // ВЯ. 1979. № 5-6.
59. Сравнительно-историческое изучение языков разных семей. Современное состояние и проблемы. М., 1981. С. 36-38.

Далее… ГЛАВА 4.  ИЗОГЛОССЫ ВНУТРИ АРЕАЛА САТЭМ. DACO-SLAVICA